Родилась в 1958 году в селе Ляды Псковской области. По профессии учитель истории и английского языка, с 1981 года живёт в Санкт-Петербурге.
Стихи пишет с детства. Печаталась в различных стихотворных сборниках. Прозу (рассказы) начала писать в 2016 году, большая часть рассказов – фантастика. С 2017 года – руководитель санкт-петербургского литературно-творческого объединения «Огни Гавани», редактор и составитель одноимённого ежегодного сборника стихов.
Автор романа в стихах «Князь Вельский», стихотворной повести «Алая шаль», сборников стихов «Сказки для взрослых», «Житейские истории», «Кладбище Убитых Надежд» и сборника рассказов «Маргинал с голубыми глазами».
Смерть помещицы
Марфа Митрофановна Пучкова, грозная и властная вдовая помещица в возрасте далеко за шестьдесят, умирала от чахотки. Каким образом она могла заполучить эту злую хворь, оставалось загадкой и для неё самой, и для семейного врача – обрусевшего немца Карла Францевича, почтенного толстенького господина с пепельными усами, острой бородкой и золотым пенсне на длинном носу. Всю жизнь Марфа провела в живописном селе над рекой, дышала свежим, напоённом природными ароматами воздухом, потребляла здоровую деревенскую пищу и парное молоко… Тем не менее неизлечимый недуг поселился в её крепком теле и вёл свою разрушительную работу уже в течение двух с половиною лет. Марфа Митрофановна отчаянно боролась с врагом, выполняя все предписания Карла Францевича, кроме одного: она категорически отказывалась ехать и на воды, и к морю.
– Нет уж! – решительно заявила она удручённому немцу. – Ишь удумал – на море! Чего я там не видела, на море этом? Воздух? А у нас что, воздуха нету? Ты сходи-ка в сад, понюхай синели[21] да яблони – какое море с этим духом сравнится?! Да и хозяйство я на кого оставлю? На тебя, что ли? – гневно вопрошала помещица притихшего врача. – Не поеду, и точка!
И точка на море была поставлена. Собственно, и на водах – тоже. Болезнь же потихоньку делала своё чёрное дело, силы старухи таяли, и в конце концов бороться за жизнь она устала – и решила сдаться.
– Помирать буду! – однажды объявила она Карлу Францевичу и замахала рукой в ответ на его протесты: – Ну что ты как маленькую меня утешаешь? Иль сам не видишь, в кого я превратилась?
И Марфа Митрофановна отбросила в сторону старинное серебряное зеркало, принадлежавшее ещё её матери. Преданный немец тяжело вздохнул и ничего не ответил. Да и что он мог сказать? Некогда полное, даже тучное тело его пациентки исхудало, на бледных щеках горел нездоровый румянец, серо-зелёные глаза лихорадочно блестели из-за постоянного жара. Приступы жестокого кашля уже неоднократно вызывали кровотечения… Словом, старуха умирала и понимала это, и возразить Карлу Францевичу было нечего. Единственным, чего не коснулась болезнь, были длинные седые волосы помещицы. Они то ли под влиянием лекарств, то ли из-за травяных снадобий, которые Марфе готовила деревенская ведунья, становились всё гуще и крепче. Старуха подумывала было их обрезать, а потом решила оставить.
– Буду в гробу с косой лежать, что девица красная! – подмигивала она крепостной девке Дуняше, исполнявшей при ней обязанности горничной и усердно каждое утро чесавшей богатые волосы госпожи. Дуняша испуганно ойкала и послушно поддакивала, не в силах оценить барынин юмор. Тему косы в гробу поддерживал лишь Карл Францевич, неизменно предлагавший своенравной больной ленточку в косу: то алую, то чёрную, то белую – в зависимости от настроения и темы разговора. Марфа сочно хохотала в ответ и, что удивительно, никогда при этом не кашляла. Коварная хвороба, казалось, щадила непокорную женщину и насылала приступы преимущественно в первой половине ночи, а никак не днём, поэтому домочадцы не становились очевидцами её мучений, что было бы для гордой старухи нестерпимым.
