Из равнодушия поднятых глаз,
Из необъятной, как море, тоски,
И не протянутой в горе руки.
Из подозрений и мелких обид,
Из выяснений, где больше болит.
Из череды мимо пройденных лиц,
Из перевернутых вроде страниц.
Можно пытаться друг друга забыть,
Можно на горло любви наступить,
Только Создателем предрешено –
Два человека, а сердце одно.
Она не знала, как и когда наступило время обеда.
Шла медленно и в самом конце. Не пошла бы вообще, но за ней вернулся ассасин, поднял с земли, подождал, пока у нее перестанут дрожать колени, какое-то время вел, держа за руку. Молчал, ни о чем не спрашивал, а она ничего и никого не видела вокруг. Не хотела на поляну, не хотела новую стоянку, не хотела в палатку и к озеру. Вообще больше ничего не хотела.
И меньше всего смотреть в глаза Канну.
Райна думала, что за свою жизнь испытала такую боль, сильнее которой уже никогда не будет, – ошиблась. Нет боли хуже пустоты, когда внутри все немеет, перестает чувствовать, как будто отмирает, неспособное выдержать навалившееся горе.
Кто-то ходил вокруг, разводил новый костер, шуршал рюкзаком; все молчали.
Райна сидела на бревне, сложив руки на коленях, и смотрела прямо перед собой. Она оглохла и ослепла.
Она одеревенела.
Наверное, кто-то что-то ел. А, может, и нет.
Шли минуты. Или часы. Когда она очнулась и кое-как выплыла из оцепенения, на полянке потрескивал костерок, стояли вокруг рюкзаки, но никого вокруг не было.
Ушли. Куда все ушли?
И сразу поняла – они обсуждают ее. Находятся где-то рядом и говорят о ней. Ставит миллион – точно говорят! Что она слабачка, что не стоило ее, наверное, вообще куда-то вести, что…
Сердце тут же задохнулось от паники – она должна их найти, должна все это услышать, оправдать себя! Вскочила с бревна, огляделась, на несколько секунд затихла и прислушалась. И точно – слева из чащи звучали приглушенные голоса.
Крадучись, ступая как можно тише, она пробралась туда, где к ней стояли спиной. Говорил киллер, стратег слушал:
– Так не делают, Канн. Клиентов не оскорбляют – на них просто работают. Ты повел себя в высшей мере непрофессионально.
– А я должен был молчать? Когда она привязалась и тут же заговорила о личном?
– Ты разучился в ответ молчать?
– Извини, сорвался! Не выдержал, когда эта, – в этом месте повисла такая гнетущая пауза, что Райна успела подумать о целых пяти нецензурно звучащих словах, – …пигалица начала давать мне советы, как жить? Да кто она вообще такая?
– Наш клиент.
– Она убийца, Рен. И не говори мне, что я должен был об этом молчать.
– Должен был.
– Наверное, должен был, – Аарон сплюнул за землю. Процедил зло: – Только, знаешь, я до сих пор не пойму, чем ей помешала эта бабка? Старуха, Рен! Я понимаю, если бы кто-то другой, но немощная бабка?
На этом месте Райна не выдержала – задрожала, затряслась, как осенний лист, сжала руки в кулаки и выкрикнула:
– Я ее не убивала! Не убивала, слышишь? Я ее…
Они повернулись к ней одновременно – застыли, как изваяния.
– Я ее…
Она никак не могла продолжить фразу – мешали подступившие от негодования жгучие слезы. У нее тряслось все, что может трястись, – колени, руки, подбородок.
– Я ее… любила, – последнее слово Райна прошептала. – Очень любила.
Глаза Канна прищурились от ярости.
– То есть ты никого не убивала, так? Давай, скажи мне.
Деревянная от боли, она нашла силы и смелость ответить:
– Убивала.
Ей все равно. Пусть знает – все равно он ее ненавидит, и уже ничего не исправишь.
– Видишь, я же тебе говорил! Не прутся в такие походы безгрешные люди…
Райна не стала дослушивать. Вновь ослепшая и оглохшая, возродившаяся и умершая изнутри, развернулась и побрела назад, на поляну.
Не увидела того, как посмотрел на стратега друг, не услышала брошенного в сердцах слова «дурак».
На ватных ногах она плелась назад к костру.
Где-то и когда-то она читала, что «стыд – это энергия смерти». И теперь поняла, почему. Когда стыдно за себя чуть-чуть, хочется уйти от людей, скрыться. Никого не видеть, не слышать, не бояться, что осудят. А когда стыдно сильно, хочется умереть. Потому что сам перестаешь верить, что чего-то стоишь, что кому-то можешь быть дорог или полезен, потому что такой – жалкий и никчемный – больше не хочешь топтать ногами землю.
Пусть топчут достойные.
Они так и не смогли ее больше уговорить идти посередине процессии. Как ни убеждал ее Рен или Баал в том, что замыкать цепочку должен мужчина – так безопаснее, – Райна либо садилась на тропку и сидела пеньком, не желая двигаться с места, либо плелась в самом конце цепочки.
К вечеру, когда солнце вновь начало клониться за лес и им навстречу неизвестно откуда вывернул Майкл, она не подошла, не поздоровалась и вообще не подняла глаз.
