– Скажи Людмиле, что Варвара – мёртвый человек. Как Бог свят! Утешь голубку. Моё будет дело, собственной рукой!
Анна Валериановна вздрогнула: итак, соучастие в убийстве, хотя только моральное, было пока всем, чего она добилась от этого страшного человека. Она терялась: просить за Варвару или пусть убивает? Ах, пусть они убивают сами друг друга – но как всё это было ужасно!
Попов между тем и это обратил аргументом:
– Вот и сама видишь (он ей говорил уже привычное «ты», она же держалась на «вы», по привычке, не помнила, чтобы кому говорила «ты», кроме самых близких родных): гиблое дело вам, женщинам, жить тут одним. Будь я с вами в тот самый день – и не убили бы братца.
– Но солдаты с нею… приказ от властей…
– Эх, и неопытные ж вы революционно! Душа за вас болит. Солдаты, говоришь? Солдат – свой человек. Ему сказать надо было: ты вот на фронте гнил, а тут баба Варвара тобой распоряжается! Дай ей пока по шее. Мандат подписан, говоришь? Дай-ка сюда, я на нём же тебе контрмандат подпишу. Попов я, власть, сургуч и печать при себе в кармане. Да пригласить закусить: солдат нынче во как голодный! А бабу и пристрелить можно где в погребе, а там сказать: сбежала, мол, баба куда-то, бабье дело. Видишь: тут министерский мозг надобен. А ты сама – что? Стреляйте, мол, племянника, на здоровье! Так-то ты всем домом управляешь! Много тут и твоей вины, тётя! Так вот, будь мне хорошей сватьей – награжу! Бумазеи на платье тебе принесу. Решай: когда обрученье? когда свадьба?
Анна Валериановна начала вновь: невеста в трауре. Попов заметил: по братцу траур полагается сорок дней.
– По самой крайней мере – сорок. А то и полгода и год.
Попов соглашался только на сорок дней. До сорока дней оставалось две недели. Она ухватилась и за это, настаивая, чтоб на это время оставить Милу в покое – ни визитов, ни разговоров о сватовстве. Не место и не время. Она намекнула неопределённо, что неудачно выбранная минута может повредить успеху и такого сватовства, что девице по сердцу. Пусть девушка поплачет и погорюет, как того душа требует. Не надо подвергать риску такое серьёзное дело.
Попов слушал и соглашался.
В глубине души удивлялся: он не того ожидал. Хотя и уверенный, что производит впечатление силы и власти, как человек даже нравится обитателям «Услады», – говорил ему внутренний голос, предостерегая: «не ровня». Полагал: ещё обидятся, рассердятся, на дверь покажут. Тогда он знал бы, конечно, как действовать в ответ, но не хотелось сватовство начинать скандалом. «Я же всем моим сердцем…» Он жаждал весёлой свадьбы и мирной, счастливой семейной жизни. Но вот предложение его было встречено без возражений, и обиды со стороны невестиной семьи не чувствовалось. Он про себя удивлялся: вот чего наделала революция! Налицо равенство классов! Чудеса! Но, не зная меры, он старался ещё придать себе весу, «попугать» и стать на твёрдую ногу официального жениховства. «Четыре туза моих кладу на стол, – подумал он про себя. – Пусть понимают!»
– Слушай, тётя, – и он ладонью ласково похлопал её по колену, – и женюсь больше оттого, что вас всех тут жалею. Одинокие вы! Погибнете. Братца Людмилы вот уже и нету. Хорошая жизнь для вас кончилась. Новые люди идут на ваше место. На меня гляди: что я был и что стал.
Он не понял горькой насмешливой улыбки, промелькнувшей на её лице.
– И одно спасение вам осталось: отдавайте голубку Людмилу замуж за меня, чтоб вам породниться с настоящими людьми, с властью…
Она молчала. Он продолжал, обрисовывая их положение как «гиблое» и прося «заметить», как он сам «взлетел».
– Я к вам всем моим сердцем. Иду как домой. Посоветую, где что достать. Всего у нас будет в достатке. Ну, тётя, мотовства не люблю, не допускаю. Есть у вас какие родственники – зовите на свадьбу. Отпразднуем!
Чтоб закрепить победу, он стал объяснять, как рискованно будет для них ему отказать: станет попахивать контрреволюцией. У них же недавно и нашли «братца»-контрреволюционера в доме – вот тебе и доказательство…
– Я прошу вас… – начала Анна Валериановна, бледнея.
Увидя, как изменилось её лицо, он поспешил, жалея, поторопился объяснить:
– Ну послушайте (он положил на стол свой главный козырь – «Усладу»), В городе нету квартир, даже и для важных людей квартир нету. Дом у вас отнимут. Вас выгонят. Куда пойдёте? Как будете жить с молодою девицей без крыши над головой?
Попов не советовал доводить дело до такого несчастья.
– Как хлеб добывать будете тоже? Что умеете делать? Куда пойдёте наниматься? Да и бывших господ никуда не возьмут.
С другой стороны – радужная семейная картина, если Мила выйдет за него. Попов сумеет получить «Усладу» лично для себя. Всего имения получить не удастся, получат они дом да сад, за это он ручается. И останутся они – Головины – доживать век в собственном доме.
– Я, как моложе вас, то и вас, тётя, и мамашу опекать буду до конца жизни, провожу и в могилу. И умереть умрёте спокойно: Людмила за мной что за нерушимой стеной. В этом не сомневайтесь.
