[775] и сыграть партию в домино, однако газет он больше не читает, в том числе и «Конститюсьонель», потому что старая газета допустила излишний, с его точки зрения, либерализм. Иными словами, хотя он, как никто другой, страдает от политических перемен, они нимало не занимают его.
Тем не менее со времени последнего триумфа конституционной монархии политический скептицизм проник в тупой ум epicier. Он спросил себя, как могло так получиться, что Франция больше волнуется во времена правопорядка, чем во времена беспорядков. Ответ на этот вопрос и впрямь выглядит весьма противоречивым, и он попытался бы над ним задуматься, если бы больше всего на свете не страшился мыслительного процесса. Но даже при всем его предубеждении к пытливости, закравшееся сомнение не смогло полностью развеяться, не сказавшись на его взглядах. Еще наступит такое время, когда epicier и республиканец пойдут рядом по пути политического прогресса.
Примерно года два тому назад в Париже на одном из зимних приемов большая часть приглашенных обступила великого национального поэта Беранже. Говорили, что монархия пресытилась и себя изживает и что страсть к наслаждениям и скепсис еще больше сокращают и без того короткий век, ей отпущенный. Вслед за Наполеоном повторяли, что наступит время, когда республика извлечет пользу из ошибок монархии, расходясь лишь в вероятных сроках победы республиканцев на выборах и долгосрочного утверждения республики.
Те, кто придерживался умеренных взглядов, изображали окончательную победу республики как неизбежное следствие просвещения. Того же мнения придерживался и Беранже, который подвел итог беседе замечанием, одновременно остроумным и глубокомысленным. «Поверьте, господа, — сказал он, — если вы и придете к республике, то не иначе как в компании с epicier».
Итак, мы рассмотрели общий смысл понятия epicier как воплощение стойкого политического негативизма; epicier — это тот тип человека, который, если в результате «славной революции» цена за фунт сахара упадет хотя бы на один сантим, на всю оставшуюся жизнь превратится в заклятого врага emeute populaire[776].
Обратимся теперь к его третьей ипостаси, рассмотрим символическое значение этого понятия. Для этого воспользуемся статьей в «Ревю энсиклопедик» за февраль 1833 года под названием «Etudes Politiques sur l'Epicier»[777]. Поскольку статья слишком велика, чтобы приводить ее полностью, остановимся лишь на основных ее положениях, исходя из целей нашего исследования.
29 июля 1830 года Клод Тарен (вымышленный герой очерка) в беседе с Бенжаменом Констаном[778] восторженно отозвался о событиях Трех Славных Дней.
В начале ноября Клод Тарен вместе с Бенжаменом Констаном присутствовал на заседании палаты депутатов. Клода Тарена потрясло прискорбное зрелище всеобщего лицемерия людей, которые, с одной стороны не решаются исполнить свой долг, а с другой — изменить делу героев июля; людей, в каждом слове и жесте которых проявляется возбуждение и скованность управляющего горячим скакуном всадника, которого одинаково страшно отпустить и натянуть поводья и который всякий раз не знает, что предпримет в следующий момент его конь — подымется на дыбы или понесет.
Бенжамен Констан возвращался с заседания, опершись на руку Тарена. Посреди улицы он вдруг остановился и сказал:
«— Мой юный друг, вы только что воочию видели людей, призванных оказывать благотворное или пагубное воздействие на ход событий. Ораторы, законодатели, должностные лица, представители различи партий на ваших глазах сменяли друг друга на трибуне. И вместе с тем, клянусь честью, не было среди них ни одного с выражением той властности и деловитости на лице, какую вы можете наблюдать сейчас у человека, стоящего вон у той двери на противоположной стороне улицы. На первый взгляд, может статься, в нем нет ничего примечательного. Однако вглядитесь повнимательней. Неужели вы не замечаете какой особой, настороженной проницательности, сквозящей в этих круглых темных глазках? Разве не свидетельствует этот плотно сжатый рот о неиссякаемом самодовольстве? Разве эти толстые щеки, усыпанные веснушками, не выражают твердокаменного упрямства? Разве что плохой физиогномист не усмотрит в этой застывшей, двусмысленной ухмылке железную тягу к настоящему и совершенное равнодушие, более того — недоверие, к будущему. Было бы полнейшим безумием предполагать, за этим низким и узким лбом, переходящим в высокий, тщательно завитой парик, скрываются великие идеалы. Неужели вы ничего не видите в этих тяжелых бровях? Посмотрите, сколько уверенности в этих тяжелых висящих руках, во всем этом массивном теле. Разве нельзя заглянуть в будущее этого человека?
— Но это, — отвечал Клод, — всего-навсего epicier.