Итак, Марфа Митрофановна решила умереть и оповестила об этом всех. В поместье началась печальная суета. Был позван священник для исповеди, соборования и причащения, извещены дочери, жившие замужем в соседних имениях, – дабы успели приехать попрощаться, – прислуга бегала по дому, приводя его в идеальный порядок. Дворня справляла домашние дела споро и молча, бабы украдкой вытирали слёзы, мужики сурово хмурились. Грозную и властную барыню любили и почитали. Она, хоть частенько и велела пороть своих людишек, не злобствовала попусту и наказывала за дело, для их же пользы. Зато и жилось им при ней куда как хорошо! А теперь что будет?..
Марфа Митрофановна возлежала в кровати, одетая в новую кипенно-белую ночную сорочку и кружевной чепец, под который были убраны её серебряные волосы. Приходской священник отец Никодим, молодой, высокий и худощавый, быстро, но не суетливо проверял стол, покрытый чистой скатертью. На столе должно быть всё необходимое для таинства, и там уже стояло блюдо с зёрнами пшеницы, в центре которого был установлен сосудик в форме лампады, дабы освятить елей, водружены семь ватных палочек и семь свечей, рядом с блюдом находился стаканчик с красным вином. Батюшка достал флакончик с чистым елеем, положил на стол святое Евангелие и крест, подошёл к двери, возле которой толпилось собравшееся вместе по печальному поводу большое семейство, и закрыл её. Таинство началось… Две старые девы – младшие сёстры умирающей, приживалка, три дочери, зятья и многочисленные внуки терпеливо дожидались возле опочивальни, когда можно будет зайти попрощаться с Марфой Митрофановной – такова была её воля, ослушаться которую никто не смел. Наконец дверь отворилась, и отец Никодим пригласил родню прощаться.
– По одному заходить! – строго велел он, вовсе не надеясь на послушание, и встал у изголовья рядом с доктором. Началась церемония прощания. Старуха у всех просила прощения, наставляла, как дальше без неё жить, каждому что-то шептала на ухо. Её сёстры зашли вместе первыми и вышли обратно вместе же, с поджатыми губами и дрожащими подбородками, смахивая с глаз мелкие слезинки: умирающая сестра позаботилась о будущем любимых «девочек», солидным документом закрепив их право проживать в родовом имении, в Осиновке, да и денег им оставила изрядно. Сухонькая старенькая приживалка прятала лицо в измятый промокший платок, рыдая от горя и признательности: благодетельница назначила ей щедрое содержание. Дочери, тоже войдя к матери все вместе, тихо плакали и целовали мамины руки, а покинув покои, бессильно рухнули на стулья: в сей тяжёлый момент их мало интересовало земное достояние, им нужна была живая мама. Над ними захлопотала прислуга, а мужья по очереди пошли прощаться с властной тёщей. Выходили они со скорбно-задумчивыми лицами, пряча в глазах довольные искорки: тёща дала понять, что они заслужили её благосклонность и вознаграждение будет очень достойным. Разновозрастные внуки шли в покои, испуганно оглядываясь на родителей, и возвращались с мокрыми глазами, крепко сжимая в ладошках золотые монеты – прощальный бабушкин подарок.
Наконец остался последний внук – десятилетний Петруша. В отличие от братьев, сестёр, кузенов и кузин, он нисколько не боялся идти к бабушке. Напротив, ему было любопытно, к тому же мальчик очень хотел получить золотую монету. Петруша смело вошёл в комнату и выжидающе посмотрел на лежащую в постели старуху. Марфа Митрофановна, полулёжа в подушках, устало взглянула на своего самого любимого внука. Она уже весьма утомилась от прощания с родственниками, у неё болело в груди, испарина покрыла лоб и всё тело, а покашливания не прекращались. Чепец, хотя и лёгкий, кружевной, сдавливал голову, и старуха сняла его. Шустрая Дуняша, вызванная доктором, ловко заплела тяжёлые волосы в толстую косу, покоящуюся сейчас на груди умирающей.
