Стратег. Тактик. Мужик.
Если мужик, то должен придумать полноценный рабочий план.
Но сначала – выспаться.
Ланвиль.
Деньги. Для кого-то это синоним свободы.
Миллионы долларов на счету, шикарная квартира.
Свобода.
Кому нужна квартира, в которой пусто? Кому нужна дорогая кровать, в которой некого обнять? Где не к кому прижаться.
Райна снова сидела на крыше.
Не разговаривала ни с воображаемым Аароном, ни с Дорой, не плакала и не шевелилась. Лишь ощущала, как лицо поглаживает ночной ветерок, смотрела на серебристые облака, на звезды в просветах между ними.
Свобода.
От кого? От себя? От собственных чувств? Где же она – настоящая свобода? Где ее найти?
Может, утром сесть на поезд или автобус, податься в далекие края? Уехать, улететь, убежать? Для одного свобода – мечта, для другого – проклятье. Не распознать прелести одиночества тому, кто одиноким никогда быть не хотел.
Шумный проспект внизу; молчаливая луна над головой.
Она хотела вернуться другой. Вернулась. Не Марго, не Райной – кем-то еще. Кем-то окончательно пустым, поникшим, утратившим способность двигаться, мыслить и даже желать. Чего желать? Кого?
Его с ней больше нет.
Поплакать бы, но не приходили даже слезы. Впереди лишь нужда сделать неприятный выбор:
* Продолжать жить так, как живет сейчас.
* Позвонить доктору Хатсу.
* Найти сенсора и все забыть. Как когда-то и советовала Дора.
Память, если в ней хранится больное, – тяжелая штука; именно она ощущается лежащей на сердце глыбой, именно она сковывает сердце цепями.
Забыть… Но ведь это все равно, что предать себя, мечты, предыдущие намерения, цели. Сдаться.
Да, наверное, она готова сдаться. Потому что, если не сбежит от самой себя, постоянно будет помнить. Будет бесконечно ждать звонка, терзаться мыслью, а не стоит ли позвонить самой? Что сказать, когда на том конце ответят «алло»? А ведь ей не оставили даже номера телефона… Она уже воочию видела все, что ожидает ее в ближайшие сутки, – кружение по комнатам, бессмысленные сомнения, болезненные надежды на одну-единственную смску. Она будет брать и класть обратно сотовый по сотне раз за час, будет проводить по экрану пальцем, чтобы убедиться в том, что новых сообщений нет, будет представлять его с ней – с другой.
Наверное, он уже… с ней.
Райна поникла окончательно. Нужно было спуститься вниз, помыться, переодеться, заставить себя забраться в постель. Уговорить себя не думать, поспать хотя бы чуть-чуть, убедить в том, что утром придут другие мысли – дельные, свежие, хорошие.
Не сработает. Она знала, что не сработает. И потому она сидела здесь, на крыше, зная, что утром что-то изменится. Изменится уже навсегда.
Потому что утром, хочет она того или нет, она примет судьбоносное решение.
Глава 20
Нордейл.
Канн проснулся в пять утра и долго смотрел в потолок. Чужой дом, чужая спальня – дожился. Какое-то время вертелся с боку на бок, силился уснуть, то на короткое время проваливался в дрему, то выныривал из нее и вновь гнал от себя непонятное тягучее беспокойство. А потом понял, что устал так спать.
Поднялся, с раздражением обнаружил, что часы показывают лишь начало седьмого, умылся, отыскал в шкафу чистые джинсы, натянул. Баал превосходил его ростом – штанины пришлось подвернуть. Наверное, в чужой не по размеру одежде он выглядел, как клоун.
Кого это заботит?
На кухне чая не нашел, но нашел покрывшуюся пылью банку кофе, вскипятил чайник. Долго сидел в гостиной, курил, бросал окурки в потухший камин. Гадал, сильно ли настучит ему за это по «кумполу» друг, решил, что несильно. Кое-как дождался, когда стрелка часов подползла к отметке «восемь» и только после этого взял с каминной полки ключи от стоявшей в гараже машины.
Все. Утро наступило.
Дрейк должен быть на рабочем месте, а если нет, он подождет.
Над Нордейлом висело комковатое небо; накрапывал дождь. В приоткрытое окно тянуло мокрым асфальтом, бензином и прелыми листьями – ранней, подступавшей к городу осенью. На парковке перед Реактором блестели влажными крышами ряды одинаковых серебристых машин – все, как одна, с белой полосой на борту – излюбленный транспорт представителей Комиссии.
«Любители серого цвета, за ногу их», – отстраненно подумал про себя Канн, шагая мимо. Толкнул дверь в Реактор, зажмурился, когда по лицу прошелся луч от сканера, поздоровался с похожим на манекена охранником.
– Доброе утро, Аарон Канн.
– Доброе утро… – хотел добавить «робот», но промолчал. Ему бы сегодня вообще внимательно следить за языком, а то не только Райне – себе помочь не сможет. – Господин Начальник на месте?
– К сожалению, нет.
– А Джон Сиблинг?
– У себя в кабинете.
Мысленно ругаясь на непонятно где шляющегося Дрейка, стратег зашагал к лифтам.
– А где Дрейк?
Заместитель Начальника почему-то пребывал в скверном настроении. Просматривал информацию сразу с трех висящих перед ним в воздухе экранов, хмурился.
