– А коли б жилплощадь была, так еще бы ребеночка родили? Или побоялись бы?
Арнольд Ермилович поперхнулся, прокашлялся и признался:
– Двоих.
Спохватился, что по-человечески ответил, забормотал про архангелов, но дед уж и не слушал его.
– Счастливые, которые с детьми. Очень счастливые. – Вздохнул, надел шапку. – Двоих, значит, обещался. Это хорошо. – И пошел мимо онемевшего соседа на улицу.
Друга он нашел на пустыре, где было ветрено и сыро. Но Багорыч к тому времени принял семь полубульков в оплату за стакан и гордо не замечал продырявленного климата. Физиономия его горела несогласием, кепку он тискал в единственной руке и норовил встать на асфальтовую глыбу, но ноги с этим не соглашались.
– Ворюгам – кино, а заслуженному человеку… Нет, это надо у милиции справиться.
Милиция звалась Валерианой и должна была прибыть на мотоцикле по окончании торгового дня. Услышав рев мотора и накинув три часа, деды вышли наперехват. И вскоре действительно показался Валериан.
– Баб много, а я один! – с невероятным торжеством объявил он.
Старики не дали ему развить эту тему, тут же поведав о рассказе Андрея.
– Чудаки-старики! – радостно засмеялся Валериан, легкий после чудных мгновений, как олимпийский мишка. – А гуманизм?
– Чего? – переглянулись приятели.
– Гуманизм! – Он важно поднял палец. – Пояснить?
– Пояснить, – попросил дедуня Глушков.
– Гуманизм – это что такое? Это поддержка слабого, – неторопливо и вразумительно, чтоб дошло до стариков, начал Валериан. – При царе, скажем, или при капитализме какой закон действует? Закон джунглей, понятно? А у нас какой? Закон гуманизма. Разницу улавливаете?
– А я слабый? – спросил Касьян Нефедович.
– Ты? – Милиционер внимательно осмотрел щуплого – и в чем только душа трепыхалась! – дедуню и сказал: – А это пока неизвестно.
– А когда известно? – допытывался Глушков. – Когда, это, с почетом понесут?
Милиционер огорченно вздохнул и с досадой покрутил круглой, как футбольный мяч, головой.
– Действие совершить надо, действие! Это ихний гуманизм бездейственный, а наш – действенный. Советский гуманизм в действии – читали в газетах? Ох и темные же вы, деды!
Завел мотоцикл и уехал.
– Глупой! – заорал Багорыч, когда мотоциклетный грохот затих в дальних кварталах. – Наболтал и уехал. И не объяснил ведь!
– Объяснил, – тихо сказал дедуня Пашков, посмотрев на друга телячьими глазами. – Все он объяснил. Действие нужно, понял? Действие.
12
Действие зреет долго, и чем старше человек, тем медленнее оно зреет, путаясь в усталой душе, блукая в сумерках размышлений, то представляясь ясным, то вдруг ныряя в беспросветный туман прожитого. Тогда дед Сидоренко, громко поминая всех угодников, спешил за своими законными полубульками, и дедуня Глушков оставался один. Тоскливо бродил по улицам и переулкам в бессознательной надежде встретить Валечку, а если случалось это, без оглядки семенил прочь. И все было ладно, да как-то отнялись ноги у Касьяна Нефедовича. Забастовали и отказались унести его в закоулок.
– Ты чего тут, дедунь?
Дедуня молча пристроился сбоку, тщетно пытаясь попасть в такт летящей женской походке. Валька что-то говорила, но он не слушал – глядел под ноги и семенил. А потом сказал:
– Истинную правду скажешь мне?
– А когда это я тебя обманывала?
– Теперь что соврать, что правду сказать – все одно, разницу утеряли. А ты вспомни, что есть разница, вспомни, а?
– Чудной ты какой-то, дедуня. Не захворал?
– Разница есть, Валечка, – шепотом сказал он. – Коли б я в Бога верил, мне, может, много бы легче было, но безбожный я. Безбожный человек.
– Ничего я не поняла, – строго сказала Валентина, останавливаясь. – Что натворили? Говори сейчас же.
Дед Глушков помялся, посопел, пряча глаза. А потом глянул в упор, с духом собравшись, и спросил:
– За Андрея пошла бы?
– Ох, побежала бы!..
– А чего ж не бежишь? – Он подождал, но Валька только неуверенно улыбнулась. – Потому не бежишь, что дед твой Пал Егорыч вам мешает. Не спорь, не спорь, не надо, я ему ни полсловечка не скажу, а только давай сегодня всю истинную правду. Уморился я без нее. Уморился.
– Может, квартиру разменяем, – безнадежно вздохнула она. – Если Андрея к бывшей его жене пропишут.
– Да, – вздохнул и дедуня. – Умирали б мы вместо пенсии…
Грызла тоска стариков. Точила как червь, неутомимо и невидимо; Багорыч с нею полубульками боролся, ерничеством да показной разудалостью, а Касьян Нефедович по улицам бегал. Кружил по поселку, по новым микрорайонам, расширял свои кольца, точно надеялся запутать, замотать тоску свою. И однажды вышел к почтамту. Шел дождь, и старик вошел в здание и сел у стола, где граждане писали письма. Посидел, подумал, а потом попросил вдруг лист бумаги, взял ручку и неуверенно, на каждой букве спотыкаясь, начал: «Добрый день вам, Анна Семеновна, дорогая Нюра…» Думал, что долго будет писать, что, может, совсем не напишет даже, но письмо написалось одним махом и почти без помарок. Вывел адрес, опустил в ящик и пошел искать Багорыча.