– Ну, что вырядился-то как на праздник? – недовольно спросила Марфа, оглядев тощую фигурку своего любимца, одетого в бархатный синий костюмчик с жабо на сорочке и оборками на панталончиках.
– Маменька велели надеть, – ответил Петруша внезапно охрипшим голосом. – Сказали, надо попрощаться с вами… А вы что, бабенька, уезжаете? – спросил мальчик с любопытством, пересилившим охватившую его робость.
– Уезжаю? Можно и так сказать, Петруша, – подобревшим голосом произнесла «бабенька». – А подойди-ка поближе, соколик, чего я тебе дам, – поманила она внука, покосившись на отца Никодима и Карла Францевича, сидевших возле стола на венских стульях и неодобрительно на неё посматривавших: прощание затянулось! Больная устала! Но разве с этой больной можно совладать?! Петруша осторожно приблизился к бабенькиной кровати и протянул руку с раскрытой ладошкой.
– Ишь ты, какой прыткий, – усмехнулась помещица. – Монетку желаешь получить?
Петруша согласно кивнул и руку не отвёл.
– Получишь ты свою монету, касатик, и ещё кое-что получишь, не спеши, ручонку-то пока убери, – мягко произнесла Марфа, с любовью глядя на внука. – А послушай, что я тебе скажу, Петруша. Наклонись-ка, на ушко шепну.
Петруша подошёл вплотную к ложу бабушки и склонил к ней беловолосую головёнку. Священник и врач деликатно отвернулись и начали тихонько перешёптываться между собой. Марфа исхудавшей рукой ласково погладила внука по белокурым волосикам и, понизив голос, медленно заговорила:
– Есть в нашем роду, голубчик, перстень дорогой, цены немалой, передаётся по наследству по мужской линии. Но случилось так, что мне он достался. Да-а-а… А мне Бог сынов не дал, только внуков… Вот и решила я, что тебе его отдам, поскольку ты самый смышлёный, серьёзный и добрый из внуков моих. Поэтому же и Осиновку тебе завещаю, вырастешь – хозяином будешь. Так-то вот.
Старуха сняла с шеи посеревшую от времени бечёвку, на которой висел массивный перстень с огромным круглым рубином хищного багрового цвета в оправе из тусклого красного золота.
– Вот, Петруша, держи. Надень сейчас на шею, а потом спрячь и никому не показывай, пока хозяином не станешь. Тогда и будешь в открытую носить его. А в старости передашь перстень сыну своему, самому достойному…
Марфа Митрофановна достала из-под огромной пуховой подушки лист гербовой бумаги с большими синими печатями и небольшую рождественскую картинку в рамке.
– Смотри, Петруша, это бумага, в которой право твоё на кольцо подтверждается. Я её сейчас в картинке спрячу, а ты сохрани.
Старуха вытащила заднюю картонную стенку, прижала к обратной стороне изображения младенца Христа сложенный вчетверо документ, ловко вставила картонку на место и вместе с кольцом протянула картинку онемевшему от удивления мальчику. Как зачарованный смотрел он на сверкающий красным огнём камень, приоткрыв от восхищения рот.
– Нравится? – довольно спросила помещица внука и, дождавшись еле слышного восторженного «да!», добавила строго: – Спрячь и никому не показывай, понял? Ни-ко-му! Ни маменьке, ни папеньке, слышишь? Никому! И не сказывай ничего!
Петруша активно закивал кудрявой головкой, быстро схватил бечёвку с драгоценным даром и надел на шею под белую сорочку с кружевным жабо. Рождественская картинка была спрятана под бархатную синюю курточку. Марфа одобрительно хмыкнула и отдала внуку последний подарок – золотую монету, которую он тут же зажал в кулачке.
– Благодарствуйте, бабенька! – потрясённо выдохнул мальчик и зажмурил от избытка чувств небесной голубизны глаза. – Я спрячу колечко, право слово! Я из глины петушка слеплю и внутрь колечко закатаю! И никому, никому!..
