Она бежала в помещение, где стоял штаб и была канцелярия, чтоб получить окончательные распоряжения. Заседание штаба закончилось, и офицеры, на ходу застёгивая шинели, поспешно уходили. Из брошенных ими на ходу нескольких фраз Мила поняла, что враг надвигается с неожиданной и необыкновенной быстротой. Когда она вошла, в комнате оставалось всего два человека. Адъютант быстро уходил, почти столкнувшись с Милой, генерал стоял к ней спиною, наклонившись над столом, где лежала карта. Он сложил карту, положил её в карман и обернулся.
Это был Жорж. Они мгновенно узнали друг друга. Они узнали друг друга, несмотря на разлуку, на долгие годы, на всё, что пронеслось над ними за это время.
И на миг остановилось время. Порвалась связь событий, и они очутились на миг в счастливом моменте прошлого.
Он протянул к ней руки. Она шла к нему, поражённая счастьем, сияя лицом и улыбкой, как в ту новогоднюю лунную ночь, за миг до того, как начались их несчастья. Они вдруг были снова молоды. И Жорж заговорил вдруг тем самым прежним, молодым, нежно-шутливым голосом:
– Мила! И вы тоже воюете с немцами!
Он обнял её и не отрываясь смотрел на её лицо.
– Но где же вы были? – заторопилась Мила. – Почему не искали меня? Я всё надеялась, я всё ждала… Я всё потеряла, я одна на свете, у меня и имя другое. Вы больше никого не любили? Вы помнили меня? Я не вышла замуж, я всё любила вас… А теперь с холма я видела наш дом, но там нет никого родных, все умерли… – Слёзы текли по её лицу.
– Но главное, главное, – заговорил Жорж уже другим тоном, – скажите, Мила, вы простили меня? И у меня другое имя… и я не женился. Я постоянно думал о вас. Меня всю жизнь мучила мысль, что я вас сделал несчастной… Скажите сейчас – ведь нам надо сию минуту расстаться, – скажите: вы простили меня?
– Когда я узнала всю правду, почему вы убили Линдера, я простила.
– Мила, я не имею права больше оставаться здесь, с вами… – И он поцеловал её.
Над их головами гудели самолеты.
– Наши? – спросила Мила.
– Нет. Враги.
Он целовал её руки. Она знала, что он хотел бы сказать ей теперь. Он говорил бы ей о любви, о том, что любил и помнил её, не забывая. Все эти годы. О счастье! О победа! Никто никогда не сможет отнять у ней этого. Что враг, его танки, его самолеты! Жорж любил её. Что немцы с их пушками, огнём и дымом! Жорж любил и любит её!
Но не было времени для слов любви. Она только ещё успела спросить:
– А враг? Мы разобьём его?
– Окончательно и совершенно. Дотла. Помните, Мила, за всем, что правит нашей родиной, есть ещё русский человек и русский солдат. Россия никогда не погибнет!
– О счастье! А мы?
Он ещё раз, обняв, поцеловал её нежно и сказал тихо:
– Нам предстоит умереть.
И поспешно ушёл. Жорж ушёл. Он всегда уходил из её жизни. Но теперь это не было потерей, не было горем. Он любил её, но он был героем. И он любил её. Её битва была окончена. Её победа выиграна. Её любовь и вера не были обмануты. Она была счастлива. Она стояла посреди комнаты, забыв обо всём, кроме своего счастья. Она стояла, в слезах, прижав руки к сердцу, и улыбалась своим мыслям. Она стояла, не слыша, что над нею гудят самолеты, что вокруг суматоха и крики.
В этот момент снаряды врага посыпались на госпиталь и дом, где была Мила. Была пробита крыша, загорелся дом – Мила упала, смертельно раненная. Ей оставалось несколько секунд сознания, но эти предсмертные секунды были протяжёнными, уже несоизмеримыми с земным временем.
Она лежала среди горящих обломков стен. Она не знала, что у ней уже не было ног. Её последней земной мыслью было: «Что-то упало на меня. Мне придавило ноги. Я не смогу встать».
И затем она начала погружаться в иной мир, где уже нет ни боли, ни страха. Она отделялась от своего поверженного тела, уходила, переступив какой-то порог, – очутилась в туманном прохладном поле. Царил полусвет. Она шла босая, но шла, не касаясь земли. Она вглядывалась в даль. Прохлада и тишина. Но вот откуда-то кто-то зовёт её: «Ми-ла…»
Она прислушалась: это был голос отца. Она пошла на голос, спокойно, не торопясь, не волнуясь.
Она увидела его вдалеке. Там был какой-то туман или облако. Отец стоял у какой-то границы, которую не мог, казалось, перешагнуть, и звал её к себе. Около него был ещё кто-то, и постепенно она узнавала: мать, брат Димитрий…
А отец всё звал её: «Не пугайся, Мила! Иди, иди! Ты скоро проснёшься».
Ей казалось, она начинает уже просыпаться. Ей ясно виделась мать, она видела улыбку брата.
«Не бойся, Мила! Ты уже пришла», – сказала мать.
Бояться? чего? О, где твои ужасы, жизнь? Смерть, где твоё жало?
Город был осаждён, обстрелян, разрушен и взят немцами в несколько дней.
Это были геройские, славные предсмертные дни города. Почему, в самом деле, жители не убегали просто за реку и затем куда глаза глядят, а продолжали сражаться в дыму, в огне, погибая, когда уже очевидно было, что на победу не оставалось надежды и надвигается верная смерть? Как ни страшны были дороги из города под бомбежкой, в них всё же таилась хоть малая надежда на спасение: они вели в жизнь. За что сражались эти люди, что защищали от врага? Родную землю? отчий дом? кладбище предков? свою семью? Сражались ли они потому, что любили своё, или потому, что ненавидели врага? мстили ему?
