– А шея? Смотрите сюда, сюда! Видите, кость выступает… И никакого внимания, никакого ухода…
– Меня надо всю растирать на ночь…
– Вы видите эти синяки? Почему они выступают? Какие это жилы лопаются?..
– Через шесть месяцев я буду снова на сцене! – старалась всех перекричать балерина. – Доложите, товарищ, кому следует!..
– А я что? А я? – кричала низенькая старушка, так затерявшаяся в толпе, что её не было видно. Но голос её был силён: – Руки мои как из дерева, ноги – из ваты…
– А мои! – кричала другая. – Моих я совсем не чувствую, из чего они… Утром проснусь: не знаю, где я… по частям себя собираю… того не нахожу, другого не чувствую…
– Комиссар, комиссар! – И перед Варварой возникла высокая, огромная старуха. Стоя, она качалась, словно мачта яхты на волнах, на ветру. – Ты народу служишь, да? Ты комиссар, да? А доктор где? Я вот слепну на этот глаз…
И вдруг, нырнув в толпу и выпорхнув из нее у самого лица Варвары, балерина кричала:
– Вы слышите и х? – И она сардонически смеялась: – И х руки! И х ноги! Ха-ха! ха-ха!
– Все руки и все ноги одинаковы. Перед законом революции имеют одинаковые права на лечение, – наставительно сказала тощая старуха в больших очках в железной оправе.
И обратясь к Варваре:
– Прошу записать имя: Агриппина Кузьминична Стародуб, бывшая учительница местной прогимназии. Десять порошков доктора Боткина, бутылочку капель доктора Иноземцева, гигроскопической ваты на прежние двадцать копеек, камфорного масла, бальзама доктора Банге, клеёнки для компресса и кусок дегтярного мыла. Всё. Записали?
И обратясь к старушкам, она снова повторила:
– Все руки и ноги одинаковы… полное равноправие перед законом.
– Все у р о д л и в ы е руки действительно о д и н а к о в ы, – презрительно выкрикивала балерина. – Но бывают исключения. Я говорю с товарищем комиссаром о единственных, о неповторимых руках…
Бедная балерина! Она не лгала. Она действительно была когда-то «мечтою поэтов». Психея! тебе надо было умереть молодой!
Увидев, что Варвара записала «заказ» старушки в железных очках, остальные пришли в исступление, поняв, как промахнулись, и теперь хором кричали, называя свои фамилии, прося записать, и точно, что кому требуется.
С помощью служащих Варвара вырвалась из тесного кольца кричавших женщин и пробралась в другую комнату, и за нею захлопнули дверь. Но не менее дюжины старушек сумели и туда проскользнуть за нею.
И тут обитательницы жаловались на всё, всё было плохо: пища, одежда, лекарства, уход. Особенно же жаловались на людей: на служащих, на заведующего, на доктора, друг на друга.
Все они, конечно, в прошлом знали лучшую жизнь. Если не всегда знатность, богатство, красоту, то, по крайней мере, молодость и здоровье. Все имели надежды, мечты на большое и светлое счастье – и все оканчивали жизнь здесь заброшенные и позабытые. И хотя были они разных характеров, воспитания, положения в жизни, здесь они необычайно походили одна на другую. Их обобщал в один и тот же тип их старческий эгоизм. Всё, что было светлою добротою, мягкою нежностью, преданностью, было давно изжито, мертво, и оставался в живом ещё теле животный инстинкт сохранения жизни, уже не во имя чего-то, не для чего-либо, а для жизни физической, самой по себе.
Каждая имела длинный рассказ о себе, и кое-что в нём было правдой – о своём значении в жизни, о своей роли, о жертвах, ею принесённых тому-то, тогда-то, но жертвах – увы! – неоценённых.
– И э т о моя награда? Это я – здесь! И это м о я жизнь? Это так обращаются со м н о ю? Посмотрите – это я здесь сплю! Посмотрите, к а к я одета!
И всё покрывая, раздавались выкрики балерины:
– Апельсиновый сок! Запишите же, товарищ комиссар! Я буду танцевать в пользу фонда революции! В пользу вашего правительства! Ради святого искусства! Сока апельсинового! Апельсинового сока!
«Апельсинового сока! – со злобою думала Варвара. – Для мумии, которая не понимает, что у ней горб на спине, рот, впавший, как яма, козлиная бородка… Ей апельсинового сока в стране, где дети умирают от голода. Вот оно – романтическое воспитание: ничто не может заставить эту балерину увидеть реальность, как она есть, и убедиться в незыблемости материальных законов жизни».
Плавной походкой к Варваре приблизилась графиня, настоящая графиня старинной фамилии. До этого она держалась в стороне, рассматривая Варвару в лорнет, тонкой верёвочкой привязанный к её жилистой шее. Видя, что она, пожалуй, не сумеет так привлечь внимание Варвары и та уйдёт, графиня решила сделать первый шаг. С гордо поднятой головою она шла к Варваре. Не толкаясь, но сделав рукою повелительный жест расступиться, она стояла напротив, в лорнет рассматривая Варвару по частям: лоб, рот, плечи, волосы.
Графиня была, что называется, чернавка: темна лицом, черноволоса, черноуса, черноглаза. В глазах её горело пламя. Казалось, внутри она вся состояла из огня и только сверху, для вида, прикрыта углём и присыпана золою. Лицо её выражало уже навеки, до гроба, принятое им выражение удивлённого, надменного презрения. Спокойная извне, она клокотала пламенем внутри. Глядя прямо в глаза Варваре, она стояла перед нею молча, помахивая лорнетом.
