– Что теперь? – тихо спросила она. Слабо позвала: – Корка! Корочка…
Домовой не откликнулся. Никто не откликнулся.
Взошло солнце – дикое, красное, растопив тучи. И не скрылось и в полночь. И не запели в тот день птицы, и поднялась метель – лютая, зимняя. Всю ночь Ярина просидела у самовара, и мелькали в памяти пещера Кощея, озёрные коридоры, бездыханные русалки, Сирин, обернувшаяся змеёй… Плачущая Обыда.
– Что теперь?..
Упёрлась локтями в стол, лбом – в кулаки. Сквозь путаные тяжёлые мысли, сквозь вязкий мрак пробивалось: «Конец Равновесию».
Не может такого быть.
Лжёт Обыда.
Ярина ведь не этого хотела, губя Лесных тварей. Не этого вовсе! Хотела только, чтобы обе, обе остались!
– Я силу лишнюю хотела из Леса убрать. Думала, если не станет других волшебных тварей, на нас с тобой останется! И обе сможем остаться. Обе! Обыда!
Никто не отозвался.
– Обыда!..
Качнула Равновесие. И время заморозить не подумала… И о том, что царевна вмешаться может, не подумала! А лето мелькнуло одним мигом – красным, натянутым, как тетива, сжатым, будто узел. О Равновесии ли мысли, когда убивать страшно, а умирать ещё страшней?
Всё зря. Всё напрасно…
Бросилась к Обыдовой книге, не зная, как вернуть, что делать. А книга-то и не открывается – запечатана.
Обожгло печатью руки. И тотчас всколыхнулось в памяти, совсем как когда Белым Пламенем обожглась:
– До Мёртвого колодца не добежишь, до Живого тем более.
Нужна настоящая вода: Живая, Мёртвая! Чтоб оживить Кощея, Вумурта, всех Лесных тварей… Чтоб вернуть Равновесие. Такая нужна вода, какую только в Хтони найдёшь.
Ярина подбежала к чёрной двери, застыла. Помедлила мгновение. Стоило протянуть руку, как дверь, будто изморозью, покрылась тончайшей сталью в узоре из лебяжьих перьев. Прошелестел День:
– Не ходи в Хтонь!
Ярина закрыла глаза, заткнула уши, растопила сталь, толкнула дверь. Скрипнули древние рассохшиеся доски, легко на смазанных петлях отошла створка, зацепила косяком каразею на старом зеркале. Ударило сырым вихрем.
Яга оглянулась – отразилась в зеркале девушка со свечой. Обернулась – стоит она на крыльце, на пороге заросшей мрачной тропки. Отзываясь на качающийся огонь, вспыхивают в чаще болотные цветы. Стонут над головой сосны.
– Не ходи, Яринка! – крикнула сквозь зеркало смутная фигура из-за спины. – Не ходи в Хтонь, глазастая!
Обожгло висок; Ярина вскинула руку, а когда убрала – к пальцам пристал золотой волос. Соскользнул на землю и блестящей нитью потянулся вперёд.
Ярина схватила прислонённый к стене железный посох, ступила на тропу. Оглянулась в последний раз на избушку – трещат ходики, шипит самовар, полыхает сквозь слюдяное окно ночное солнце.
Захлопнула дверь и побежала вперёд по нитке, вжимая голову в плечи, ёжась от ветра.
Эпилог. День после
Мчат бессчётные кони, призраки и жар-птицы.
Что за дверью за чёрной с тобою теперь случится –
Не моя печаль.
Ты сама так решила, сама на тропинку встала.
Ты прошла этот путь в Лесу из травы и стали,
Ты травой была – стала сталь.
Ты явилась девчонкой, птичкой, лучом, плясуньей.
Ты очнулась ягой, опасной, почти безумной.
Ты ступаешь по тонкой-тонкой последней грани.
Моё сердце твои дела и страшат, и ранят,
Но такая у нас яго́ва судьба и доля:
Столько холода, столько смерти и столько боли!
Вот и я тебя не согрела, не дорастила,
И такая теперь гуляет большая сила
По твоей по крови горячей, под буйным сердцем,
Что уже не вернуться, Ярочка, не согреться.
Ты прошла этот путь в Лесу из травы и стали.
Ты девчонкой была – теперь ты ягою стала.
Вот и новый твой путь под тёмным и страшным солнцем.
Зажигай огонёк да сказок уже не бойся.
Снова девочка, снова птичка у чёрной двери.
Но чем дальше в Хтонь – тем больше я в тебя верю.
Одно мгновение длилась тишина во всей Хтони. А затем поредел туман, и волны понесли лодку к чёрной Калмыши. Три поворота осталось притоку, прежде чем впасть в мать-реку.
– Обыда?
Обыда поднесла к лицу ладони, протёрла глаза. Осмотрелась в молочном мареве. Резко выдохнула: руки стали полупрозрачные, с едва заметным красно-чёрным узором.
– Не бойся, Обыдушка.
– Остромира?.. Что со мной? Остромира?..
Обыда взялась за борта, села в лодке. Легко было двигаться, не тянуло поясницу, ушла привычная тяжесть. Недоверчиво распрямилась – и вправду, руки лёгкие, ноги сильные, и с плеч словно упало давнее, давящее. Кажется, так бы вскочила да побежала.
– Потерпи, егоза, – засмеялась из Безвременья наставница. – Доплывёшь к нам – тогда побежишь.
Сжалось сердце. Ягово Безвременье. Вот оно, за третьим поворотом.
Обыда опустила плечи, обхватила колени. Холодно стало и пусто.