Тут он задохнулся и не смог продолжить.
– Ну-ну, голубчик, что ты, что ты! – зашептала грозная Марфа, с удивлением ощущая слёзы на глазах и ком в горле. – Всё хорошо, милый, всё хорошо… А сейчас прости меня, соколик мой, за все обиды, порки и ругань мою прости! Не обижайся, не поминай бабеньку плохо!
И старуха обессиленно откинулась на подушки, прижав руку к горлу. Петруша удивлённо вскинул на неё глаза.
– Да я и не обижаюсь, бабенька, что вы! Выпороли вы меня за дело, нельзя было с мячом в доме играть, вазу бить. Мне маменька всё объяснили! А надолго ли вы уезжаете, бабенька, и куда?
– Ох, мила-ай! – досадливо протянула помещица. – Не уезжаю я, а умираю. И, полагаю, навсегда.
Петруша низко опустил голову и стоял молча, сильно сопя носом. Потом посмотрел на бабушку и уверенно заявил:
– Что-то не верится!
– Чего тебе не верится?! – от изумления Марфа Митрофановна села прямо, забыв про подушки.
– Не верится, что вы умираете! Непохожи вы на умирающую, бабенька! – воскликнул мальчик, привлекая внимание священника и доктора. – Вон вы какая красивая! Раньше толстая были и лицо всё красное, надутое, а теперь и щёки сдулись, и живот, и красные только щёки остались, а лицо-то белое! И коса у вас, бабенька, толще маменькиной, и глаза блестят. Нет, непохожи вы на умирающую! – выкрикнул Петруша и выбежал из комнаты.
Отец Никодим и Карл Францевич вскочили со стульев и подбежали к Марфе Митрофановне, волнуясь, как бы с ней не случилось плохо на нервной почве. Но та по-прежнему сидела в постели прямо, и по её лицу расползалась широкая улыбка.
– Ай да малец! От ить молодец-то! И то правда, чего это я расквасилась? Умирать-то, оказывается, невыносимо скушно! И сама в тоску впала, и на других её напустила. Чего притихли? – обратилась она к врачу и священнику. – Так похожа я на умирающую аль нет? Что скажете, голубчики мои? Растерявшиеся «голубчики» стояли молча, не зная, что и ответить. Помещица взмахнула рукой:
– Ну-ка, девок мне позовите, да пусть кухарка придёт. И Гришку-гармониста кликните!
На робкие протесты священника и бурные – доктора своенравная больная не обратила никакого внимания, и мужчинам пришлось ретироваться. А только что умиравшая барыня уже отдавала приказания. Горничная переодевала её в домашний фланелевый халат, убирала волосы под кружевной чепец, прислуга тащила на веранду кресло-качалку, кухарка собирала на стол. Скоро на нём уже красовалась бутыль домашней черносмородиновой наливки, были поданы уха из щучьих голов, вчерашние кислые щи, жареная щука, рагу из зайца и рассыпчатая гречневая каша, томлённая в чугуне. Само собой, не забыты были и водка для мужчин, и домашние соленья: грибочки, огурчики, капустка; а неутомимая кухарка уже пекла блины.
– К столу, к столу, господарики мои! Батюшка, Карлуша, любезные, пожалуйте за стол. Дунька, зови на веранду господ, вечерять будем!
– Так время не подошло ещё, барыня, рано вечерять-то, – лепетала испуганная Дунька, а барыня смачно хохотала, раскачиваясь в кресле-качалке, и громогласно звала к столу родственников, оставшихся ночевать. Скоро все сидели вкруг большого стола и поднимали рюмки за здоровье хозяйки.
– Я непохожа на умирающую, слышали? Не-по-хо-жа! Ох, внучек, порадовал! Давай-ка, зятёк, налей мне ещё наливочки… нет, лучше водочки плесни!