Думать было некогда. Горело сердце, и затихал разум. Сражались потому, что сражался стоявший рядом, и падал – и за шаг вперёд обоим открывалась могила. И угасал страх, и злоба, и месть, и бойца охватывала та лёгкость, когда на земле для него уже потеряно всё, нет больше никакой земной ноши, и нагой человек вступает в свою могилу, – без удивления, без страха, – ничего не осталось: конец.
Люди бежали к окопам. Древняя старуха волочила кому-то большую заржавленную лопату Девочка топталась около брата: «Дай мне, и я покопаю немножко!» Подростки просили: «Дали бы нам ручные гранаты и показали, как…» Матери закрывали окна, укрепляли дома, чем только могли. Жерла пушек виднелись с крыш высоких зданий. Чей-то голос, стараясь покрыть своим голосом все звуки, распоряжался по радио.
Но враг продвигался вперёд. Он побеждал. С небес сыпались бомбы.
– Мама! Мама! Спрячь меня! Я боюсь… меня убьют!
А мать могла лишь крикнуть невидимому врагу:
– Будь проклят, убийца! Я ничего у тебя не взяла! Будь проклят до седьмого колена!
Горели дома. Кричали люди. Трупы лежали, где кто упал. Невеста рыдала над трупом, над мёртвым своим женихом. «Сторонись!» – кричали ей с надвигавшегося танка. «Давите! – кричала невеста, склонившись над трупом, шепча: – Умру с тобой… твоя навеки». И воздух гремел, и колыхалась земля под ними.
Всё мешалось. Последняя агония города.
– Ну уж если я доберусь до тебя!.. – в небо врагу грозился солдат. – Подожди, как я стану ногою на т в о ю землю!
– Ребёнок! Возьмите ребёнка кто-нибудь! – кричал человек. В одной руке держал ребёнка, в другой – гранату.
И девочка, выбежав из дома, взяла ребёнка.
– Да он ранен! – кричала она, заливаясь слезами. – У него разбита головка.
– Я хочу тут умереть, не подымайте меня… – просила девушка, – у дома моего, под моим деревом… не надо… оставьте… – И, истекая кровью, она лежала, затуманенным взором глядя в небо.
Престарелый монах зажигал последнюю свою свечу перед иконой Богоматери: «Молитву пролию ко Господу и Тому возвещу печали моя»…
А голос по радио сообщал:
– Враг вступил в город.
И местный философ, он же – юродивый и дурачок, прижавшись к стене и всё видя и всё слыша, раздумывал: «Зачем о н и идут? Нам – гибель, им тоже худо… Никому нету радости от таких жестоких дел. Да разве нельзя всё распутать мирным путём? Человеку вроде как бы дан Богом разум…»
Сражение продолжалось в самом уже городе. Бились за каждое большое здание: за городскую библиотеку, где горели скопленные поколениями книги, за университет, где пылали лаборатории, за театр, где красовались ещё декорации имения Лариных.
Враг вдвигался всё глубже. Бежать? Поздно. Теперь всё уже поздно. Всё. Прятаться? Негде. «Но у меня есть ещё одна граната. Я хочу в и д е т ь врага! Эту гранату я брошу ему прямо в лицо. Кто он? Человек? Чудовище?»
И на миг глубокая, разрывающая сердце нежность подымалась в душе: «Мы все умрём, мы умираем все вместе…»
Смерть подступала быстро. Она неслась вихрем, сметала, топтала, жгла. Дорвалась! Это был её праздник. Ей дали волю над тем, что она так заботливо всегда подстерегала, – над жизнью. Их было двое над миром: смерть и жизнь – враги. Всё остальное было их спорной добычей.
«Усладу» бомбардировали с воздуха. Одна бомба попала в здание – и часть его упала. Упал балкон. Стена дала огромную трещину, выпали куски барельефа со словом «Услада».
Судьба хранила Анну Валериановну. Она не пряталась. Она встречала самолеты врага, подняв внимательный, горящий взор к небу, их разглядывая.
– Значит, начинается осень, – шептала она. – Птицы летят и летят… Но не на юг, как бывало… летят на восток, а это случалось только весною… Птицы, птицы, – кричала она им вслед, – если увидите Милу, скажите, что я ожидаю… Зовите ко мне…
И если поблизости раздавался грохот выстрела, взрыв, крики, она не удостаивала этого вниманием. На её лице не было страха, одно горячее любопытство. Что-то работало в ней, какая-то безумная мысль рождалась, принимала форму в её голове и огнём сияла в её глазах.
– Возвращаются… они возвращаются с боя… Автомобили. Военные в формах… Наш полк возвращается домой с победой! Музыка… Вы слышите музыку? – кричала она неизвестно кому. – Громче! Это марш нашего полка! Слушайте! Слушайте! Встречайте! – Рукою прикрыв глаза, она пристально всматривалась в даль. – Кто едет? – кричала она кому-то. – Кто из Головиных возвращается домой?
Ей не отвечал никто. Её не замечали. В руках у неё был кувшин, наполовину наполненный водою.
– Несу ему… – бормотала она – и шла, наталкиваясь на сестёр милосердия, на носилки, на деревья, путаясь в своих грязных чёрных юбках, цепляясь шарфом за ветки, расплёскивая воду. Голые пальцы торчали из её рваных ботинок, и из них сочилась кровь. Выносившие раненых, сталкиваясь с нею, гнали её прочь, проклиная.