Как еще косоглазие не заработал?
– Занят.
– Он хотя бы в здании?
– Нет.
– Передай ему, пожалуйста, что я заходил.
– Передашь сам, когда увидишь. Я не секретарь.
Угу. В этом весь Сиблинг – хорошо еще, если просто отошьет словесно, а то, не ровен час, пошлет заниматься исправительными работами вокруг Реактора, отправит на череду дополнительных тренировок по стрельбе или пообещает срезать вдвое зарплату. И за что, спрашивается? За не вовремя совершенный визит.
Мудло.
В надежде на то, что Джон последнюю мысль не уловил, Канн поспешил обратно к лифтам. Снова кивнул охраннику, вышел на парковку, сел в машину и принялся ждать.
Капли чертили на лобовом стекле неровные прозрачные змейки; сотовый Райны не отвечал.
После того как отыскал номер в городской базе Ланвиля, Аарон трижды пытался его набрать – каждый раз без ответа.
Давай, Райна, ответь. Где ты есть?
Он не знал, что именно собирался ей сказать, – придумал бы по ходу. Просто хотел услышать ее голос, хотел знать, что она жива. Что не наделала накануне глупостей.
– Ты ведь не шагнула с крыши, нет? – бубнил себе под нос, слушая длинные гудки.
Нет, не шагнула, не должна была. Это раньше он думал о ней, как о пустоголовой девчонке, способной лишь на то, чтобы жрать по подворотням «экстази», а теперь знал: Райна Вильяни – прекрасная женщина. Не пустая и не слабая, с хорошей выдержкой, со стойким характером и чудесным добрым сердцем. Лишь бы только не сдалась после очередной неудачи.
А он бы не сдался?
Нет, наверное. Но ведь он мужик, а она женщина – есть разница.
Аарон крутился на сиденье ужом – какое-то время слушал радио, быстро устал от неестественно бодрого голоса ди-джея, выключил приемник. Смотрел на входящих и выходящих из Реактора людей, думал о том, что сегодня ему предстоит разговор с Милой, – незачем откладывать неприятное надолго…
«Съешь свою лягушку с утра», – поучительно заметила бы Бернарда. Она вообще любила странные фразы и сравнения – другой мир, другой менталитет. Дрейк, наверное, уже привык к ее забавным шуткам.
Лягушка. Лягушкой она называла самое неприятное запланированное на день дело, которое предстояло сделать, как можно скорее, чтобы не мучиться. И «лягушкой» в этот день была Мила. Нет, не Мила – разговор с ней.
А, может, лягушка – это я сам?
Так, занятый неприятными мыслями, Аарон дождался момента, когда из дверей главного офисного здания Комиссии показался Джон Сиблинг. Махнул ему через лобовое стекло, привлекая внимание, открыл дверцу, когда заместитель приблизился.
– Я знаю, что ты не секретарь, но…
– Дрейк будет после двух, – коротко бросил человек в форме и прошел мимо.
– Спасибо, – выдохнул Канн без особой благодарности.
И что ты за человек такой? Хоть бы остановился, хоть бы раз ответил вежливо.
Но Сиблинг не был ни человеком, ни вежливым субъектом, и он вообще уже ушел; равнодушные ко всему наручные часы показывали начало десятого.
«Съешь свою лягушку», – снова всплыла кусающая сознание мысль.
Аарон закурил. Поднес к кончику сигареты дрожащее пламя зажигалки, выдохнул дым в форточку и тяжело вздохнул.
Хорошо, если бы сегодня за него эту самую лягушку съел бы кто-нибудь другой.
Дерьмо. Дерьмо-дерьмовое. Вот Мила новостям не порадуется.
(David Lanz – Rainlight)
Собственную входную дверь он открывал, как взломщик, – тихо, стараясь, чтобы не щелкнул язычок замка.
Или, как вернувшийся из бара под утро пьяница. К злой бабе-жене.
«Баба-жена», однако, услышала. То ли еще из окна увидела, как к дому подъехала машина, то ли сутками стояла тут в коридоре.
– Привет.
И по ее лицу он сразу понял, что теплого приветствия не будет, – ни «здравствуй, дорогой», ни нежеланных объятий, ни поцелуя, от которого все равно пришлось бы увернуться.
– Привет.
И тишина. Ни шага навстречу, ни улыбки на лице – лишь укоризненный взгляд в темной прихожей.
Интересно, в чем он провинился на этот раз?
– Ты ни разу мне не позвонил.
Ах, вот оно что. Уже не пытаясь вести себя тихо – хозяин он в этом доме или не хозяин? – Канн переступил порог, бросил под вешалкой рюкзак, стянул с плеч ветровку.
– Чья эта куртка?
Она изучила всю его одежду?
– Друга.
– Ты ночевал у друга?
Аарон, упершись взглядом в стену, тяжело вздохнул.
Съешь свою лягушку.
Может, проще – убей?
Они сидели на кухне. На столе ни завтрака, ни чая, ни пирожных – на столе пусто. Сидели, как враги, – он по одну сторону, она по другую. Мила, правда, сидела недолго – как только обнаружила отсутствующее на его пальце кольцо, рывком поднялась с места, подошла к столу, плеснула в стакан из графина воды. Но сразу «к делу» переходить не стала, выждала положенную паузу, повернулась к Канну уже со спокойным и деловитым лицом.