Марфа Митрофановна, к ужасу доктора, лихо опрокинула в рот рюмку водки, закашлялась, но на удивление быстро отдышалась и велела положить себе ещё рагу. Притихшие было родственники постепенно расслабились, зазвенели рюмками-бокалами, застучали ложками-вилками. Завязался застольный разговор, всё оживлённее текла беседа, уже раздавались робкие смешки, даже Карл Францевич позволил себе расслабиться, и отец Никодим выпил рюмочку наливочки. А уж когда на веранду пришли мужики с гармоникой и балалайками да девки с песнями и плясками, напряжение окончательно растаяло, и настало настоящее веселье. Разрумянившиеся домочадцы дружно подхватывали песни, притоптывали ногами в такт пляскам, а удалая умирающая даже прошла круг в танце, помахивая платочком. Дети хохотали и с визгом носились по лужайке, пользуясь редким случаем, когда на них не обращают внимания.
Веселье затянулось допоздна, и почивать разошлись уже в десятом часу. Марфа Митрофановна расцеловала родню, распрощалась со слегка захмелевшим батюшкой, строго наказала Карлу Францевичу идти спать и не волноваться о ней:
– Иди, Карлуша, отдыхай. Видишь, со мной всё в порядке! Напугала я смертушку, запутала её! Не понимает, бедная, что ей делать со вздорной старухой, – смеялась грозная помещица. – Иди, родимый, спать ложись. А у меня Дунька побудет, позовёт по надобности.
Верный немец раскланялся и, зевая, направился в свою комнату. Дуняша помогла барыне раздеться и умыться, заплела ей на ночь волосы в косу, свернулась калачиком на топчане возле двери и мгновенно провалилась в сон. А Марфа ещё долго молилась, лёжа на жаркой перине, благодарила Бога, просила Его позаботиться о любимых людях, улыбалась, вспоминая минувший вечер, и сама не заметила, как уснула – уснула крепко, спокойно, навечно: Бог был к ней милостив.
На поминках Карл Францевич отозвал в сторону Петрушу, погладил его по голове и ласково спросил:
– Скажи-ка, дружочек, почему ты сказал бабеньке, что она на умирающую непохожа? Утешить её хотел?
Петруша взглянул на него заплаканными глазами и тихо произнёс:
– Нет, господин доктор. Я просто никогда до этого не видел умирающих, думал, что они синие и страшные… А бабенька такая красивая была!
И крепко прижал к груди глиняного кособокого петушка.
Июнь 2017 года
Матрёша и Марта
Собака была уже старая. Всю свою собачью жизнь она посвятила одному-единственному человеку, любя его преданно и бескорыстно. И сейчас она терпеливо дожидалась смерти на сельском кладбище на могиле хозяина.
Баба Матрёша тоже была старой, но на кладбище ходила не за смертью, а за общением. Её невысокую худую фигуру в неизменных тёмных юбке и кофте можно было видеть на кладбище, почитай, каждый день. За долгие годы, прожитые в одиночестве, у бабы Матрёши вошло в привычку часто посещать родные могилки. Она садилась на лавочку, расстилала на столе потёртую клеёнку, деловито доставала из видавшей виды корзины бутылочку с водой, горстку дешёвых карамелек и сухое печенье, устраивала «чаепитие» с родными душами. Она сосала крошечные кусочки печенья, смягчая их колодезной водой, и рассказывала лежащим под земляными холмиками свои нехитрые новости, вытирая кончиком платка, покрывающего белые волосы, слезящиеся блёкло-голубые глаза. Конфет Матрёша не ела: она приносила их для семьи и, уходя, раскладывала на могилки: сыну, дочке, мужу, брату и племяннице. За ночь конфетки исчезали, и бабка, хоть и знала, что их прибирают сельские алкаши на закусь, представляла, что угощение попало по назначению.
Большую чёрную собаку, неподвижно лежащую у свежей могилы по соседству с её оградой, баба Матрёша наблюдала уже третий день. Кого там похоронили, она не знала, покойный был нездешний: на это кладбище, раскинувшееся в светлом и чистом сосновом бору, умерших привозили на вечное упокоение ещё из двух-трёх ближайших деревень. Конечно, такое кладбище надо поискать! Сосны, белый мох, песочек – могилки не проваливались, не затоплялись, цветы и кусты сирени приживались охотно и цвели буйно. А между могилок и земляника росла, и ландыши и грибы радовали глаз. Благословенное место!
