Родилась в 1967 году в Майкопе, с 1973 года живёт в Москве.
Первую книгу «издала» в школе: листочки формата А6 скрепила проволокой, где корявым почерком записала для сестры рассказы и стихи. Для сестры же придумала бесконечную сказку про ангелов. С тех пор ангелы нет-нет да и просачиваются в писания, тесня кошек, собак и прочих братьев наших меньших.
По образованию учитель английского языка, но свернула с тропы учительства на стезю редактора. Работает с издательствами «Эксмо», «Домино», «Азбука-Аттикус». Переводчица поэзии. С её участием издано свыше 30 книг.
Работает в жанре малой прозы и некрупных стихотворных форм.
Серебряный лауреат Московской литературной премии-биеннале 2022–2024 в номинации «Малая проза».
Хромоножка
Хозяин мой собирается в командировку. Не люблю я этого. Ходит, бродит, вещи все не на своих местах, чемодан открыт, сам нервничает, спит плохо. Вы, конечно, можете спросить, чего он нервничает и спит плохо. Просто в такие ночи к нему гости приходят. Непрошеные и незваные. Вы, люди, думаете, что коты днём спят потому, что ленивые. Ничего подобного. Ночью мы вас сторожим, охраняем от этих самых гостей.
Вот, помню, давеча хозяин опять в командировку собирался, переживал. Работа у него такая, переживательная, с трудом заснул. Я к нему на кровать прыгнул, в ногах лёг, чувствую – в комнате ещё кто-то есть. Полежал ещё – нет, не уходит. Ближе, всё ближе.
– Тебе, – спрашиваю, – чего надо? Ты кто? Самое плохое уже заподозрил.
– Я, – отвечает, – Грусть-Печаль.
Смотрю – точно, у неё плащ не чёрный, а словно из тумана плотного.
– Чего пришла? – спрашиваю. – На что тебе мой хозяин сдался?
– Нравится он мне. Надёжный. Порядочный. Не пропадёшь с таким.
Хм, мне самому хозяин нравится, должен сказать. Зря я, что ли, его выбирал? Полгода присматривался, с младых когтей ещё. Потом лапу повредил, понял – пора! Вышел к нему из подвала, едва оправившись, зима, холодно… Он так остановился, на меня посмотрел, повздыхал – и забрал домой, вылечил, откормил. Надёжный, порядочный – всё верно.
– Так что, Грусть-Печаль, тебе надо? – спрашиваю.
– С вами хочу жить. Хорошо у вас. Весело.
– Нет, – отвечаю. – Не надо с нами жить. Что ж мы себе всю тебя заберём, другим не оставим? Ты лучше так заходи, по ночам. Мы с тобой болтать будем обо всяком.
Согласилась, ушла. Заходит вот иногда, уже не такая печальная. Может, своего человека встретила.
А завтра хозяину опять уезжать, опять он нервничает, я опять у него в ногах. И снова понимаю: не одни мы. И что-то в этот раз так муторно…
– Кто здесь? – спрашиваю. Стараюсь, чтобы голос не дрожал.
– Я.
– Кто-о-о?
– НЕ ОРИ, КОТ. ЭТО Я.
Ба-а-атюшки, я аж лапами всплеснул. Надо же такому случиться!
– Ты, часом, миры не попутал? У нас тут Круглый мир, не Плоский.
– ЧТО? КАКОЙ МИР?
– Круглый, – говорю. – Круг-лый! Слыхал такое слово?
Тут он себя как хлопнет по лбу:
– ЭТО МОР ВСЁ НАПУТАЛ, НЕГОДНЫЙ МАЛЬЧИШКА!
Я, конечно, ничего не понял. Кроме того, что у них, в Плоском мире, всё, в сущности, так же устроено, как у нас.
– НО Я ЖЕ ЧУЯЛ ЗАПАХ, – говорит мой Гость.
И тут до меня дошло.
– А, – говорю, – сделай милость, раз уж заглянул, будешь уходить – прихвати курицу. Её хозяин забыл в холодильник убрать. Я её немного пожевал, но она, похоже, и была уже не очень…
Он на меня смотрит с сомнением:
– ТАК ОНА УЖЕ МЁРТВАЯ. И НЕ РАЗ. МНЕ ОНА НА ЧТО?
А я ему отвечаю:
– Ну, ей не привыкать. Разом больше, разом меньше…
И тут Гость мой засмеялся, сразу стал на человека похож.
– ХА. ХА. ХА. ТЫ, ВИДАТЬ, ПАРЕНЬ С ЮМОРОМ, ЦЕНЮ! ПОЗВОЛЬ, БУДУ НАВЕЩАТЬ. ПРОСТО ТАК, СПЛЕТНИ ИЗ ДРУГИХ МИРОВ РАССКАЗЫВАТЬ.