– Что я могу сделать для вас? – спросила Варвара.
Словно пантера, кидаясь на добычу, встрепенулась тёмная графиня. Как пар, прорвавшийся из котла, заклокотали её слова.
– Вы… для меня? О, наглость! О н а… для м е н я! О безумие! Вы слышите это? – И, опустив лорнет, она к небу воздела руки. – Всемогущий! Чьё сердце может это вынести: о н а для м е н я! Вы взяли мои миллионы! Вы взяли моё поместье! Вы взяли мой дом, мебель, бриллианты, скаковых лошадей! О боги – о н а пришла с вопросом: ч т о о н а может сделать для меня? Воровка! Вы хотите мне подать милостыню? Вы, может быть, ждёте, что я попрошу, поклонюсь, скажу спасибо?
В ярости, в припадке горячего гнева, она кричала, топая ногами. Силы, видимо, оставляли её, но она старалась подогреть свой гнев. Она кричала Варваре:
– Это твоих предков мы пороли на наших конюшнях! Мерзавка! Я запрещаю тебе говорить со мной! Подлая, подлая! Я запрещаю тебе смотреть на меня! Низкая! Вон! Берегись, пока я не вышла из себя! Воровка! вон! вон!
И вдруг, в припадке тяжёлого кашля, она захлебнулась и, никем не поддерживаемая, опустилась на пол. Никто из старушек не двинулся, чтоб её поддержать, не наклонился, чтобы помочь, они лишь слегка расступились, освобождая ей место на полу.
Варвара приказала убрать графиню, уложить её в постель.
Она пошла дальше. И везде она слышала только жалобы. Старушки пытались рассказать о себе, но многие уже и не помнили, кто они, кто и когда поместил их в приют и где и как они жили раньше. Всё, что хранила их память, – это недавние обиды, жизнь вчерашнего дня.
Те, у кого ещё работала творческая фантазия, доносили друг на друга, обвиняя в ужасных преступлениях. И тут же, говоря, на глазах у Варвары старались побольнее, локтем в бок оттолкнуть соседку, ущипнуть украдкой, дёрнуть за клочок выбившихся из-под платочка волос, наступить на мозоль. Эта маленькая толпа визжала, пищала, колыхалась. Они просили Варвару прислать полицию, сыщиков, прокурора, судей, адвокатов, чтобы расследовать преступления – и политические и уголовные, якобы еженощно совершаемые в приюте: кто-то украл чью-то оренбургскую шаль; ночью кто-то подменивал обувь; кто-то крал и выпивал чьи-то лекарства. Кто-то шептал Варваре в ухо: «Заговоры, матушка… политические… кровь тут ручьями по ночам льётся». «Графиня по ночам тут же, во дворе, расстреливает из револьвера, – шептала другая в другое ухо. – Ты не верь, что она старая, притворяется… вся подделана под старую… девушка она… из самых из придворных заговорщиков… желает своего сыночка на царский престол: «достоин», говорит». – «А вон те две, высокие, друг за дружку держатся… «мы сёстры», говорят – да кто ж поверит: не женщины вовсе, мужчины переодетые, сюда пробрались, взорвать дом готовятся, бомбами».
Сентиментальные старушки, сидя рядом, вплотную на длинной скамейке, рассказывали о другом: видели небесные знамения, снились им замечательные пророческие сны. Тревожились. Одна ещё вчера только голос с небес слышала, и было в нём предостережение; опубликовать бы надо, ибо идут великие беды. И старушки хором просили Варвару записать и в газетах напечатать.
– А я, грешница, сыночка покойного во сне видела. Идёт будто, голубчик, в шинели солдатской, да босиком, да по снегу…
– Снег – к болезни, – прервала местная толковательница снов и знамений. – Болезнь тебе предстоит тяжёлая.
– Да куда ж? И так я больна, уж как больна!
– А я всё вижу поля и поля… И будто легко я иду, будто я опять молодая… и иду по полям, по траве, по весенней, зелёной… и ничто меня не мучит, не смущает… весёлая я и пою.
– К слезам, если поёшь, – объясняет толковательница, – сегодня же и поплачешь.
– …И будто вижу вдали дом свой, неясно, в тумане… и из окошка кто-то ласково манит меня, платком белым машет… зовёт…
– Сон – к смерти, к смерти твоей же, не сомневайся.
И во всём этом доме было лишь пять-шесть женщин, сидевших одиноко, занятых делом, не обративших внимания на появление Варвары и не подошедших к ней. Одна из них вязала чулок. Варвара поздоровалась и заговорила с нею.
– Чулок вяжу, чулочек… для приюта детского, для малых сирот. – Она вскинула на Варвару пару добрых голубеньких глаз, они радостно светились на сморщенном лице – пара полевых цветочков на изрытой колёсами телег земле.
Взглянув и улыбнувшись, она тут же снова опустила глаза на свою работу.
– Сирот-то нынче как много! детки…
– А свои дети у вас есть? – спросила Варвара.
– Были, да поубивали всех… Последний внучек, Васенька, так прямо-таки мученическую кончину принял – по кускам резали. Молюсь я, за злодеев-то… Как на Суд они предстанут… не знаю. Вася-то беленький был да кроткий…
– Горюете?
– Теперь-то? Нет, зачем же… все они в царствии Божием… ни печали там, ни воздыхания.