Иван Петрович точно собак спустил. Через день уже все газеты кричали: «Православный иерей сотрудничает с коммунистами…», «В городе запахло кострами Инквизиции…», «Смиренному благочинному не дают покоя безбожники…», «Жадность, нетерпимость, что дальше – антисемитизм?..»
Вокруг благочинного действительно кружилось много разных людей. Образовалось даже что-то вроде кружка поклонников, костяк которого составляли местные богомольные старухи, почитавшие отца Мануила за святого. Многие приходили за советом и наставлениями. Были и далёкие от веры люди, предполагавшие в благочинном духовного лидера будущего сопротивления.
Но, кажется, благочинный только страдал от своих поклонников. Хотя и принимал у себя всех желающих. Вероника Евграфовна рассказывала, как однажды под вымышленным предлогом отправилась к отцу благочинному. Наслышавшись о прозорливости и чуть ли даже не о чудесах отца Мануила, вознамерилась она лично удостовериться в правдивости слухов. Набравшись смелости, заявилась как-то Вероника Евграфовна в благочиние и потребовала самого отца Мануила.
Её провели в приёмную, и не успела она толком оглядеться, как к ней вышел сам благочинный. Вероника Евграфовна оробела, увидев отца Мануила в штопанном коричневом подряснике. Благочинный благословил Веронику Евграфовну и спросил, что ей нужно. Но несчастная так растерялась, что позабыла выдуманную накануне причину визита.
– Я… батюшка… видите ли… – забормотала она, перебирая в уме всё, о чём можно было бы спросить. – У меня… сестра… то есть… у меня племянница хочет стать фотомоделью. Так уж вы помолитесь…
Благочинный нахмурился.
– То, о чём вы меня просите, сделать не смогу, – сурово сказал он, глядя в глаза Веронике Евграфовне. – Сердце человека – Престол Божий. А на Престоле Божием нет места безблагодатным ценностям. И помните: кланяясь идолам преуспеяния, каждый из нас становится причастным к разрушению общества, ибо потакает разгулу разрушительных страстей. За племянницу вашу помолюсь, а вам вот ещё, что скажу: любопытство ради любопытства – это грех пред Богом. Ибо сказано: не сообразуйтесь с веком сим, но сообразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия.
С этими словами он ещё раз благословил Веронику Евграфовну, и та, не чуя под собой ног, выскочила на улицу. Только дома она вспомнила, что намеривалась спросить у благочинного, стоит ли ей подавать в суд на своего соседа по даче, передвинувшего на сорок сантиметров забор вглубь участка самой Вероники Евграфовны. Но как бы то ни было, с того самого дня и Вероника Евграфовна сделалась решительной обожательницей отца благочинного. Тем более что и с памятниками вышло по слову отца Мануила.
Благочинный не писал статей в газеты и не давал интервью, но всё складывалось именно так, как он предрёк Ивану Петровичу. Точно невидимая стена встала между некрополем и устроителями парка скульптур. Демонтируя, уронили памятник Ленину – самый большой и наиболее интересный в городе. Так что даже голова у вождя откололась и, говорят, покатилась по мостовой. Памятник пришлось отправить на реставрацию, а дальнейшие работы, из-за непредвиденных расходов и нарушения изначального плана действий, решено было приостановить. К тому же фигуре Ленина предписывалось стать центральной и паркообразующей.
Случайное, казалось бы, совпадение. Но в городе с каким-то даже удовольствием приписали его влиянию отца Мануила.
Был отец Мануил невысок, худ и сед. Власы и бороду имел жидкие с прозеленью – седина иногда отчего-то отдаёт в зелень. А между тем, Вероника Евграфовна убеждала нас с матерью, что «это же могучий старец» с пламенным взором и гремящим голосом. Вероятно, такое впечатление сложилось у Вероники Евграфовны под воздействием проповедей отца Мануила.
Проповеди свои благочинный произносил в храме. Не раз передавали их и по местному радио. Услышавшему впервые отца Мануила в самом деле не пришло бы и в голову, что голос принадлежит болезненному и чахлому старичку. Возможно, так сильно было впечатление от радиопроповедей, что и столкнувшись близко с отцом Мануилом, Вероника Евграфовна предпочла видеть в нём могучего старца.
– Любите врагов ваших, крушите врагов Отечества, гнушайтесь врагами Божьими, – гремел из радиоприёмника отец Мануил, и редкий слушатель не стихал, предвкушая, что голос этот скажет именно то, о чём давно хотелось услышать. – Отечество ныне поругано, святыни попраны – всё отдано во власть жрецам новой религии. Новыми идолами стали Богатство и Слава, Успех и Комфорт. А смогут ли новая религия и новые идолы стать основой народной жизни? Нет! И не нужно обманывать себя. Нужно оглянуться и одуматься. Нужно оградить себя от потребительства, этой моровой язвы, от тряпок и побрякушек. В погоне за миражами, за мнимыми ценностями растрачиваются и обесцениваются подлинные основы народной жизни – идея соборности, идея духовной общности, произрастающие не из прав человека, а из общего служения и долга, служения Правде Божией как единственной абсолютной ценности. Служение Правде и самопожертвование возвышают человека и приближают его к Богу. А это, в конечном счёте, и есть смысл человеческой жизни…
Когда, бывало, слушала я отца Мануила, какой-то внутренний голос с восторгом кричал во мне: «Вот то, что тебе нужно!» Но тут же другой, насмешливый, голос говорил: «Нет, не то. Со-о-всем не то…»
V
Отпевать Марию Ефимовну так никто и не согласился. Зато какие-то доброхоты посоветовали Ивану Петровичу пригласить раввина. Иван Петрович подумал, но на раввина не решился. Пришлось довольствоваться гражданской панихидой.
