Солон уговаривал Креза[651] дождаться конца жизни, прежде чем высказываться о человеческом счастье, что столь же необходимо при вынесении категорических суждений о характере человека. Основное достоинство этой биографии определялось бы тем светом, какой она должна была пролить, на характер лорда Байрона. С нашей, по крайней мере, точки зрения, книга эта открыла немного нового в его характере, да и то немногое, что открыто, отнюдь не рассчитано на то, чтобы воздать должное его памяти.
Лорд Байрон всегда сам был вершиной своего искусства. Кто бы ни находился на его картинах, передний план неизменно оставался за ним. Кто-то совсем по другому поводу сказал о Колридже: «Он сделал читателя своим доверенным лицом». Что же касается признаний лорда Байрона, это были скорее полупризнания, более рассчитанные на то, чтобы подогреть любопытство, нежели удовлетворить его. Байрон никогда не скрывал своих чувств, однако он скорее намекал, чем сообщал об обстоятельствах, их породивших; его намеки были полны туманных самообвинений в воображаемых преступлениях, которые, естественно, тут же становились предметом досужих сплетен ничем не гнушающейся публики. Он и впрямь в своих сочинениях и беседах, особенно в последние годы жизни, отдал должное мистификации; он говорил многое из того, что приводило в совершенное замешательство добросовестных его биографов, которые были вынуждены сообщать то, во что не верили другие, считавшие, что раз он так не думал, значит, он не мог такое сказать, что совсем не одно и то же. Многие из его признаний капитану Медвину[652] и мистеру Ли Ханту[653] отдавали мистификацией. Это были признания под стать итальянской opera buffa[654], где ремарки in confidenza[655] неизменно означают, что в словах действующего лица не будет ни слова правды. Лорда Байрона с самого начала отличало неукоснительное стремление к истине, однако падение нравов сказывается на правдивости даже самых чистосердечных людей, а потому, учитывая всю меру превратного понимания, мы все же считаем для себя невозможным читать мемуары Медвина и Ханта, не отдавая отчет в том, что оба достойных джентльмена находились во власти самой беззастенчивой мистификации. Лорд Байрон беседовал с ними в том же духе, в каком писалась большая часть badinage[656] «Дона Жуана», как, например, в следующем отрывке:
Я, чтоб читатель-скромник не бранил,
«Британский вестник» бабушкин купил.
Я взятку положил в письмо к издателю
И даже получил ответ:
Он мило обещал (хвала создателю!)
Статью — хвалебных отзывов букет![657]
Издатель воспринял эти строки как серьезное обвинение и принялся самым жалостливым образом умолять лорда Байрона отказаться от них, взывая к его чести джентльмена и благородному происхождению. За что и был выставлен на всеобщее осмеяние, ибо никто не воспринял этот пассаж как обвинение, во всяком случае серьезное.
Эту склонность лорда Байрона подметил и мистер Мур, он приводит одно письмо мистеру Далласу[658]:
«Лорд Байрон никогда не мог отказать себе в удовольствии блеснуть остроумием за счет собеседника. Особенно он любил озадачивать и мистифицировать назойливых и самодовольных советчиков. Выходки, которые он позволял себе еще мальчишкой с ноттингемским шарлатаном Лавендером, были лишь первыми проказами, которыми он забавлялся на протяжении всей своей жизни, издеваясь над многочисленными мошенниками, общению с которыми был обязан своей знаменитости и светскости» (с. 135).
Совершенно очевидно, что человек, так пишущий, будет так же и говорить, особенно с людьми, которых он не слишком уважает. Мы не станем сейчас вдаваться в казуистику этого вопроса, равно как и решать, при каких целях мистификация особенно действенна: то ли чтобы измываться над заносчивым легковерием, то ли чтобы ввести в заблуждение неуместное любопытство. Великие люди пользовались ею, и великие люди находили ей оправдание.
Quantunque il simular sia le piu volte
Ripreso, e dia di mala mente indici,
Si trova pur' in moite cose e moite
Aver fatti evidenti benefici,
E danni, e biasmi, e morti aver gia tolte,
Che non conversiam sempre con gli amici,
In questa, assai piu oscura, che serena,
Vita mortal, tutta d'invidia plena[659].