Собака волновала старуху. Матрёша видела, что животина тоскует и готова умереть, и не могла на это спокойно смотреть. Поэтому и принесла с собой большую круглую банку из-под селёдки и воду в литровой бутылке: она хотела напоить бедолагу. Ограду вокруг новой могилы ещё не поставили, и это облегчало задачу: у собаки не было охраняемой территории. Бабка взяла банку, бутылку с водой и тихонько подошла к могиле. Собака искоса на неё посмотрела, но не приподняла морду, не шевельнула хвостом, только тяжело вздохнула.
Старуха тоже тяжело вздохнула и села на перевёрнутое ведро, оставленное возле могилы. Свою палку положила рядом.
– Помирать, значит, решила… – начала она разговор с чёрной собакой. – Одна осталась… Ну-ну… Дело это мне знакомо, тоже одна… Детушек своих пережила, дура старая… Ты вот попей-ка, на вот, водичка холодненькая.
И бабка налила в жестяную банку воду, поставила перед собакой. Та не проявила к воде никакого интереса, но на Матрёшу снова взглянула, и из мутного карего глаза выкатилась слеза.
– Ты поплачь, поплачь, это дело хорошее. Легше станет на душе-то. Душа-то, она ить и у собаки болит, – ласково проговорила баба Матрёша и протянула руку к большой собачьей голове.
Возражений не последовало, и старушка осторожно почесала собаку за ухом. Та снова тяжело вздохнула.
– Во-о-т… Ты попей, попей… А то нехорошо… хозяину-то за тебя беспокойно, что ты удумала… А хошь, пойдём ко мне? – предложила Матрёша собаке, но та отвернулась и закрыла глаза. – Ну, как хошь… Пойду я, милая. До завтрева. А ты попей, попей…
Баба Матрёша взяла палку и пошла, а собака долго смотрела ей вслед, положив морду на вытянутые передние лапы.
Назавтра был день рождения у покойной дочери Матрёши. Бабка с утра напекла пирогов, угостила соседей, помянула с ними дочушку и даже выпила рюмочку черносмородиновой наливки. Остатние пироги положила в корзину. Туда же были положены и церковные свечи, чтобы зажечь их на дорогой могилке, и завёрнутые в вощёную бумажку мясные обрезки, оставшиеся от сваренного накануне холодца, – для собаки.
Собака лежала на прежнем месте. Матрёша заглянула в банку и обрадовалась: воды не было!
– Ай, умница! От, собаченька ты моя! Ну погоди, погоди, я вот помяну дочушку, поговорю с ней и к тебе приду с угощеньицем, – умильно приговаривала старуха, наливая в банку свежую воду.
Собака чуть заметно шевельнула хвостом, и Матрёше показалось, что та благодарит её.
Бабка долго сидела у могилы, разговаривая с дочерью. Удивлялась скоротечности времени, сетовала на свою длинную жизнь, вспоминала о внуках и правнуках: они, слава Богу, были все живы, изредка ей звонили и ещё реже навещали. Баба Матрёша не обижалась: понимала, что у них есть дела поважнее, чем древняя старуха. Поговорила она и со своими мужчинами, пожалилась, что сарай потёк. Но сосед обещал починить, а удочки и сеть она из протёкшего сарая перенесла в баню, пусть не волнуются.
Свечи на могилках догорели, поминальные пироги были аккуратно разложены на зелёных холмиках. Можно было уходить. Сидя на скамейке у своих, старуха поглядывала на соседнюю могилу: собака лежала на том же месте, но мордой повернулась к Матрёше и смотрела на неё старческими глазами.
Мясные обрезки животина есть не стала, но воды полакала и голову под руку подставила, хоть и с оглядкой. Бабка погладила псину, вылила в банку остатки воды, а угощение примостила рядом, на листе лопуха.
