И тем же тоном, оборотясь к Мавре, произнесла зловеще:
– Иди на кухню! Твоё счастье: я сейчас занята. Только помни: я ещё займусь тобою. Жди. Не пытайся: никуда не уйдёшь, никуда не спрячешься. Ты у меня повисишь на перекладине. Иди! – Это последнее слово она произнесла тоном спокойным и страшным. – Иди, но не радуйся!
В каждом звуке была полная уверенность в себе, в своём могуществе. И содрогнулось сердце бедной кухарки. Закрыв лицо руками, спотыкаясь, всхлипывая, она кинулась прочь, всё ещё слыша: «Ты у меня повисишь на перекладине!»
С тех пор она уже не знала покоя. Она не спала ночей. Ей рисовались страшные картины её собственной казни. Она не ожидала пощады и готовилась «принять мученический венец».
Она боялась выйти из кухни. Двери держала на засове. Она взяла привычку плакать, вернее, как-то жалобно скулить по вечерам, начиная с момента, когда из гостиной доносились приглушённые звуки фуг Баха. Скуля, она причитала, вспоминая детство, деревню, привольную жизнь в «Усладе» и покойного барина-генерала, кто был всему дому «помощник и покровитель». Нет его, и она жалобно пела: «Позарастали стёжки-дорожки там, где гуляли милого ножки». Нет его – и вот тёмною, страшною ночью придут, возьмут и уведут её на пытки и смерть.
Каждый раз, как Глаша возвращалась из города, она с надеждой расспрашивала, не слыхать ли чего о Полине: в городе она? не случилось ли с ней чего? не заболела ли опасно? Увы! Полина благоденствовала.
Глава VII
Как-то раз утром Глаша пришла с газетой и рассказами. За газетой она ходила в город, на дом их давно уже не доставляли. Мила и Анна Валериановна молча пили кофе. Ночью вернулся Димитрий. Он отсутствовал четыре дня, и эти дни были мучением для Головиных в «Усладе». Теперь он спал наверху, а мать с молитвой и вязаньем сидела у двери. Казалось, наступили минуты покоя. К счастью, и Попов был «в отъезде по государственному делу на недельку».
Утомлённые волнениями, и Мила и Анна Валериановна слушали Глашу рассеянно. Вдруг она произнесла имя Варвары Бублик: идёт на город с целой армией, порядок, опять новый, у нас наводить и всем войском править.
В сердце тёти загорелась надежда: Варвара Бублик! Не тут ли спасение? По словам Глаши, Варвара теперь на весь край «главный человек».
– Варвара командует армией? – изумилась Мила. – Но как же это возможно? Она женщина.
– Я бы ничему не удивилась в отношении Варвары, – заметила тётя. – Она о с о б е н н а я женщина. Так она командует?
– Ей-богу, командует! Теперь женщина ничего не значит, – старалась объяснить Глаша, – ещё хуже, чем мужчина.
Тех, что идут теперь на город, зовут «большевиками». Они страшные, хуже теперешной власти. (Тётя Анна Валериановна только вздохнула!)
– Они не могут быть хуже, – заметила Мила. – Это уже невозможно. А Варя Бублик, конечно, придёт к нам. Она нам поможет, например совсем запретит Попову нас беспокоить.
Глаша была отпущена. Мила взялась за газету (теперь они читала газеты). Анна Валериановна молча пила чай.
– Слушайте, тётя! Новости! – И Мила начала читать вслух: – «Комиссаром для края и города назначается наш политический друг и товарищ, геройски самоотверженно боровшийся с царским режимом, проведший долгие годы на каторге, в Сибири. Просим граждан обращаться к нему, в его канцелярию по всем делам государственного и общественного порядка начиная с сегодняшнего дня. Товарищ Андрей Гордеев принимает ежедневно в здании бывшей Городской думы… По личным делам просят не беспокоить».
Здесь Мила услыхала странный звук: тётя Анна Валериановна как-то приглушённо вскрикнула. Маленькая серебряная ложечка выпала из её рук и, ударив по фарфоровой чашечке, отбила край. Кофе разливался по блюдечку, по скатерти, на паркет пола. А тётя сидела неподвижно, глаза её были полузакрыты. Казалось, она не дышала.
Головины, как правило, не роняли вещей, не разливали кофе. С детства их манеры были безукоризненны. То, что случилось, и то, что кофе разлился, а тётя сидела неподвижно, равнялось событию. Изумлённая Мила тоже сидела неподвижно, глядя на тётю.
– Дай мне газету, – сказала наконец Анна Валериановна тихо, но совершенно чужим голосом.
Взяв газету, она смотрела на неё, не читая. Затем поднялась и пошла из гостиной. Выходя, она наступила ногою на лужицу кофе и не заметила этого. На паркете остался мокрый след её ноги.
«Боже, что с нею? – в страхе думала Мила. – Что случилось? Что могло случиться? Дима спит наверху… мама здорова… Что-нибудь о Борисе? Или тётя вдруг заболела? Господи, Господи, что ещё угрожает нам?»
Прошло несколько минут. Тишина.
Встревоженная Мила решила пойти к тёте. Когда она проходила мимо матери, сидевшей у двери на страже, генеральша молча посмотрела на неё и продолжала распускать своё вязанье.
«Боже, на что мы все похожи! – думала Мила. – Пошли, Господи, пошли, чтоб больше ничего не случилось».