– Никак разрюмилась, Обыда? Разве на одном Лесе свет клином сошёлся, разве жизнь на Великой Калмыши кончается?
– А как ещё? – тихо спросила бывшая яга, покидая Лес.
– Ты в Безвременье ещё и глазом не заглянула, а уже наперёд решаешь, – сердито, до того знакомо произнесла Остромира, что защемило сердце.
Обыда оглянулась, ища её взглядом; но только туманные берега стояли вокруг, только камыши, да купальница, да птичий переплеск. Откуда тут птицы-то?..
– И на девочку свою не сердись, – донеслось сквозь туман.
– Не сердись? – воскликнула Обыда. – Не сердись?! Остромира! Она едва Лес не перевернула, и неясно ещё, сдюжит ли поправить. Она всё забыла, чему я её учила! Она меня… на меня… – Голос упал до шёпота. – Руку подняла.
– А ты бы на её месте что сделала? Неужто овечкой покорной помереть согласилась?
Обыда тяжко вздохнула – стукнули друг о друга на груди ряды бус. Попросила:
– Покажись уже. Тяжело мне одной… Страшно.
– Подожди, Обыдушка, подожди. Немного осталось, скоро встретимся, – ответила Остромира. – Но ты говоришь – страшно тебе одной. А новой яге сейчас, представь, каково?
– Она сама до этого довела. Сама Равновесие покачнула, Лесных перебила, – устало, горько произнесла Обыда, прислоняясь к холодному борту. Лодку не накренило, не качнуло даже – плоть уходила из тела, стало оно совсем уже невесомое.
– Сама, – согласилась Остромира. – Но ты свои-то слова вспомни. Что сказала, когда Ярина к тебе пришла? Найдёнышем, девчонкой, в день, когда ты Марийку хоронила?
– Яга новую ягу не выбирает. Новая яга сама приходит, никого не спрашивая, – через силу повторила Обыда.
Тихо плескали волны; в дальних полях зажигались редкие огоньки. Первый поворот остался за маревом, за туманом.
– Новая яга такой является, какой Лесу угодно, и то делает, что Лес желает, – напевно произнесла Остромира.
Вспомнилось вдруг, как вот так же, размеренно, напевно, рассказывала наставница лесные были об Инмаре и его батырах, о великих конницах и царевнах… Стряхнув морок, Обыда спросила:
– Хочешь сказать, Лесу угодно было, чтоб лето длилось всю осень, чтоб солнце не заходило? Чтоб никого не осталось из ду́хов, да птиц, да существ волшебных?
– Мы ведь только хозяйками Лесными были, беречь могли да стеречь. А что Лесу угодно – его разумение, не наше. Мы только хозяйками Лесными были, Обыда… – прошептала Остромира, а вода разнесла шёпот отчётливо, звонко, не погасив горечь.
По сердцу резануло это «были». Были. Были…
Река сделала второй поворот. Мягко толкнуло лодку. Обыда обернулась, сквозь прозрачные ладони глянула в последний раз на Лес. Как сквозь слюду, неясно, суетно, далеким-далеко светило алое солнце, тянулись к нему травы, путались в них цветы. Ржали кони, скорлупа от яиц жар-птицы сверкала в каплях птичьих слёз, и стыли рядом мёртвые птенцы.
– С чего это Лесу угодно детей своих губить? – процедила Обыда.
– Не знаю, – тихо и скорбно откликнулась Остромира. – Неведомы нам Инмаровы замыслы.
– Я думала, ведомы. Уж в Безвременье-то, – язвительно откликнулась Обыда.
– Может, и станут когда-то ведомы. А пока только верить остаётся, что всё не напрасно, что всё это – как на дырпусе, что Яринка твоя вышивала. Не закончена вышивка – и неясно, что там. А ляжет последний стежок – и сложится узор… Что ж поделаешь, если выпало вам с Яриной в Лесу быть в век, когда яблоко созрело. Ты игла на холсте Инмаровом… И она – игла.
– Только я своё отшила уже, – выговорила Обыда.
– А ей – только черёд пришёл. И вместо того, чтоб убиваться, чтоб обиду пестовать, подумала б ты, как тяжело ей теперь, Обыдушка. Столько на сердце нести вины. Столько силы…
– Думаю я, – откликнулась Обыда, растирая ладони. Насквозь проходили пальцы, едва-едва теплилась телесность. И легче, легче становилось всё, и всё светлей. – Думаю… Она ведь ко мне зайчишкой выкатилась, робкая, пугливая была. А потом оказалась такая певунья, такая стрекоза! Как на Инвожо-то каждое плясала с девками! А теперь… Боюсь я её, Остромира.
– Да всё уж, поздно, нечего уж тебе бояться, – проворчала наставница.
– Боюсь… И… хоть и не послушалась она, хоть меня погубила… хоть натворила таких бед… люблю.
Обыда вздохнула. Только бусы уже не звякнули на груди, лодка не качнулась.
– Она свою дорогу в Лесу прошла, – ободряюще произнесла Остромира. Обыда опять оглянулась, ища наставницу; но снова – только поля, да туман, да огоньки по крутым берегам, поросшим аконитом и майораном. – Из несмышлёныша выросла в ягу, может, самую сильную из всех, что были. А теперь опять на пороге твоя Ярина, снова в самом начале. Как в Лесу прошла путь – так теперь в Хтони пойдёт. Может, для этого она силы копила, сердце закаляла, для этого ты её учила и берегла.
– Боюсь я за неё, – прошептала Обыда. Слова слетели, развеялись по ветру. – Как бы о