– Ну, бывай… Завтра приду, принесу сухарей. В воде размочим, а то и так погрызёшь. Иль пошли со мной? – снова пригласила Матрёша собаку, и та снова отказалась. – Ну-ну, ну-ну… Лежи тогда, псинка… И кто ты есть-то, кобель али сука? Кличут-то тебя как? Молчишь… Тоскуешь, бедная. – Старуха прослезилась, взяла отполированную временем палку, корзину и неспешно побрела в село.
Собака была сукой, и звали её Мартой, но об этом старухе она рассказать не могла. Не могла она рассказать и о том, как тосковала по хозяину, как постоянно слышала любимый голос, ощущала запах и прикосновения ласковой руки. Её тоска была тяжёлой и неисчерпаемой. Марта не могла поделиться ею с Матрёшей, она могла только вздыхать и следить за старухой взглядом. Собака доверяла бабке, она чуяла в ней настоящее, природное добро и внутреннюю силу.
Не такими были люди, приезжавшие хоронить своего родственника – её хозяина. Они шумели, суетились и обо всём хлопотали и заботились. Марта невзлюбила их сразу. Уезжая, эти люди забрали с собой Берту – молодую игривую овчарку, а Марте в день похорон удалось убежать и спрятаться на кладбище, в кустах сирени. Она смотрела из укрытия, как опускается в яму гроб, как вырастает песчаный холмик, и изо всех сил сдерживала рвущийся из глотки горестный вой. А когда все уехали, сил выть у неё уже не было. Марта подползла к рыжему холмику и легла возле него. Она снова была рядом со своим человеком. Собака не хотела ни есть, ни пить, не чувствовала ни дневного зноя, ни утренней прохлады – она лежала и ждала встречи с любимым хозяином.
Но старая мудрая женщина сумела раздуть в ней слабо тлеющую искорку жизни. Впервые за несколько тяжёлых и горестных дней Марте захотелось пить, и она жадно вылакала воду из банки. А на другой день, дождавшись, когда уйдёт старуха, съела ароматные мясные обрезки. В тот вечер у собаки появились силы оплакать свою потерю. Она выла долго, жалобно и протяжно, выплёскивая накопившуюся собачью боль.
А потом пошёл дождь. Марта растерянно забегала вокруг быстро темнеющего холмика, встряхивая шкурой, а затем, виновато оглядываясь, залезла под прочный дубовый стол в Матрёшиной ограде. Дождь барабанил по крышке стола, и под его монотонный стук старая, измученная горем собака крепко уснула.
Когда на другой день Матрёша пришла на кладбище, собаки под столом уже не было. Не было её и на привычном месте, возле могилы. Баба Матрёша ополоснула заляпанную песком банку и налила в неё чистой воды. На кусок полиэтилена положила белые и ржаные сухари, колбасные шкурки и куриные косточки и пошла к родным могилам. Беседуя со своими усопшими, баба Матрёша поглядывала по сторонам, ища взглядом собаку, но беглянка так и не появилась.
Старуха ушла с кладбища расстроенная: она привыкла заботиться о животине и в душе уже считала её своей.
Больше собака не показывалась ей на глаза. Баба Матрёша знала, что та так и живёт на кладбище, ибо вода и еда за ночь исчезали, и она всё время пополняла запасы. Но не знала о том, что Марта каждый раз провожала её до стоящего на окраине села дома, скрываясь за кустами и деревьями, а потом следила, как Матрёша запирает за собой калитку и проходит в дом. Проводив своего нового человека, собака возвращалась на кладбище, съедала оставленное угощение и ложилась возле дорогой могилы. Наутро она убегала ненадолго в лес, потом приходила на место и ждала Матрёшу. Учуяв её издалека, Марта пряталась за кустами сирени и оттуда наблюдала за старухой. Собаке было тяжело: она не могла оставить могилу хозяина, но её тянуло к доброй старухе, вернувшей ей жизнь. Так продолжалось около двух недель.