Багорыч на спор на троих, не глядя, разливал, на полубульку зарабатывая. Дед Глушков отобрал у него бутылку, сунул ее владельцу и повел приятеля в сторону. Приятель орал и вырывался, а дед сказал:
– С этим кончено, увожу я тебя отсюда. Как только подтверждение придет, что примут нас.
– Куда это? Где это? – обижался Багорыч. – Мешаешь все, вредный ты старик!
Через неделю пришел ответ. Длинный и многословный, а если пересказать, так шесть слов: милости просим, Касьян Нефедович и Павел Егорович.
– Ну вот, – вздохнул дед Глушков, прочитав Багорычу письмо. – Ждут нас там, значит, за нами дело.
– Хорошая женщина, – потрясенно признался Сидоренко. – Сколько лет?
Дедуня глянул укоризненно. Сидоренко засмущался и стал ковырять грязь ботинком.
– Не порть обувь, – строго сказал Касьян Нефедович. – Жизнь наша меняется, и всякие глупости надо из нее выкинуть.
До сего дня, даже до сей минуты крикливый Сидоренко решал за деда Глушкова, куда тому идти и что делать. А тут Глушков командовал, и Багорыч послушно кивал, изредка уточняя: «Ясно. Понятно. Бу сделано». Не потому, конечно, что ехал в глушковские места, а потому, что эта очень простая и всем подходящая мысль родилась у Касьяна Нефедовича. Пал Егорыч признавал право первородства.
– Выпивать если придется, то по праздникам. Мужиков разливать по булькам не учи, они и без этого того. Пенсии все до копеечки Нюре отдавать будем, и по дому все делать, и…
– По грибы ходить будем, – деловито вступил Багорыч. – И Вальке сушеных пришлем. А еще насчет работы. Непременно надо нам на работу устроиться, и тогда мы денег подкопим.
– Зачем это? – подозрительно осведомился дедуня.
– А Вальку с Андреем к себе пригласим! – воскликнул Сидоренко, чрезвычайно обрадованный этой идеей. – А когда ребеночка родит, так нянчить его станем.
– Правильно, – согласился Касьян Нефедович. – Теперь что делать. Первое: никому ни слова, а то не пустят. Второе: выпишусь я с жилплощади. Третье: ты с работы уволишься. Четвертое: билеты…
Три дня беготней были заняты до предела: выписывались – совещались, увольнялись – совещались, билеты покупали – опять совещались. А когда все общие дела были исполнены, кончились их совещания: с прожитым человек прощается один на один.
– Дед, побежала я! – жуя на ходу (по утрам она всегда опаздывала), прокричала Валентина.
Обычно Сидоренко ей из кухни отвечал, а тут вышел, прислонился к косяку и глядел молча.
– Ты что это, дед?
– Сказать вышел, что… – Багорыч дернул головой и отвернулся. – Чтоб осторожней шла, подморозило.
– Допрыгаю, – беспечно ответила внучка. – До вечера, дед!
И дверью хлопнула. Дед постоял, шагнул вдруг, ткнулся лицом в ее старое пальтишко и замер. Только плечи вздрагивали. Потом утер лицо и пошел собирать свои вещи. И первой в чемодан положил книжку «Автоматизация ликвидации отходов».
А Касьян Нефедович в то утро встал спозаранку и, взяв из заветной мармеладовой коробки сэкономленные пять рублей, побежал искать прощальный подарок. Да не сообразил: все магазины были еще закрыты, – и дедуня устремился к рынку. А на входе окликнули:
– Отец, купи цветы. Посмотри, какие цветы! Как в крематории, понимаешь.
Молодой черноусый протягивал Глушкову совершенно немыслимый букет. Все на букет заглядывались, и даже огромная, как колесо, кепка продавца светилась от этого букета. Но дедуня отмахнулся и поспешил за чем-либо ценным. Проспешил десяток шагов, умерил аллюр и остановился. Потоптался, назад повернул и опять будто нечаянно мимо тех цветов протопал. И опять. И – еще раз. И – остановился.
– А сколько?
– Как из уважения, для тебя только – два червонца.
– Двадцать рублей?!
Отчалил старик. Несуразную цену назвали, и оттого, что цена была несуразной, цветы понравились ему еще больше. Отошел, выгреб из кармана остатки пенсии, сложил с заветной пятеркой, и вышло шестнадцать рублей. Зажал их в кулаке.
– А дешевле нельзя?
– Назови свою цену, уважаемый. Там посмотрим.
– Шестнадцать рублей у меня всего.
– Только из уважения. Только из личного уважения, понимаешь…
Дед Глушков нес старательно упакованный в газету букет двумя руками, как икону. Занудный червячок сосал его, что зря он деньги убухал, что завянет вся эта красота и ничего от подарка не останется. Но дед упрямо спорил, утверждая, что останется. Валечкина радость останется. Так, с червяком и цветами, и вошел он в квартиру.
– Ты живой еще, дед? – удивился Арнольд Ермилович: он на работу собирался. – А как же старуха твоя с архангелами?
– Уезжаю я, – сказал ему Глушков. – Вы двух ребеночков обещали, а я вчера из квартиры выписался. Можете занимать, только вещи возьму.
– Касьян… – растерянно забормотал сосед. – Николаевич…
– Нефедович я, – грустно усмехнулся старик. – Только просьба к вам – цветы эти за меня передать.