На том и расстались. Теперь мне не так одиноко будет по ночам. И не так страшно. Я ещё Гостю своему намекну, чтобы он по-дружески за хозяином присматривал, пока тот без меня путешествует. А теперь спать, спать…
29 декабря 2016 года
Лёнька, ангел и сфумато
О. С.
Андрей Михалыч Верноглядов[18], учитель изобразительных искусств, решительно топая, вошёл в мастерскую. Дел по горло. «Крещение Христа» дописать, скульптуру туда, скульптуру сюда, праздник при дворе спланируй, декорации нарисуй…
Ученики, увидев Верноглядова, притихли. Кое-кто за глаза называл его Скверноглядовым. Как зыркнет – так душа в пятки уходит. Поговаривали, что у мастера характер крутенек и по молодости он даже пришиб какого-то наглеца кулаком.
– Просто не надо злить Мастера. Делайте, как он говорит, – он вас и пальцем не тронет, – уверял прочих Лаврентий Кредиткин[19], тихий меланхоличный юноша.
– Тебе-то, Лаврушка, всё просто, – отвечали ему. – Сидишь тут, тихоня тихоней, а любимый ученик у Михалыча. Талант в тебе, конечно, есть, но не то чтоб очень, и за что тебя Михалыч отличает – не понять.
Лаврентий меланхолично вздыхал и упорно продолжал рисовать головы младенцев. Не давались они ему, хоть лопни. Получались какие-то страховидлы. Андрей Михалыч подходил, вздыхал, что-то правил, гладил Лаврентия по черноволосой голове и уходил дальше.
Сказать по правде, Лаврентий сильно завидовал лучшему ученику Верноглядова, Лёньке Винчину[20].
Ничего вроде не делает, линию проведёт – а рисунок как живой. Вот сейчас сидит у «Крещения», что-то там мазюкает… Ща ему влетит. Вот ща…
– Андрей Михалыч, учитель, а Лёнька там опять сфумато пальцами размазывает! По вашей картине, между прочим!
Лаврентий вздохнул. У него такой смелости нет, хотя Лёнька с его манерой лезть пальцами в любую картину раздражал. Другие вот ябедничали, а он, Лаврентий Кредиткин, не мог. Нет. Ябедничать тоже талант нужен.
Верноглядов зыркнул на доносчика скверным взглядом и подошёл к «Крещению». Винчин сидел скорчившись и что-то малевал в углу. В грязных пальцах была зажата любимая кисть Маэстро.
– Лёнька, ирод! Что ты там мазюкаешь? Я тебе велел задний план расписывать! А ты что?
– А я, Андрей Михалыч, андела рисую, – отозвался Лёнька и встал во весь рост, потягиваясь.
– Пишу, – поправил Верноглядов и гневно уставился на ученика, но долго сердиться не мог. До чего ж красив, подлец! Эти кудри! Эта полуулыбка, как будто мальчик знает что-то, чего не знает даже он, Верноглядов. Стройный, гибкий, господи, да с него же Давида только ваять! «Решено! Так и сделаю. А не согласится позировать – выгоню, как пить дать выгоню». Верноглядов кипятился, но знал, что никуда Лёньку не выгонит. Такими учениками не разбрасываются.
– Ну-с, пострел, показывай, что ты там, с позволения сказать, написал, – буркнул Верноглядов.
Лёнька посторонился.
– Андел вот, рядом с вашим.
– Ангел, – на автомате поправил Маэстро.
Вгляделся – и обомлел.
Лёнькин ангел, нежный, кудрявый, воздушный, словно светящийся изнутри, был дивно хорош.
Он словно говорил «его» ангелу: «А меня написал сам Леонард Винчин!» «Хос-с-спидя! – словно отвечал его, Верноглядова, ангел. – И чо? Кто твоего Винчина знает?! То ли дело Маэстро Верноглядов!» А Лёнькин ангел смотрел куда-то поверх всего с Лёнькиной же полуулыбкой…
Верноглядов смотрел на двух ангелов, смотрел, молчал, сопел, потом поплевал на палец, потёр краешек одежды Лёнькиного и вдруг, изменившись в лице, заорал:
– Лёнька! Нотариусов ты сын! Хто ж, мaть твою, маслом пишет рядом с темперой! И сфумату маслом, поди, писал? И пальцами развозил?! Ужо я тебя! Да ни в жисть больше писать не буду! Да провалиться мне на этом месте! Чтоб я ещё с тобой что написал, вредитель!
И в сердцах бросил кисть на пол.
В дверь постучали.
Лаврентий встал, открыл, забрал у посетителя свиток, отдал Михалычу.
– Заказ, Маэстро! – почтительно сказал он.
