Взаимоотношения с Мередитом, как и дружба с Шелли, — одна из самых интересных страниц в жизни Пикока. Мередит не слишком ему нравился. Вызывало недоверие немецкое образование молодого человека: для Пикока «немецкое» — синоним столь ненавистного ему романтико-метафизического отношения к жизни, которое он наблюдал в окружении Шелли в Брэкнелле и которое, по его глубокому убеждению, ни к чему хорошему привести не могло.
Многое в этих отношениях объясняет разница в возрасте. Мередит был младше Пикока на сорок три года. Современники, они принадлежали к разным историческим и литературным эпохам: Пикок — к викторианской, хотя он, поклонник античности, многое не принимал в пуританской этике; Мередит же был настоящим сыном «рубежа веков» — с его надломом, рефлексией, нравственным релятивизмом.
В доме Пикока столкнулись две литературные эпохи. На примере личных судеб видно, что новое поколение взяло у предыдущего.
Пикок, к которому, особенно в первые годы брака, Мередит относился с глубоким почтением, оказал значительное воздействие на молодого писателя. Дело даже не в том, что в некоторых героях Мередита легко узнается Пикок, — например, в мистере Миддлтоне в «Эгоисте» (1879). Влияние ощутимо в способе построения произведений, в характеристике героев у Мередита. Когда Мередит впервые встретил Пикока, он был поэтом, эпигоном романтиков. Когда же они расстались, Мередит уже ощущал себя сформировавшимся писателем, создателем нового типа прозы, в которой романтическое повествование накрепко соединилось с интеллектуальной комедией. И не это ли отчетливая дань ученичеству у Пикока?
Смерть Мэри Эллен еще более отгородила Пикока от мира. Он подает в отставку, проработав в Ост-Индской компании более тридцати лет.
Пунктуальность, здравый смысл Пикока помогли ему добиться того, что письма из Индии, которые до того, как он возложил на себя обязанности в компании, приходили от силы раз или два в год, теперь с завидной регулярностью доставлялись в Англию каждые два месяца.
Уйдя в отставку, он окончательно замкнулся в стенах своей библиотеки. Потягивая мадеру, как какой-нибудь герой его романов, он читал и перечитывал своих любимых авторов.
Он превосходно знал греческую, римскую, английскую, французскую и итальянскую литературы. Говорил на пяти языках; а в старости принялся за изучение испанского и валлийского. Из европейских языков он упрямо не желал знать немецкий, возможно так, несколько по-мальчишески, выражая свое недовольство немецкой философией и немецкой романтической поэзией, столь модной в годы его молодости.
К числу его любимых авторов относились Гомер, Софокл, Аристофан, Нонн, чью «Дионисиаду» он считал самой совершенной поэмой в мире после «Илиады». Из итальянцев особенно почитал Ариосто, Боярдо; среди французов — Рабле и Вольтера. Из англичан трудно сказать, кого он особенно ценил. Может быть, если принять за точку отсчета количество ссылок в его произведениях, — Шекспира, Чосера и Батлера, автора «Гудибраса». Правда, к современной ему английской литературе он относился настороженно: не раз — и весьма резко — высмеивал романтиков, но прю этом был в состоянии понять и оценить поэтическое новаторство Вордсворта и Колриджа. Мир давно уже зачитывался Диккенсом; его превозносили по обе стороны океана. Пикок же открыл его для себя в последние годы жизни; правда, отозвался о нем, особенно о «Посмертных записках Пиквикского клуба» и «Нашем общем друге», с энтузиазмом.
Из-за того, что многие его современники ушли из жизни молодыми, он, переживший их на целые десятилетия, существовал как бы в двух мирах, соединяя собой начало и конец века в английской литературе. Он знал Шелли, Мэри Годвин, Байрона, Дизраэли, под его крышей получил литературное благословение Мередит. Из-за своего поразительно долгого века Пикок, как и Ли Хант, стал живой памятью времени, фигурой едва ли не мифологической. Вспоминая некоторые обстоятельства личной жизни Пикока, можно только поражаться, как, несмотря на удары судьбы (смерть ребенка, болезнь жены, смерть Мэри Эллен, о которых он не любил говорить, в его семейные тайны были допущены немногие), он сохранил поистине лучезарное, эллинское мировосприятие.
Но для многих была открыта только одна сторона личности Пикока: они видели в нем сатирика или — на худой конец — оплот здравого смысла. Созданию такой легенды способствовал и сам Пикок. Ему нравилось, когда о нем говорили как о беспощадном критике нелепостей современной жизни.
Теплую, человеческую сторону своего таланта он сознательно не выставлял напоказ, напротив, скрывал, в глубине души подсмеиваясь над своими современниками, которые не сумели разглядеть в нем упрямого идеалиста, мерящего современность с позиций дорогой ему античности. Так ему легче было вести свою сложную литературную игру, понять которую дано было немногим.
В восемьдесят с лишним лет Пикок отличался отменным здоровьем и ясной памятью. И если бы не пожар, разразившийся в декабре 1865 г. в его библиотеке, может быть, прожил бы и еще несколько лет. Когда вспыхнул пожар, близкие умоляли его оставить дом. Но он лишь гневно воскликнул: «Во имя бессмертных богов оставьте меня в покое, я не сдвинусь с места».