В тот раз Матрёша припозднилась: всю ноченьку болели ноги, она задремала под утро и разоспалась. Открыла глаза, когда солнце уже высоко в небе стояло! А день был памятный: много лет назад она познакомилась со своим будущим мужем… И бабе Матрёше хотелось сегодня с ним поговорить, принести ему вкусненького, да и собака… О собаке она очень волновалась!
Принарядившись в длинную тёмно-синюю юбку и новую голубую кофточку, Матрёша пошла на кладбище, неся в корзине угощение для мужа и еду для Марты. Шла она трудно, сильнее обычного опираясь на палку: больные ноги давали о себе знать. Мысленно она уже разговаривала с мужем и поэтому не сразу увидела двоих мужиков – завсегдатаев кладбища, собирателей дани с могил на закуску. Мужики нетвёрдо шли ей навстречу по лесной песчаной дороге. Они были пьяные и злые: день не задался. На могилах не нашлось ничего съестного, а закусь была нужна: их ждал друг с бутылкой водки. Бредущая по дорожке старуха показалась пьянчугам подарком небес: они хорошо знали, что бабка всегда приносила на кладбище то конфетки, то пирожки, то пряники. Решение в затуманенных мозгах созрело мгновенно: отобрать у старой кошёлки её кошёлку!
Матрёша от мужиков ничего плохого не ожидала: это были свои, местные забулдыги, никчёмные и ленивые, но безвредные. Она даже их жалела по-своему и за уворованное с могил угощение никогда не пеняла. И сейчас она посторонилась, чтобы дать им пройти: мужиков изрядно покачивало. Но они, глупо хихикая, вдруг выдернули у неё из рук корзину и палку. Палку отбросили в сторону, а в корзине начали было рыться, но баба Матрёша закричала на них дрожащим от возмущения голосом:
– А ну, ироды, отдайте корзину! Чего удумали-то, ледащие?! Один из грабителей приблизился, пошатываясь, к старухе и несильно толкнул её в грудь ладонью:
– Заткнись, старая!
Бабка от неожиданности шлёпнулась в мягкий песок. Мужики захохотали, сгибаясь и хлопая себя по коленям, но вдруг, словно подавившись, резко замолчали и с ужасом уставились на Матрёшу.
– Твою мать! Беги, б… А-а-а! – заорали они на два голоса, уронили корзину и, мигом протрезвев, ломанулись в лес.
Сидящая в песке старуха услышала сзади утробное рычание и со страхом оглянулась. За её спиной стояло чёрное чудовище со вздыбленной шерстью и устрашающе оскаленными острыми клыками. Волк! Матрёша в ужасе отвернулась и обречённо закрыла глаза. «Всё, прости, Господи! Заест…» – успела подумать она и ощутила прикосновение к лицу горячего и мокрого языка.
– Ах ты, голубушка… Спасительница моя, – обнимала старушка за шею гордую собой Марту, – умница ты моя!
Опираясь на собачью холку, баба Матрёша поднялась на ноги и стала искать свою палку. Марта мгновенно поняла её ищущий взгляд – и через минуту стояла с палкой в зубах перед своей новой хозяйкой.
– Помощница! – умилилась старуха. – Ну, теперича-то пойдёшь ко мне жить, а?
Собака посмотрела на Матрёшу и согласно замахала хвостом.
– От и славно, от и хорошо. А за хозяина ты не беспокойся, мы его навещать станем и конфеток принесём, и пряничков… Пойдём-ка домой… Ох, надо же тебе кличку дать, раз вместе жить надумали! Звучную кличку, красивую… А будешь ты у меня Машкой! Хорошее имя, мою козу так звали. Справная коза была, умная, молочная. Ты как, согласна? – посмотрела Матрёша на свою собаку.
Собака, чистопородная восточноевропейская овчарка по кличке Марта, по паспорту Марта дель Бор Золотая Корона, подумала и согласилась быть Машкой. Коза – это ведь не кошка, верно?
Март 2016 года