Мы не беремся в настоящее время судить, явилась ли постоянная цепь разочарований, которым подвергались друзья свободы усилиями Робеспьера, Наполеона, Бурбонов и Луи Филиппа, той преградой, о которую разбились благие надежды первых дней революции, сменившись скептическим безразличием к ее дальнейшей судьбе у большинства читателей. Пока что следует лишь отметить, что два писателя, у которых столько общего, убеждения которых, видимо, сходны (второй, кстати сказать, ничуть не менее либерален, чем первый), отличаются друг от друга самым кардинальным образом; и это тем более примечательно, что, хотя среди предшествовавших им писателей не было ни одного, кто бы в таком изобилии сочинял комические романы, все произведения подобного рода (во всяком случае, лучшие из них), появившиеся до революции, заключали в себе авторскую позицию, выраженную самым откровенным и недвусмысленным образом.
Что же касается способа выражения авторской позиции, то существуют два совершенно отличных друг от друга вида комических произведении: в одном персонажи представляют собой абстракции, олицетворение авторских взглядов, которые и являются первоосновой произведения; в другом персонажи — это индивидуальности, а события, происходящие в романе, носят реальный характер, уподобляясь жизненным коллизиям; как бы ни бросались в глаза взгляды автора, они проявляются лишь опосредованно. К первому типу комических произведений можно отнести книги Аристофана, Петрония, Рабле, Свифта и Вольтера; ко второму — Генри Филдинга за исключением, пожалуй, его «Джонатана Уайльдера», в котором счастливо совмещаются оба типа, ибо Джонатан и его компания — это одновременно абстракции и индивидуальности. Джонатан — король воров и олицетворение зануды и ханжи в одном лице.
Ко второму типу комических романов относятся и сочинения Пиго Лебрена. Его герои и героини совершенно живые люди, которые сообразуются со взглядами своего времени, как и свойственно простым смертным, и жизнь которых подчинена рутине каждодневного существования. Его сюжетные ходы и герои могут зачастую показаться надуманными, но надуманность эта — лишь следствие бурной фантазии автора; в ней нет ничего от гипербол Рабле, строго подчиненных авторскому замыслу. Рабле, один из самых умных, образованных, к тому же остроумнейших людей, рядился в пестрые одежды всесильного придворного шута, чтобы иметь возможность скрывать горькую истину под покровом простодушного фиглярства.
Рабле во многом под стать и его современник Бертран де Вервиль[728], который хотя и выводит Frostibus, Lieutenant-General de tous les diables[729], обращаясь к Лютеру с необычайно напыщенным посланием, в котором величает его не иначе как Monsieur de l'autre monde[730], был далеко не самым ярым противником Реформации.
На наш взгляд, было бы небезынтересно и забавно проследить развитие французских комических произведений с точки зрения их воздействия на общественное мнение с двенадцатого века и до революции и показать, насколько велика роль этого непритязательного литературного жанра, имеющего во Франции многовековую историю развития, в формировании отрицательного отношения к обманам и злоупотреблениям, против которых выступали все те, кто преданно служил делу Реформации, а также делу других общественных перемен, за Реформацией последовавших, вплоть до настоящего времени. Даже если, что часто случается, эгоизм и бесчестие многих сподвижников превращают триумф правого дела в источник еще большего беззакония, чем то, что было повержено торжеством справедливости; даже если заодно со злом пострадало добро и растоптанные было корни порока проросли вновь, между тем как зачатки добродетели сгнили на корню; даже если свержение религиозной тирании явилось предлогом для общественного разбоя; даже если крах одного вида государственного обмана влечет за собой расцвет новой разновидности политического шаманства; даже если прекращение общественных разногласий становится основой для возникновения военного деспотизма[731]; даже если то, что в конечном счете обеспечило достижение искомой цели, нивелируется, ибо, увлекшись решением первоочередной задачи, пренебрегли побочными потерями (если только можно было бы счесть, сколько сил, знаний и чести потрачено впустую, дебит стоил бы кредита); даже если принципы, которым честно следовали, заклеймили бы как неотъемлемую причину последствий, к ним отношения не имеющих, последствий, которые не могли предусмотреть сторонники этих принципов; даже если те, кто был до конца предан своему делу, стали одними из первых жертв своей собственной победы, истинный смысл которой оказался извращенным, — мы тем не менее обнаружим, что, во-первых, всякая последующая победа, пусть даже и переродившаяся в своих непосредственных целях, это всегда шаг вперед на пути, предначертанном первыми деятелями Реформации, ратовавшими за свободу совести и за свободу веры, и что, во-вторых, комическая литература не только явилась существенным вкладом при достижении этих целей, но самые знаменитые авторы комических сочинений зачастую являли собой поразительный пример политической честности и героического самопожертвования. Разумеется, в данном случае речь идет лишь о создателях комических сочинений высшего образца, когда для изобличения порока автор вскрывает изначально присущую этому пороку абсурдность, а не подменяет ее внешними смехотворными атрибутами, облачая порок в шутовской наряд с чужого плеча, или, как выражался честный Основа, водружая на него ослиную голову[732].
