— Что с вами приключилось?
Ответом ему был только новый взрыв отчаяния; бедняга отвергал все попытки участия.
— Вы мне ничем не поможете.
— Как знать, — возразил отец Опимиан. — Покуда не расскажешь о своей беде, никогда не знаешь, можно ли ей помочь.
Сначала его преподобие не добился ничего, кроме повторения фразы «Вы мне ничем не поможете». Но его доброта наконец одержала верх над недоверием несчастного, и, сам не свой от горя, давясь слезами, тот воскликнул:
— Она за меня не хочет!
— Кто именно? — осведомился его преподобие.
— Ну ладно, — отвечал скорбящий, — рассказывать, так уж все. Это леди из замка.
— Леди? — спросил отец Опимиан.
— Они-то себя служанками называют, — отвечал тот, — да только они самые настоящие леди, и уж как нос задирают, раз одна мне отказала: «Отец у меня богатый, у него самая лучшая ферма во всей округе, и своя, собственная. И вдвоем мы с ним, он да я». А моя жена хозяйство бы вела, а по вечерам бы играла и пела — ох, она ведь все умеет! — и читать, и писать, и счета вести, петь, играть — сам слыхал! — и сливовый пудинг печь — сам видел! — и зажили бы мы уютно, как три сверчка на печи, а к концу года, глядишь, — и все четыре! А вот не хочет же!
— Вы ее спрашивали? — спросил его преподобие.
— Откровенно спросил, — отвечал тот. — А она сперва чуть не рассмеялась. Только она не рассмеялась. Поглядела серьезно и говорит: «Простите меня». Говорит, я вижу, вы не шутите. Мол, я хороший сын и достоин хорошей жены. Только, мол, не может она. Мисс, я ей говорю, видно, вам кто другой нравится? Нет, говорит, никто.
— Это утешительно, — сказал отец Опимиан.
— Чего же утешительно-то? — отвечал несчастный. — Меня-то она не хочет!
— Она еще передумает, — сказал отец Опимиан, — если сердце ее свободно. К тому же она ведь сказала, что не может.
— Не может, — отвечал несчастный, — это и значит — не хочет. Только что вежливо.
— А объяснила она, отчего она не может? — спросил отец Опимиан.
— Объяснила, — был ответ. — Говорит, они с сестрами решили не расставаться друг с дружкой и с молодым хозяином.
— Кстати, — заметил отец Опимиан. — Вы не сказали мне, которая же из семи ваша избранница.
— Третья, — отвечал тот. — Они-то называют ее второй поварихой. У них там экономка, две поварихи, две горничные и две камеристки. Но они только хозяина обслуживают. А уж их самих обслуживают другие.
— И как же ее зовут? — спросил его преподобие.
— Дороти, — был ответ. — Дороти ее зовут. У них имена идут — А, Б, Ц, только А на конце: Бетси, Цецилия, Дороти, Ева, Фанни, Грейс, Анна. Но они говорят, это не по алфавиту. Их крестили в честь тональности A-moll, если, конечно, вы это понимаете.
— Пожалуй, понимаю, — улыбнулся отец Опимиан. — Их крестили в честь греческой диатонической гаммы, и они составляют два смежных тетрахорда, если, конечно, вы это понимаете.
— Нет, пожалуй, я не понимаю, — отвечал горемыка с сомненьем.
— А молодой хозяин, — заключил отец Опимиан, — носящий имя Алджернон, это Proslambanomenos, или тоника, и заключает октаву. Родители его, верно, сочли, что это неспроста и что он и семь его названых сестер должны всю жизнь прожить в гармонии. Но вы-то как с ними свели знакомство?
— Да как? — отвечал страдалец. — Я много чего вожу к ним с нашей фермы, ну а она принимает товар.
— Я хорошо знаю этот дом, — сказал его преподобие, — и хозяина и девушек. Возможно, он женится, а они последуют его примеру. Будем уповать. Скажите, как вас зовут?
— Зовут-то меня Плющом, — был ответ. — Гарри Плющ я. А она ведь правда красавица?
— О, бесспорно, — сказал отец Опимиан. — Они все миленькие.
— И вот не хочет за меня, — снова вскричал тот, но уже с меньшей мукой. Отец Опимиан его утешил и озарил лучом надежды. На том они и расстались.
И снова его преподобие стал рассуждать сам с собой: «Кажется, всякая трудность разрешима. Выйдет замуж хоть одна — и все построение распадется. Однако сама по себе ни одна на такое не решится. Вот если бы семеро румяных здоровяков Плющей разом предложили каждой по руке и сердцу? Семь нот в тональности A-moll октавой ниже? А? Еще и не такое случалось! Я читал про шестерых братьев, которые все по очереди услужливо сломали себе шею, чтобы седьмой, герой повести, наследовал отцовское именье. Но вот опять я — и зачем мне печься о чьем-то браке? Пусть уж все идет своим чередом».
Но, как ни старался, отец Опимиан не мог отогнать смутный образ — себя самого, благословляющего двух врачующихся юных своих друзей.
ГЛАВА VIIСВЯЩЕННИК И ЕГО СУПРУГА. СОЮЗЫ ЛЮБВИ. ГАЗЕТА
Indulge Genio: carpamus dulcia: nostrum est
Quod vivis: cinis, et manes, et fabula fies.