Заниматься организацией поминок Иван Петрович поручил матери. Мать взялась за дело с энтузиазмом – из казны ей выдали денег, назначили помощников. Но когда уже арендовали зал в ресторане «Север», когда оговорили меню и сервировку, вот тут-то мать поняла, чего ей всё это время не хватало.
Сёстры Ивана Петровича, Ольга Петровна и Татьяна Петровна, не принимали участия в организации похорон и поминок, обе они остались в стороне от всеобщей суеты. Но матери вдруг пригрезилось, что тётки должны были как-то особенно скорбеть о Марии Ефимовне и выступать первыми плакальщицами. Произошло это именно вдруг. До поры, до времени мать ничем не выдавала своего недовольства и, скорее всего, не думала о тётках.
Не знаю, что именно напомнило ей о золовках, но в один прекрасный день она ославила их на весь город. Мало того, что они не рвут на себе волосы и не посыпают головы пеплом, так они ещё и не думают помочь с поминками! Заодно мать припомнила, как третьего года, проходя мимо дома тётки Ольги на рынок, она зашла поздороваться, а тётка Ольга не напоила её чаем.
С чаем вообще отдельная история. Как только матери хочется на кого-то обидеться, точнее, как только на неё находит приступ жалости к себе – эта похоть себялюбия, – и жребий падает на нового обидчика, мать первым делом вспоминает, что в какой-то момент ей не предложили чаю. «Обидчиков» у матери довольно много. И каждый в своё время не напоил её чаем. А уж чай-то она никому не спускает! Чай – это святое.
Тётка Ольга уже не раз отказывала матери в чае. И вот новый чайный скандал!
Очевидно, до тёток не дошли слухи о том, что они должны были скорбеть и не скорбели, должны были хлопотать и не хлопотали. Тётка Ольга, наверное, непростительно забыла, как три года назад не напоила мать чаем. Словом, обе тётки явились на поминки как ни в чём ни бывало.
Мать поздоровалась с ними холодно. Тётки сделали вид, что ничего не заметили. Равнодушие тёток раззадорило мать. И, не сомневаюсь, с той самой минуты ни о чём, кроме как об обиде, мать и думать не могла. Она здоровалась с гостями, переговаривалась, распоряжалась, но в каждом её жесте и взгляде, в каждой ужимке и интонации чувствовалась обида. И даже когда стали произносить заупокойные речи, когда кутья и блины с икрой разошлись по тарелкам – мать всё не уставала показывать, что молчит только потому, что воспитание не дозволяет ей высказаться. Наконец она не выдержала и обратилась к сидевшему подле Люггеру:
– Кушайте, кушайте, Аркадий Борисович. Не стесняйтесь…
Но Люггер и не думал стесняться. Уж чего-чего, а поесть на дармовщинку иностранная братия умеет! Хотя… Если уж нам и предложить больше нечего…
– Вот блинов возьмите, Аркадий Борисович, – мать пододвинула к нему тарелку с блинами. Было видно, что ей очень хочется что-то сказать Люггеру, но она никак не решится начать.
Люггер благодарил и кушал с большим аппетитом.
– Любите блины-то? – простодушно поинтересовалась мать.
Люггер также простодушно закивал.
– Да-а… – вздохнула мать. – А ведь всё это я сама… – и она выразительно посмотрела на Люггера, точно спрашивая: «А как бы вы думали?»
Отмалчиваться дальше становилось неприличным, и Люггер был вынужден вступить в разговор:
– Как? – постарался изобразить он интерес и удивление разом. – Вы одна всё это приготовили?
– Да нет же! При чём тут приготовила! – мать, недовольная бестолковостью Люггера, нахмурилась. – Я одна всё организовала. Понимаете?
– А-а-а! – догадался Люггер. – Значит, вы… manager?
– Хм… Ну, пожалуй, менеджер, – согласилась мать. – Но главное… слушайте-ка… главное, что мне никто не помогал. Понимаете?
– О-о-о! Значит, вы… э-э-э… современная женщина?
– Да нет же! – мать снова нахмурилась. – При чём тут женщина… современная. Слушайте-ка… Всё это, – и мать провела рукой в воздухе, указывая на столы и на гостей, – всё это легло на мои плечи, – и мать ткнула пальцем себя в плечо.
Люггер скосил глаза на круглые материны плечи и закивал.
– У Ивана Петровича есть сёстры… две сестры, – мать показала Люггеру два пальца. – Ни одна из них мне не помогала… Да вот, посмотрите. Вон там, у правого стола в розовой кофточке… китайской… это Ольга Петровна. А рядом… такая блондинка… крашеная… это Татьяна Петровна. Ваша бабушка, Аркадий Борисович, очень любила Ивана Петровича. Очень! И, знаете, я тоже очень скорблю по ней. Очень! А Ольга Петровна и Татьяна Петровна… Вы знаете, как будто это их не касается! – и мать посмотрела на Люггера, точно спрашивая: «Каково?»