И наконец, увидев, что произвёл впечатление (лицо Анны Валериановны судорожно дрожало), он решил её успокоить:
– А как жить будем! Давно я мечтал на честной-благородной жениться. Не везло: то невесты подходящей не было, то другие разные причины приключались. Стосковался. Встретил Людмилу, не жалею о прочих невестах. Какое семейство из нас будет! Ну, конечно, от Людмилы жду любви, от вас прочих – послушания мне и уважения. Я в л ю б в и хочу жить с женою. Утречком это чтоб «доброе утро» – и с поцелуем. А вы, тётя, уже с самоварчиком из кухни – картина! Хозяйство чтоб было в порядке – все за работу! Кому что под силу. Мамаше поручим всю стирку, но помаленьку, потихоньку, не торопясь. Ты, тётя, на кухне будешь поворачиваться старательно: я у себя в доме чего попало есть не стану. Вечерком это сядем да в картишки сыграем, на деньги, по маленькой. Когда и гостей позовём, родных у меня нету, ну товарищей много найдётся. С гармошкой это, с песней да с танцами… Вот об этом подумайте. Уж вы куда сами не молоды, в девицах навек остались, извините за выражение, так должны понимать жизнь в одиночку, чтоб знать, как Людмиле посоветовать. Мамаша наша вроде как не в полном своём уме – раз и видел её всего, да никак нельзя того не заметить: что скажешь ей, глядит, да, видно, не понимает. Так при такой мамаше ты Людмиле и дай сама совет материнский. Полного от тебя ожидаю содействия. Не пожалеешь. К бумазейке на платье я тебе, пожалуй, ещё прикину и какую косыночку.
Тётя слушала его со смертью в душе. Новое несчастье. Судьба взялась за «Усладу». Её сердце замирало: Мила, Мила! Бедная Мила! Но и злоба подымалась в ней: скажите, Попову так нравилась «Услада», и дом, и семья Головиных! Она не решалась нападать на него прямо, открыто, но не могла и видеть его так, отпустить его в этом его состоянии блаженства, в сознании своего веса, цены, своей мудрости.
Она сказала ему, что в «Усладе» – увы! – не осталось ценностей. Пустые комнаты. Она перечислила реквизиции, особенно посещения Полины Смирновой, забравшей лучшие вещи. Это привело Попова в страшное негодование.
– И тут баба! – закричал он. – Как? М е н я грабить?! Тащила вещи из дома моей собственной невесты? Так я ж её «успокою»! Портниха! Ей шить надо, а не дома грабить. За какое дело взялась, а? Надо, чтобы каждый на своём месте… Ну, спасибо, тётя, что сказали. Не будь я Клим Попов, не увидите её больше тут, в доме, да нигде не увидите, нигде не встретите – будьте покойны! А вещички какие, может, ещё разыщем.
Анна Валериановна встала.
– Извините, – она сказала, – кончим на этом наш разговор. Мы решили: на две недели полный покой для Людмилы Петровны: ни визитов, ни писем. Оградите нас, пожалуйста, от всяких вообще посещений. Кончится траур – поговорим. А пока мы в трауре, будем считать, что ничего не было сказано. Говорить в будущем прошу вас опять только со мной. Я вас хорошо понимаю. Людмила же Петровна ещё очень молода, не надо её пока ни волновать, ни беспокоить. Для начала всё обсудим мы, старшие. До свидания.
Глава XIII
– Из всех ужасов жизни!.. – бормотала Анна Валериановна, оставшись одна. – Боже мой! Бедная, бедная Мила! В какой она опасности! – И в первый раз в жизни, опустившись в кресло, она потеряла сознание.
«Пока ещё ничто не потеряно, – было первою её мыслью, когда она пришла в себя. – У нас две недели. Но дорог каждый миг, и что-то надо предпринимать неотлагательно».
Но что?
Действительно, что она могла сделать? А вся жизнь, вся судьба Милы зависела теперь от того, что будет сделано в эти две недели.
Этого несчастья, этой новой угрозы семье нельзя было скрывать ни от Милы, ни от её матери. Она тут же рассказала им всё, и Анна Валериановна никогда уже не могла забыть того выражения, что она увидела на лице Милы при этом известии. Генеральша только всплеснула руками, а Мила, теряясь, путаясь в словах, произнесла:
– Надо сказать, что я не люблю его… Я не могу его любить… совершенно… Я люблю Жоржа…
– Да как он осмелился, разбойник! – воскликнула наконец генеральша. На миг в ней проснулась энергия и прежняя гордость. Но они тут же покинули её. – Боже, как мы беззащитны! Боже, как мы покинуты!
И она начала беспомощно плакать, и все плакали и плакали и не могли остановиться. Обняв её, Мила твердила бессвязно:
– Мама, но это пройдёт! Это всё пройдёт… Тётя ему объяснит, как это невозможно. Он взрослый… он поймёт… Он уйдёт и оставит нас в покое. Успокойся, мама, дорогая…
Тётя торопила их с обсуждением положения. Выхода могло быть два: найти защиту в городе или Миле уехать.
Искать защиту? У кого? Кто у власти? Власть на местах – всё тот же Попов. Где-то неподалёку вспыхнула попытка контрреволюции, и Варвара Бублик и товарищ Гордеев – всё двинулось туда, и опять парикмахер Оливко замещал всех, и была та же анархия и та же путаница в городе.
Бежать? Но и бежать казалось невозможным. Железнодорожное движение было частично восстановлено. Но ехать Миле – куда? к кому? Как она уедет? На вокзалах, в поездах шла строгая проверка паспортов. Милу, сестру казнённого контрреволюционера, тут же арестуют. Головиных все знали в городе. Отведут в тюрьму, могут и расстрелять там же. Освобождённая, она снова попадёт в руки Попова. Оскорблённый её бегством от него – что он сделает?