Тогда они пошли в городскую управу, но и здесь им не повезло, потому что обнаружилась какая-то путаница с пропиской Бодё.
— Все у тебя наперекосяк, — сказал ему осчастливленный пособием кладовщик и с легким сожалением протянул руку.
Бодё шел домой и клял господа бога.
Потом клял рабочих, чьи мозги нищета будет иссушать до тех пор, пока они не переиначат существующий общественный порядок.
Клял рабочих за то, что они не организованы.
И себя клял за то, что он тоже не организован.
А еще тех, которые организованы:
Продажных политиков.
Лживое правительство.
Миллионы воров.
Торгашей.
Попов.
Если раньше он был усерден в работе, то теперь стал столь же усердным бунтарем. Если раньше он был тихим человеком, то теперь превратился в свирепого волка. Если раньше он был богобоязнен, то теперь сам черт ему был не брат.
А все из-за нищеты.
В чьем чреве лежали полумертвые его дети.
Четырнадцатого марта, в пятницу.
В субботу утром Воронью улицу обошли представители рабочих. Распространяли листовки и на словах тоже призывали всех принять участие в безмолвной демонстрации, которую партия организует ради безработных.
С Вороньей улицы все захотели пойти.
Мужчины.
Женщины.
Дети.
В воскресенье утром в газетах было опубликовано сообщение. Сообщение, в котором партия отказывалась от демонстрации. От безмолвной демонстрации, которую запретила полиция. Запретила, чтобы недовольство не стало явным.
Чтобы прихожане не нервничали.
И вообще чтобы не нервничал ни один человек из тех, кто привык отдыхать в седьмой день недели.
Только в седьмой.
Не всю неделю.
Без работы.
Воронья улица гудела. Люди разделились на два лагеря. Один не хотел демонстрацию, другой хотел.
Любой ценой.
Бодё был среди них.
У него собирались зачинщики. Обсуждали подробности, что делать с новоприбывшими и как поддерживать порядок, в каком направлении идти, чтобы все сошло гладко.
Еще обсуждали эмблему, которая заменила бы знамя, но была более красноречивой.
Красноречивее, чем пуля.
Красноречивее, чем кровь.
И Бодё придумал. Сделайте, сказал он, длинное древко с двумя боковыми поменьше. Такое, как носят во главе большого крестного хода. А вместо знамени привяжите к концу древка корзину. И в корзину посадите ребенка.
Истощенного ребенка.
Увядший бутон безработицы.
Так и порешили сделать.
К корзине палку.
В корзину ребенка.
Бодё предложил своего старшего сына, которому было уже четыре года.
Который был желт.
Который уже весил пятнадцать килограммов.
Один взял палку с корзиной, Бодё взял ребенка. Они пошли в конец улицы, усадили там ребенка в корзину, вскинули его в воздух и тронулись в путь.
Знамя держали втроем.
За главное древко — Бодё.
Они шли, и их становилось все больше.
Шли вдоль Вороньей улицы.
У аптеки Андяла двое полицейских преградили им путь. Они уставились на странное знамя, в чьем гнезде борющийся со смертью ребенок отхаркивал слюну. У одного из полицейских на глаза навернулись слезы, но другой приказал демонстрантам разобрать знамя и разойтись.
Но они не разошлись.
Понесли свое знамя дальше.
Их стало еще больше.
В центре города навстречу им двинулся большой отряд полицейских. С офицером во главе. Преградил им путь. Офицер кричал. Рабочие тоже.
Полицейские достали ружья.
Оголили сабли.
Офицер предупреждающе выстрелил в воздух.
Все зашумели.
Завопили.
Заплакали.
Стали расходиться.
Только Бодё и те, кто был с ним, продолжали стоять, безмолвно и неколебимо. Со знаменем, которое полицейские начали осаждать.
Раз.
Два.
Три.
Наконец они нагнули его, как охотники за птицами молодое деревце.
Офицер вынул ребенка из корзины.
Посмотрел — он был желт.
Потряс — он был мертв.
Он опустил его на снег, поставил вокруг кордон из полицейских и послал за санитарным врачом.
Рядом безмолвно стояли арестованные знаменосцы.
Вокруг сгрудились богатые господа и воскресные дамы. Какой-то журналист протиснулся вперед и громко спросил, показывая на ребенка:
— Что это?
К Бодё, словно к сигналу бедствия, протянулись миллионы рабочих рук, и он пронзительно выкрикнул:
— Бомба!
Богатеи поверили и разбежались.
Все разбежались.
Однако впустую!
Ибо повсюду, в городах и деревнях, все было заполнено:
Живыми Бодё.
Мертвыми Бодё.
Самыми страшными в мире бомбами.
ДОМАШНЯЯ КОШКА(перевод С. Солодовник)
Тихий ангел поселился в комнате.
Этелка ни гу-гу, Дюла и того меньше. Они молодожены, и без слов сияют каждый на своей орбите, словно звезды. Вот уже полчаса, как они сидят в тишине, в сонной одури наступающего вечера, после звонкого октябрьского дня.
Ангел может смело подремать.
На столе словно на корточках примостилась лампа; язычки пламени нежно кивают: такова любовь. А рядом женщина, белокурая и такая крохотная, что, кажется, на ладошке уместится, вяжет мужу нарукавники.