Vive memor lethi: fugit hora: hoc quod loquor, inde est.
Гения ты ублажай своего[235]: лови наслажденья,
Жизнь наше благо; потом — ты пепел, призрак и сказка.
Помня о смерти, живи! Час бежит, и слова мои в прошлом.
— Agapetus и Agapetae[236], — сказал преподобный отец Опимиан наутро за завтраком. — И притом в лучшем смысле слова — таковы, к счастью, отношения юного сего господина со служанками.
Миссис Опимиан:
— Может быть, ты возьмешь на себя труд изложить мне свое мнение о них более доступно?
Преподобный отец Опимиан:
— Разумеется, душенька. Слово означает «влюбленный» в чистейшем, возвышенном смысле. В этом-то смысле и употребляет его святой апостол Павел, говоря о единоверках своих и возделывающих общий с ним вертоград соратницах, в чьих домах доводилось ему живать. В этом смысле прилагалось оно к девам и святым мужам, обитавшим под одной кровлей в союзе любви духовной.
Миссис Опимиан:
— Что ж, всякое бывает. Ты — святой муж, отец Опимиан, однако, будь ты холост, а я дева, вряд ли рискнула б я быть твоей ага... ага...
Преподобный отец Опимиан:
— Agapete. Но я никогда и не посягал на такую духовную высоту. Я последовал совету святого апостола Павла, который говорит: «Лучше вступить в брак...»[237]
Миссис Опимиан:
— Цитату можешь не оканчивать.
Преподобный отец Опимиан:
— Agapete часто переводится «приемная сестра». Такие отношения, по-моему, вполне мыслимы при наличии обетов безбрачия и духовной высоты.
Миссис Опимиан:
— Очень возможно. И столь же мыслимы при отсутствии того и другого.
Преподобный отец Опимиан:
— И еще более мыслимы, когда приемных сестер семь, а не одна.
Миссис Опимиан:
— Возможно.
Преподобный отец Опимиан:
— Если бы ты видела, душенька, как обращаются эти девицы к хозяину, ты бы тотчас поняла характер их отношений. Их почтительность неопровержимо убеждает меня, что я не ошибся.
Миссис Опимиан:
— Будем надеяться.
Преподобный отец Опимиан:
— У меня попросту нет сомнений. Семь весталок непорочны, либо ничего не стоят ни наблюденья мои, ни весь мой жизненный опыт. Называя их весталками, я не вполне точен: в Риме избиралось только по шести весталок. Зато было семь плеяд, покуда одна не исчезла. Можно допустить, что она стала седьмой весталкой. Или, поскольку планет прежде было семь, а теперь насчитывается более пятидесяти, можно и седьмую весталку приписать законам прогресса.
Миссис Опимиан:
— Смертных грехов прежде тоже было семь. Сколько же прибавил к их числу прогресс?
Преподобный отец Опимиан:
— Надеюсь, ни одного, душенька. Хотя этим обязаны мы не собственным его тенденциям, но емкости старых определений.
Миссис Опимиан:
— По-моему, я уже где-то слыхала это твое греческое слово.
Преподобный отец Опимиан:
— Есть такие агапемоне[238], душенька. Ты, верно, про них думаешь.
Миссис Опимиан:
— Про них. И что бы такое могло это слово значить?
Преподобный отец Опимиан:
— Оно значит «приют любви». Любви духовной, разумеется.
Миссис Опимиан:
— Хороша духовная любовь — разъезжает цугом[239], роскошествует и укрывается высокой стеной от любопытных взоров.
Преподобный отец Опимиан:
— Все так, душенька, но вреда ведь от этого никому никакого нет.
Миссис Опимиан:
— Ты, отец Опимиан, ни в чем вреда видеть не хочешь.
Преподобный отец Опимиан:
— Боюсь, я во многом вижу больше вреда, нежели мне бы того хотелось. Но агапемоне кажутся мне безвредными оттого, что я о них почти не слышу. Свет из-за всего готов поднять шум; а на то, что в порядке вещей, никто и внимания не обращает.
Миссис Опимиан:
— Неужто, по-твоему, эти агапемоне — в порядке вещей?
Преподобный отец Опимиан:
— Я говорю только, что не знаю, соответствуют ли они порядку вещей или нет. А вот нового в них нет ничего. Еще три столетия назад было такое семейство «Союз любви», и Мидлтон о нем сочинил комедию. Королева Елизавета семейство преследовала; Мидлтон его высмеял; оно, однако, пережило обоих, и в том не вижу я никакого вреда[240].
Миссис Опимиан:
— Неужто же свет так зол, что замечает новизну только в беспорядке?
Преподобный отец Опимиан:
— Быть может, это происходит оттого, что порядок вещей нарушается лишь изредка. Из множества людей, утром идущих по улице, лишь одного ограбят или собьют с ног. Если бы вдруг сообщение Гамлета «в мире завелась совесть»[241] оказалось верно, тотчас перестали бы выходить газеты. Ведь в газетах что мы читаем? Во-первых, отчеты обо всех смертных грехах, о несчетных видах насилия и обмана; затем безудержную болтовню, вежливо именуемую законодательной мудростью, которой итог — «непереваренные массы закона, вытряхнутые, как из мусорной тележки, на головы подданных»