Что же касается нас, то мы надеемся, что никогда не воспользуемся и уж определенно не найдем оправдания мистификациям. Мы будем оставаться верны мудрости древних британских бардов: «Истина против мира». Но если и есть чей-то жизненный опыт, оправдывающий подобную практику, так это жизненный опыт личности, существующей вне общества и являющейся предметом пересудов; в замкнутую жизнь такой личности просачивается целый сонм маленьких Босуэллов[660], этих вездесущих соглядатаев, которые, располагай они хоть самыми ничтожными сведениями, готовы при первой же возможности передать их во власть общественному мнению, если только его наперсник имел неосторожность обмолвиться чем-то, что способно разжечь сластолюбивый аппетит читающей черни. В этом отношении весьма показательны наивные наблюдения мистера Ханта, состоящие в том, что никому не приходилось видеть «настоящего» Байрона совершенно трезвым и что вышеозначенный Байрон прилагал все усилия к тому, чтобы не напиваться в обществе мистера Ханта. «Выдуманный Байрон» постоянно подвергался насмешкам и пребывал в отчаянии; если верить мемуарам мистера Ханта, то Байрон только и делал, что по сто раз на дню становился предметом остроумнейших замечаний самого мистера Ханта, его супруги — миссис Хант, всей оравы маленьких Хантов. Короче говоря:
Мы не рецензировали мемуары мистера Ханта. «Ежеквартальное обозрение» сполна воздало им должное, и хотя журнал умолчал о некоторых вещах, которые мы бы упомянули, и упомянул многое из того, о чем мы бы, безусловно, умолчали, — было бы actum agere[663] вновь обращаться к той же теме. Нас нимало не интересуют те мотивы, которыми руководствовалось «Ежеквартальное обозрение». Их старый политический противник предстал в явно неблагоприятном нравственном освещении. Вздорное самомнение, переливающееся через край тщеславие, которое, подобно сотне фонтанов на реке Хоанго, бьет из каждой страницы; готовность презреть самыми интимными признаниями; никчемность всех тех сведений, которыми располагает автор; жалкие издевки напыщенного ума; причудливые и нелепые фигуры речи; несуразные представления о морали и нравах; постоянное самовыпячивание; явное стремление забить том бессмысленными подробностями на потребу беспринципного книготорговца, который уснащает именем лорда Байрона соответствующее количество страниц; неустанно расточаемые похвалы блестящему остроумию автора и его семьи; наконец, безусловный malus animus[664] всего сочинения — все это являло собой столь завидный материал для критики, что обозрение могло себе позволить на этот раз действовать по справедливости и клеймить своего противника, не прибегая к испытанному средству злостного искажения и обмана.
Многочисленными примерами озорства, когда автор вовсе не рассчитывает, что его высказывания примут всерьез; того озорства, какое превращается усилиями его литературных интерпретаторов в нечто, о чем писатель и не думал помыслить, пестрят письма лорда Байрона, приведенные в этом томе; так он пишет матери из Константинополя:
«X., который передаст тебе это письмо, направляется прямо в Англию, и, поскольку он полон впечатлений, я не стану предвосхищать его; прошу тебя, однако, не верить ни одному слову из того, что он расскажет, а довериться мне, если у тебя есть желание узнать правду».
Всякий, кто прочтет этот том, несомненно воспримет эти строки как шутку, однако нетрудно представить себе, что его биографы откомментировали бы это письмо примерно так: «Он был весьма дурного мнения о правдивости мистера Хобхауса[665] и настойчиво уговаривал меня не верить ни одному его слову».
Не станем приводить других примеров. Том изобилует ими. Мы считаем, что капитан Медвин и мистер Ли Хант были людьми благородными, а потому воспринимали все всерьез. В действительности же тот и другой пользовались его доверием не больше, чем общество в целом, вот почему их неполные и зыбкие сведения не вызывают ничего, кроме досады.
Ничто еще не возбуждало столь сильного любопытства и не вызывало столь горького разочарования, как биография, которую оставил по себе лорд Байрон и которую мистер Мур предал огню. Мистер Мур называет ее «биографией, или, верней сказать, записками, которыми по различным причинам решено было пожертвовать» (с. 656). Записки эти, таким образом, безвозвратно исчезли, а мистер Мур остался единственным, кто пользуется репутацией самого сведущего человека в королевстве в отношении всего, что касается великого поэта; репутацией человека, имеющего доступ к самым обширным материалам его биографии, способного, как никто иной, свести эти материалы в единое целое.
К великому сожалению, однако, оказалось, что все, что стоило рассказать, рассказывать не пристало. То, что более всего возбуждало любопытство публики, — что же предшествовало тайне? — по-прежнему остается тайной. Все это, как и сон Основы, и по сей день хранится в погребенных тайниках невысказанного.