Пожар стал роковым для Пикока. Он слег; неожиданно появились сильные боли в желудке. Внучка Пикока вспоминала, что, проходя мимо его спальни, можно было слышать, как он выговаривал богам, что они мучают своего скромного и преданного слугу. 23 января 1866 г. Пикока не стало.
Главное в творческом наследии Пикока — повести, романы, эссеистика. Однако как прозаик Пикок нашел себя не сразу. Осознав себя художником, Пикок, отчасти следуя литературной моде эпохи, обращается к поэзии. Первым наставником на поэтическом поприще также стала мать Пикока. Она рекомендовала сыну поэтов — в первую очередь безупречных версификаторов, заботящихся в основном об изяществе и совершенстве формы и лишь потом — о глубине содержания.
Недалеко от образцов учителей ушли и поэтические опыты Пикока, достаточно многочисленные, стилистически отделанные, но, в сущности, довольно-таки поверхностные.
И все же они заслуживают отдельного разговора не только потому, что Пикок отдал им двенадцать лет жизни. Безусловно, они представляют и некоторый самостоятельный интерес, и особенно в соотнесении с его прозой.
Первая поэма Пикока «Пальмира» появилась в 1806 г.; в существенно переработанном виде она была переиздана в 1812 г. Это образец пиндарического стиля, более характерный для XVIII, нежели для XIX в., заставляет вспомнить Мильтона и Грея. В поэме рассказывается о погибшем городе Пальмире, в прошлом величественном и могучем. Преобладающее настроение элегически-меланхолическое, а основная мысль сводится к утверждению бренности сущего, обреченности человека и конечной власти времени, что также было свойственно поэзии XVIII в.
Поэма «Гений Темзы» (1810) по своему характеру описательна, даже топографична, восходит к Томсону, но, пожалуй, особенную близость обнаруживает с «Виндзорским лесом» Попа. Поэма «сделана» высокопрофессионально, но скучновата, незначительна по содержанию и теперь преимущественно представляет историко-литературный интерес.
«Гений Темзы» проясняет некоторые аспекты мировоззрения Пикока, существенные для понимания его дальнейшего творческого развития: неудовлетворенность состоянием современной ему цивилизации заставляет писателя в поисках идеала обращаться не только к прошлому, но и к природе.
Последовавшая за «Гением Темзы» поэма с весьма характерным для эпохи заглавием «Философия меланхолии» (1812) показывает, как подспудно у Пикока вызревала структура его будущих «романов-бесед». «Философия меланхолии» — это ряд изящных стихотворных рассказов, объединенных не слишком выраженной общей темой, что позволяет автору пускаться в многочисленные, часто избыточно многословные отступления преимущественно философско-метафизического свойства, в которых, как и в «Пальмире», рефреном звучит экклесиастическая тема бренности бытия, тщеты всех начинаний перед неумолимым бегом времени и вечностью.
Однако не только элегически-меланхолический дух свойствен поэзии Пикока. В эти же годы он пишет стихотворения, по духу и настроению уже предвосхищающие его комические повести и сатирические романы, — например, шутливую аллегорическую балладу «Сэр Букварь» (1814). Задачи Пикока в ней «педагогические»: в остроумной форме рассказ идет о различных частях речи. Комическая, бурлескно-пародийная стихия еще более выражена в балладе «Сэр Протей» (1814).
Совершенно иная тональность характеризует небольшие лирические стихотворения Пикока, идейно, тематически и стилистически близкие любовной лирике романтиков и показывающие, в свою очередь, сколь сложно в творчестве Пикока переплетались черты искусства Просвещения и XIX в. Лаконично и в то же время глубоко драматично стихотворение — эпитафия на могилу дочери Маргарет, умершей в 1826 г. в возрасте трех лет. Здесь нет ни велеречивости стиля, ни пространных общих рассуждений; весь словесный рисунок подчинен одному, всепронизывающему чувству утраты. Особое место среди лирических стихотворений Пикока занимает элегия — воспоминание о первой несчастливой любви поэта — «Ньюаркское аббатство» (1842). Это стихотворение заслужило похвалу Теннисона: он особенно выделял первую строфу:
Упал луч солнца в сон и тлен
Забытых и печальных стен,
В его луче хранили след
Все тридцать пять утекших лет[955].
Лирические стихотворения Пикока очень музыкальны. Более того, некоторые из них (например, песнь мистера Гибеля в «Аббатстве кошмаров» или «Любовь и возраст» в «Усадьбе Грилла») были задуманы как песни. Меломан, знаток оперного искусства, в течение долгих лет музыкальный критик, Пикок перенес свою любовь к музыке и в поэзию.
Драматургические опыты — еще один жанр в творческом развитии Пикока на пути к прозе. Подобно многим образованным молодым людям своего времени, Пикок был заядлым театралом, а его домашняя библиотека располагала большим выбором пьес драматургов начиная от Эсхила и вплоть до современников — М. Льюиса и Р. Камберленда. В серии статей о театре, которые Пикок напечатал в 50-е годы в журнале «Фрейзере», он заметит, что драма для его поколения была отдохновением от «бурь и мрака каждодневного существования»