Скоро зима.
Дюла покуривает за ее спиной у печки на низеньком стульчике, а сам тем временем насмешливо разглядывает тигровую кошку, на которую из печки ползет тепло. Он наблюдает за ней до тех пор, пока кошка мягко не ложится, выпустив на волю хвост. Только голову пока еще держит, будто пушистый мячик, но скоро и эта забота отпадет — голова опускается на две крошечные опоры, две лохматые лапы.
На желтые глаза медленно надвигаются шторки.
Тишина и покой полнейшие, и, как скошенная в летнюю жару трава, зреет поцелуй.
Или, может, буря.
Вдруг шаги, кто-то стучит в дверь.
— Кто бы это? — удивляется Этелка.
Кошка поднимает на глазах шторы.
— Войдите! — говорит Дюла.
В дверях показывается рослый молодой мужчина. Вокруг икр болтаются походные штаны, на глаза надвинута зеленая шляпа. Мужчина смеется и лишь потом произносит:
— Ну, здравствуйте!
Этелка так широко распахивает глаза, что они заслоняют ее самое, Дюла же от удивления встает.
— Да ведь это Жига! — радостно восклицает он.
Жига снова смеется, снимает зеленую шляпу, и они жмут друг другу руки.
Этелка возвращается в сияние лампы, садится, крепко сжав коленки.
— А я думал, ты меня не узнаешь, — говорит Жига.
— Ты думал?
— Ну да.
Слово нравится Дюле, как хорошая сигарета.
— Почему ты так думал? — спрашивает он.
— Из-за штанов, да и усы я сбрил.
Теперь они оба смеются, и тут Жига спохватывается, что еще ни слова не сказал молодой женщине, а ведь когда-то он что ни день справлялся о ее здоровье. Тогда он подходит к ней и как можно вежливее говорит:
— Ну а ты, дорогая Этелка, как поживаешь?
— Спасибо, ты очень любезен, — отвечает Этелка.
Они пожимают руки, и теперь уже ни один не знает, что сказать дальше. Жига отворачивается, поводит по сторонам глазами — и вдруг замечает кошку, которая выползла на середину комнаты, будто тоже собирается спросить Жигу о его здоровье.
— У вас и кошка есть? — радуется Жига.
— Где ты видишь кошку? — дурачится Дюла.
— Да вот же она! — показывает Жига.
— Ну, у тебя глаз как у орла, — одобрительно хмыкает Дюла.
Потом они тоже садятся к столу.
Не знают, с чего начать разговор, и внимательно следят за движением рук Этелки. Крошечная женщина быстро и ловко нанизывает петлю на петлю, и взгляд обоих мужчин ударяется о каждую петельку, как в стужу клювы голодных птиц об оконное стекло, за которым прячется теплая комната, а может, и какое-нибудь лакомство.
— Откуда ты приехал? — спрашивает наконец Дюла.
— Из Брашова, — отвечает Жига.
— А что ты там делал?
— У меня там контора, контора по найму.
— Женщин тоже нанимаешь?
— Конечно.
— Случайно, не в постель?
Этелка разражается смехом. Ее смех клубится золотом и пахнет словно хорошо выдержанное вино. Жига опьянел бы от него вдрызг, если б господь видел его одного. А так он лишь издали метит в землю Ханаанскую:
— И как вам живется вдвоем?
— Я получил то, что искал, — отвечает Дюла.
Тут они оба устремляют взгляд на Этелку и с мальчишеским волнением ждут, нашла ли она то, что искала. Но женщина не хочет говорить, лишь слабый румянец показывает, что ее не постигло разочарование. Жигу пронзает жгучая зависть, которая комом становится в горле, будто приправленный уксусом вареник. Дюлу тоже злит румянец женщины, ибо за ним, словно луна за нарисованным прозрачным облаком, проглядывает их общая тайна.
— Есть у нас что-нибудь выпить? — спрашивает он, чтобы прикрыть облаком луну.
— О, не беспокойтесь, — говорит Жига.
Этелка откладывает вязанье, задумывается, потом предлагает:
— Разве что чаю согреть.
Жига отнекивается, он, мол, не за тем пришел, лучше-ка они с Дюлой пойдут куда-нибудь вдвоем да за стаканчиком вина обговорят прошедшие три года.
— Неужели три года прошло? — удивляется Дюла.
— Угу. — Жиге не терпится выпить.
Они задумываются. Большая голова Дюлы клонится, будто тыква под ветром в предзакатный час. Жига смотрит на женщину, буравит ее взглядом, словно Этелка земля-матушка и он хочет пробить в ней источник.
— Ну пошли, — говорит Дюла и встает.
Тут Этелка откладывает вязанье и поворачивается к мужу, подыскивая слова. В конце концов женское благоразумие оставляет ее, и она прямо говорит Дюле:
— Ты не пойдешь в корчму!
Дюла на секунду задерживает на ней взгляд, на его губах появляется улыбка, сейчас он похож на кота, когда тот выгибает спину.
— Идем, Жига, — говорит он.
Гость много бы отдал в эту минуту, чтоб остаться одному.
Но только в сказках в октябре бывает весна. Что ж, тяжело поднимается и он, пожимает Этелке руку, извиняется:
— Прости, если чем обидел.