Верноглядов прочёл, вздохнул и гаркнул на всю мастерскую:
– Лёнька! Лаврентий! А ну за дело! Ты, Лаврентий, грунтуешь холст, а ты, Лёнька, ему помогаешь, а потом сфумато пишешь. И чтоб без пальцев, а как нормальные люди, кистью!
Лаврентий почтительно поклонился, а Лёнька улыбнулся своей знаменитой полуулыбкой. Опять, понял Верноглядов, сделает по-своему.
– Чистый Давид, – прошептал он. – Вылитый! Вот и будет вылитый. Только вот «Крещение» допишу и заказ начну…
Наклонился и поднял кисть.
Всё про д'Артаньянов
– Д'Артаньян! Д'Артаньян! – взывает прекрасная дева.
Д'Артаньян испуганно косит глазом и делает вид, что его тут нет, он бедочка, дебилушка и никуда не пойдёт.
– Д'Артаньян, иди, всё съедят без тебя!
Д'Артаньян приободряется, бежит прочь из дверей и присоединяется к пирующим.
– Ой, мой любимый дурачок пришёл! – умилённо сообщает голос, принадлежащий, без сомнения, какой-нибудь Констанции.
Только он собирается попросить себе три корочки хлеба, как его оттирает наглец, видимо, гвардеец кардинала. Наглец молод, волосат и, кажется, слегка простужен. И сжирает три Д'Артаньяновы корочки хлеба.
– Пфы-ы-ыр! – говорит наглец и выдувает из волосатого носа неаппетитные пузыри.
– А это Арнольд, он наглец страшный и задира. Ещё и начихать на вас может, – говорит ехидный голос. Миледи, наверное.
– Да, этот может, он уже вовсю тренируется, – слышит он голос предполагаемой Констанции.
Д'Артаньян тянется за корочкой хлеба, как вдруг его пыряют в бок шпагой. У него самого шпаги временно нет, и несчастный армянский гасконец трусцой удаляется в дальний конец ристалища, попутно подобрав с полу две-три корки хлеба.
Потом он снова подходит к раздаче, и тут его хватают руками за волосатое лицо и нежно спрашивают:
– Ты почему такой дурачок? Д'Артаньян обижается и уходит. Он не дурачок, у него временно тяжёлые времена. Именно так.
– Ваш Д'Артаньян такой милый, такая бедочка, такой дурачок! – слышит он голос Констанции.
– А когда Дартик у нас без рогов, его все обижают и шпыняют, – слышит он вослед коварные речи Миледи. – А когда у него рога отрастают, он такой негодяй делается, что его даже Арнольд боится.
– Пф-ф-фыр! – сообщает с другого конца загона сопливый негодяй Арнольд с одним целым рогом и со вторым недорогом на черепе.
Д'Артаньян уныло стоит в дальнем конце загона. Тяжело быть обезроженным оленем. Тяжело. Ну ничё, скоро у него рога вырастут, а у сопляка Арнольда – отвалятся. Вот тогда и посмотрим, кто тут Д'Артаньян, а кто это… другие п… парнокопытные.
– Что это с тобой, братец? – Портос с тревогой поглядел на Д'Артаньяна. – Никак, с лица сбледнул?
– Да чо-то это… – замялся гасконец. – Неможется мне.
– Что с вами, мой юный друг? – обеспокоился Атос. – Изъясняйтесь точнее.
– В боку что-то… Не пойму, то ли колет, то ли стреляет, то ли щиплет.
– Хм-м-м, – промычал Арамис. – Хм-м-м. А скажите, пока вы покачиваете перьями на шляпе, эти ощущения не усиливаются?
Д'Артаньян сосредоточился, покачал перьями на шляпе, потом самой шляпой… Потом качнулся в потёртом седле. Седло трагически скрипнуло.
– Усиливаются, да.
– Так-так. А если приходит пора порадоваться? Скажем, там, красавице и кубку, счастливому клинку?
– Красавице Икуку, – невпопад брякнул Портос.
– Эм-м-м, – задумался гасконец. – Мнэ-э-э… В общем да, ещё как усиливаются. Пока покачиваю перьями… Арамис, дружище, что со мной? Я умру, покинув вас в расцвете моих юных лет?
– Да нет, – отмахнулся Арамис. – У вас просто латеральный мерсит. Профессиональная болезнь мушкетёров.
– Кес-кё се-е-е? – выпучили глаза Д'Артаньян, Портос и Атос.
– У вас, Д'Артаньян, попросту мерсит в боку, – терпеливо пояснил Арамис. – Как в песне поётся:
Пора-пора-порадуемся на своём веку
Красавице и кубку, счастливому клинку,
Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,
Судьбе не раз шепнём: «Мерсит в боку!»
– И что теперь? – ужаснулся Д'Артаньян.
– Да ничего, – пожал плечами Арамис. – Померсит и пройдёт. Главное, чтобы не мерзило.