В первом случае насмешка как органичное развитие смешного ab intra[733] суть проявление истинности, однако во втором случае насмешка, представляющая собой внешнее приложение смешного — ab extra[734], — есть лишь проявление мошенничества сочинителя. В первом случае насмешка не является самоцелью — она естественна и самопроизвольна и, как в повестях Вольтера, вытекает из повествования; напротив, отличительное свойство насмешки второго типа определяется нарочитой предрасположенностью автора прослыть язвительным и остроумным. К писателям этого типа как нельзя более точно приложима аксиома homines derisores civitatem perdunt[735]. Зато комическим сочинениям первого типа в равной мере свойственны неподдельная любовь к истине и глубокое в нее проникновение. Правда, неподдельная любовь к истине может вполне сочетаться с неспособностью раскрыть ее, равно как и глубокому в нее проникновению может сопутствовать желание извратить ее. Совмещение этих достоинств редко, и тем более редко их сочетание с тем удивительным сплавом природного дара и благоприобретенного навыка, какое входит в понятие комического гения.
Мы еще вернемся впоследствии к еще только намеченной теме нашего изыскания, однако, для того чтобы заняться им с подобающей тщательностью, потребуется несравненно больше времени, чем может показаться тем, кто не углубляется в специальное исследование de rebus ludicris[736]. Наша нынешняя задача представляется гораздо более ограниченной.
Из произведений последователей Рабле «Le Compere Mathieu»[737][738] — одно из самых замечательных; его отличает стремление критически переосмыслить господствующие идеи эпохи; вместе с тем остается совершенно неясным, как имел в виду Дюлоран, автор этого разоблачения, распорядиться своей победой. Он сам был духовным лицом, однако родная церковь настолько невысоко оценила его труды, что заключила его на несколько лет в монастырскую тюрьму, где у него было довольно времени, чтобы хорошенько поразмыслить о том, насколько прав был им же выдуманный герой, который вознамерился навсегда оставить страну, где католичество было господствующей религией. Приведем несколько отрывков из этого сочинения, которое, насколько нам известно, никогда прежде не переводилось <...>.
[В связи с последней цитатой Пикок замечает:] «Эта сцена, возможно, покажется несколько outre[739]; впрочем, многие сюжетные ходы в произведениях Пиго Лебрена отличаются нарочитостью, которую английский читатель, очевидно, сочтет неестественной, но никак не читатель французский. Создается впечатление, что общественные катаклизмы во Франции вообще не преследуют иной цели, как создание coup de theatre[740]. Когда Луве разоблачал Робеспьера[741], он добился нужного ему coup de theatre; свое дело он посчитал сделанным и, вместо того чтобы довести его до конца, отправился домой ужинать и пировал в кругу своих единомышленников, пока не был вынужден, последовав дружескому предостережению, прекратить беседу и скрыться, спасаясь от смерти. Когда после всех безумных перипетий Луи Филипп и Лафайет стиснули друг друга в объятиях на балконе, сначала раздалось: «Отныне наша конституция справедлива» — и вслед затем: «Это — лучшая из республик»[742]. Это тоже был своего рода coup de theatre, причем не преднамеренная, а истинная развязка трагикомедии «трех славных дней». Под громовые раскаты Vive Louis Philippe! Vive Lafayette! Vive la Charte![743] занавес упал, скрыв застывших на балконе вождей от ликующей толпы зрителей, которые вскоре, к своему удивлению, обнаружили, что этот самый coup de theatre свел на нет все результаты их многотрудных свершений. Французская революция завершилась наподобие пекинской, когда народ славил Хо Фума, который сел им на голову вместо Фум Хо. Конституция оказалась ложью, а «лучшая из республик» — провозвестницей гнуснейшей из тираний.