— Вот именно, epicier. А теперь идите вперед и не оборачивайтесь, он заметил, что мы смотрим на него, — недалеко то время, когда власть еще больше возрастет.
— Кого?! Этого epicier? — вскричал Клод.
— Идемте. Вы еще ребенок, — сказал Бенжамен Констан, горько усмехнувшись.
Как известно, Бенжамен Констан умер в печали и разочаровании.
Многие из тех, кто видел самого знаменитого из защитников народной свободы, идеалы которой все более извращались власть имущими, говорили: «Бенжамен Констан умер вовремя». Однако смерть Бенжамена Констана совпала со смертью его последней заветной мечты. Он мечтал о народной власти, власти величественной, сильной и милосердной; и видел, как эта власть бывает мелкой, презренной, смехотворной, стяжательской. Реальность отвергала его мечты — он закрыл глаза и умер; тому, кто утратил последнюю иллюзию, тому, кто изжил свои идеалы, только и остается, что умереть.
Клод Тарен запомнил последние слова своего умершего друга. Он поселился в доме того самого epicier, на которого указал ему Бенжамен Констан, и посвятил себя физиологическому изучению типа epicier. Результатом этого исследования стало то, что, при всей многоликости французской политической власти, при наличии в ней депутатов, советников, министров и короля, ею правит единый дух, дух купли и продажи, который вне зависимости от масштабов сделок определяется не более просвещенными и широкими взглядами, чем те, которыми руководствуется простой бакалейщик, торгующий кофе, патокой и приправами. Иными словами, Тарен пришел к выводу, что круг сделок и убеждений epicier включает в себя, по сути дела, все цели, взгляды, тенденции и устремления конституционной монархии. «Вами управляет, — говорил он своим товарищам, которые изыскивали возможности выбраться из той бездны политической безысходности, в которую была ввергнута Франция, — отнюдь не невидимая власть, вами управляет вовсе не пророк, не законник, не трибун, не государственный муж, даже не просто гражданин республики — вами правит epicier — оплот, храм, знамя Франции, средоточие всего, альфа и омега, избранник великой эпохи тысяча восемьсот тридцатого года!»
«Фанатики хотели бы свергнуть его. Но это им не по силам. Они могут разорвать его в клочья, истолочь в его собственной ступке, похоронить под руинами его собственного прилавка — он восстанет вновь, как феникс из пепла, щеголяя своими пышными телесами, дабы и впредь царить и расточать улыбки до тех пор, пока не сочтет свою миссию выполненной».
«Если вы считаете целесообразным вызволить нашу великую нацию из ее нынешнего положения, придать ей образ более благородный, пусть будет так — я того же мнения, что и вы. Но чем располагаете вы для достижения этой цели? Изгоните дух epicier! разработайте план действий; придумайте новую форму общественного правления; вложите в эту форму черты нравственной и интеллектуальной красоты, но воздержитесь до времени от горьких раздумий и бесплодных усилий; не беритесь за оружие, которое обернется против вас самих. На сегодняшний день признайте себя побежденными, склонитесь перед epicier, воздайте ему должное и подчинитесь».
Так заканчивается эта статья.
Таким образом, мы рассмотрели epicier в трех ипостасях: коммерческой, политической и символической. Теперь нам становится ясно, что великое воплощение духа epicier — король-гражданин — уверенно восседает на своем троне, ибо epicier сейчас не тот, каким он был в 1790 году, «enfant de la patrie»[779], когда он распевал «Марсельезу» или, по крайней мере, с одобрением слушал, как поют другие; ибо сейчас он жандарм, преисполненный решимости поддерживать всякого, кто стоит у власти, если только власть дает ему возможность беспрепятственно обделывать свои дела; ибо он восхищается теми, кто наверху, и не пожалеет сил заполучить их себе в клиенты; ибо на его веку сменилось довольно хозяев, чтобы вновь желать перемен. Он помнит слова и дела 1789 года; он задался вопросом, что выиграли он и его класс от политических перемен прошлого, которые, если сложить всю выгоду, от них полученную, уравновесят те убытки, которые он потерпел в результате грошового понижения цен на любой из его товаров. И сам же себе ответил: «Nil»[780]. В политике он не разбирается; он не преследует политических целей и не предвидит политических перемен. Он уступчив и лоялен. Он — та великая vis inertiae[781], которая подавляет анархию и поддерживает колоссальную массу грубой физической силы, заключенную в военной машине, которая стоит на страже существующего порядка вещей. Он — та гигантская черепаха, которая восседает в хаосе и на непробиваемом панцире которой стоит слон, несущий на своих плечах мир, мир Франции; в этом мире, как иблис[782], в своем зале восседает на троне le grand epicier[783] — король-гражданин, хранитель ордена L'Epicerie