Дверь в комнату тёти была закрыта. Мила боялась стучать, чтобы не разбудить, не встревожить Димитрия, спавшего в комнате рядом… Она прислонилась к двери, прислушиваясь.
Между тем, уйдя к себе, закрыв дверь за собою, Анна Валериановна прочла объявление на первой странице газеты и затем, закрыв глаза, стояла совершенно неподвижно. Текли секунды, текли минуты, она не открывала глаз и не двигалась… Казалось, кровь и жизнь навсегда покинули её. Тёмные тени легли на её лицо. В ней ничто не казалось живым. И Мила стояла за этой же дверью, притаясь и прислушиваясь. Ни звука.
Прошло ещё несколько минут, и Анна Валериановна открыла глаза! Они были другие. Всё лицо её стало другим. Оно светилось странным возбуждением, ка-кой-то огромной взволнованностью. За те минуты, что она стояла так мёртво, так неподвижно, её молодость, та её тайна, что сломала ей жизнь, пронеслась перед её глазами.
Андрей Гордеев – её муж!
Глава VIII
Итак, её муж, теперь большевик, товарищ Гордеев, – в городе, на революционной сцене. Он власть, по делам общественным и государственным всемогущ. Главный герой грядущих трагедий города…
Что осталось в давно выжженном сердце когда-то молодой, восторженной Ани?
Она видела падение империи, несчастья своей семьи. Страх и горе всё теснее сжимали «Усладу», туже закручивая, обвивая семью Головиных со всех сторон. Всё забыть: личные чувства, собственное достоинство, – но спасти детей брата! Просить выпустить Димитрия и Милу за границу; просить помочь разыскать Бориса, если он жив, и ему также помочь уехать… Какое это было бы счастье! Она пойдёт и будет просить. Она имеет право на это, она, так беззаветно, так бескорыстно отдавшая незнакомому человеку своё право на счастье. Итак, услуга за услугу, жертва за жертву. Если хотите, преступление за преступление, одно за другое, но честно, товарищ! Если нужно, она может стать перед ним на колени… Возможно, надо целовать его обувь? Она поцелует и обувь. Только бы спасти детей от Поповых, Оливко, Полины. Две старые женщины остались в «Усладе». Убейте их, рвите на части, если вам это нужно. Не медлить!
Мила за дверью услыхала лёгкие шаги тёти и порхнула по лестнице вниз. Как изваяние сидела генеральша на страже, в кресле.
Недрожавшей рукой накинула Анна Валериановна бархатную чёрную накидку и кружевной чёрный шарф. Обычной походкой спустилась вниз и – прямая, гордая, величественная и суровая – прошла по гостиной. На пороге она обернулась:
– Я ухожу в город. Не беспокойтесь – возможно, я задержусь.
«Боже мой, – подумала Мила, – но у ней совсем другое лицо! Боже мой, я могла бы не узнать её, если бы не шарф и накидка».
Генеральша не сказала ничего. Она не подняла головы от вязанья.
После долгих лет героической выдержки, после неослабного постоянного контроля над собою Анне Валериановне было необычно действовать под влиянием минуты и импульса. Но в ней прорвалось то, что давно накипело.
Разнообразные чувства-воспоминания подымались в ней, переливались из неё, волнами катились над её головой, она затоплена была своим внутренним волнением и не могла, не хотела уже рассуждать, снова молчать, опять одной знать и хранить свою тайну.
Быстро, не глядя по сторонам, она шла по улицам города. Но у самого здания Думы, напротив входа, она резко остановилась.
Куда она шла? Зачем? Что влекло её? Что уносило? Чего она ждала? Она не могла бы ответить.
Коричневые полосатые маркизы над дверью, давно выцветшие, грязные, полуоторванные, бились на ветру, словно сами страдая и её предупреждая о том же. Великолепные когда-то ступени входа были заплёваны, затоптаны, грязны. Она потому и остановилась так – в ней словно спросил кто-то строго: «Здесь ты ищешь защиты?»
Но романтик в ней, пробудившись, не дал ей думать, мчал её дальше. «Зачем я здесь? – она спросила ещё раз себя, но уже на пороге, уже взявшись за ручку двери, и тут же ответила: – Ищу защиту для детей семьи». «Но нет! нет! – крикнул в ней голос рассудка. – Не только это! Тебя гонит другое». «Другое? Пусть другое». Ей хотелось увидеть того человека, для счастья которого она так бескорыстно отказалась от личной жизни. «Как он выглядит? Он помнит обо мне? Должен помнить, конечно. Что он думает обо мне? Что он мне скажет?» И ещё раз голос рассудка ей крикнул: «Остановись! Ты пожалеешь об этом!»
Но она уже вошла. Она уже пробивалась сквозь толпу. Она спрашивала секретаря, как увидеть товарища Гордеева.
– Занят, – ответил секретарь, не поднимая головы от своей работы.
– Доложите. Он примет меня, – сказала она высокомерно.
– Он примет вас, гражданка?
Секретарь положил перо и взглянул на неё с Любопытством. Встретив этот пылающий взгляд, он подумал: «Наверное, у ней револьвер под накидкой. Но товарищ Гордеев тоже сидит с револьвером, конечно».
– Так он вас примет? – переспросил секретарь.
– Да, примет, как бы он ни был занят. Дайте мне, пожалуйста, перо. – И, вырвав из своей записной книжки сиренево-серый листок, она написала: «Особа, стоявшая с вами в церкви в Сибири, желает вас видеть немедленно».