(Johannes Linstead – Between Tears)
Их бревенчатый дом, стоящий посреди соснового леса, выглядел сосредоточением уюта – двухэтажный, с резным балконом, растущими в кадках цветами и стоящими на крыльце креслами, – тихий рай для утомленных путников.
Ночевать сегодня собирались здесь.
– Как путь? – вопрошал проводник. – Не подвела ли погода? Нормально ли спалось в палатках?
Он пригласил всех на ужин.
Внутри оказалось не хуже, чем снаружи, – деревянная мебель – чуть грубоватая, но удобная на вид, – цветастые подушки, узорчатые коврики, расшитая на столе скатерть, потрескивающий в стене камин; похожая на тень Райна заняла самое дальнее кресло в углу и теперь рассматривала убранство. Когда наткнулась взглядом на нечто, лежащее у стены, удивилась – шкура? Тушка? Неужели Майкл промышляет в здешних лесах охотой? Это она не уважала и потому почти расстроилась. Почти. Потому что в этот момент бежевая шкурка дернулась, поднялась с пола кошачья голова с длинными ушами, и на Райну взглянули круглые золотистые глаза.
Живой! Он живой!
Ее изумленный взгляд перехватила вошедшая в комнату женщина:
– Не пугайтесь – это наш питомец. Арви. Он – сервал.
Сервал – это дикий кот?
И вдруг накатило облегчение – хорошо, что не тушка, хорошо, что питомец. Хоть на вид и дикий.
А Марика оказалась роскошной. Высокой, темноволосой и темноглазой. Из той породы женщин, которые выглядят на миллион, даже будучи одетыми в обычный вязаный свитер, домашние леггинсы и тапочки. Волосы блестят, будто вымытые сотней шампуней и бальзамов, на лице безупречный, почти незаметный макияж, глаза хитрые и смеются. От такой и не поймешь, чего ожидать – то ли того, что ласково пригласит к столу, то ли насмешки – мол, как ты могла выйти из дома без маникюра? Казалось, она когда-то была безмерной гордячкой, а потом вдруг осознала что-то жизненно-важное и непостижимым образом сменила отношение к людям. Превратилась из тигрицы – дамы, которой Райна мечтала когда-нибудь стать, – в нечто настоящее, живое. Просто в человека.
Разве так бывает?
А вот оно как. Значит, Майклу повезло. Повезло даже больше, чем она подумала поначалу. Оба интересные, яркие, спокойные и теплые – прекрасный союз. Два человека и странный кот; наблюдая за общением хозяев, Райна даже временно забыла про собственное беспрестанно болящее сердце.
– За стол, все готово! Садимся за стол.
Ее усадили у стены. Напротив стояли эмалированные керамические чашки и кружки, блестели от холода графины с соком и чем-то покрепче, сверкало хромированными боками столовое серебро – его достали специально для гостей. Хозяева предпочли давно полюбившиеся им и идущие этому месту деревянные ложки.
Райна бы тоже попробовала деревянной ложкой, но ей такой не дали, а голоса она подавать не собиралась. Ела мало и молча, разговоры слушала вполуха, мечтала об одном – как можно скорее подняться в спальню и остаться в одиночестве. Здесь – снова друзья, а она лишняя.
Впрочем, как и всегда.
Но выйти из-за стола так просто не получалось – почему-то не желал сдвигаться с места сидящий рядом проводник (в другую сторону стена), а беседа все текла и текла. О том, сколько у Майкла и Марики на Уровне домов, о том, где находятся и легко ли добираться. Ребята спрашивали, откуда на столе столько печенья и очень даже городской на вид выпечки. Марика смеялась:
– Это все Изольда – бесконечно что-нибудь заказывает, а потом передает нам, когда выходим в город. Я ведь постоянно шныряю туда-сюда – работа. Иногда пишу сценарии в квартире, иногда здесь, но здесь лучше отдыхается, а не работается. Поверьте, как посмотришь из окна на горы, так все мысли о том, что «надо», вылетают из головы. Так и выходит, что, вроде как, села что-нибудь написать, а уже обнаружила себя на озере. Или в озере с бабочками на голове. Или гуляющей в Золотом лесу – ну уж сильно там красиво и каждый раз по-разному.
Про «Магию» Райна слушала с интересом. Где это – Золотой лес? И почему «Золотой»? И какие здесь обитают бабочки? Она пока ни одной не видела, а ведь заметила бы, если бы поймала взглядом порхание крыльев. Бабочек Райна любила.
– А сервал с вами? – вдруг неожиданно включилась она в беседу.
– Со мной везде и всегда. Иногда с Майком.
– И когда в город ходите?
– Ага. Он уже и к машине привык, и к обилию людей на улицах. Вот только люди к нему не привыкли, считают меня взбалмошной и экстравагантной. К счастью, с деньгами можно позволить себе иметь любую репутацию.
В этот момент ее прожег взгляд Аарона – Райна ощутила его кожей. Резко повернула голову, наткнулась на якобы ничего не выражающие серые глаза, равнодушное лицо и расслабленную позу и отвернулась. Замолчала, ушла в себя.
Вновь говорили о ком-то незнакомом – о том, как поживает некая Бернарда и Клэр, занимается ли до сих пор витражами Элли, не цепляется ли к Антонио Хвостик?