– Слушай-ка… давай… давай сбегай за Лизунькой… обедать будем, – не унималась мать. – Сейчас Иван Петрович приедет… давай… сбегай. Хотя… Илья там пришёл… иди уж. Сама за Лизунькой сбегаю…
Меня снова покоробило. И я пожалела, что Ильи в ту минуту не оказалось рядом. Вот бы на глазах у матери положить его руку себе не грудь и впиться ему в губы! Это сбило бы с матери её бестолковую радость. Но поскольку Ильи не было рядом, мать безмятежно отправилась за Лизой. Мне же ничего больше не оставалось, как идти в свою комнату, где ждал меня Илья.
На вопрос «кто такой Илья?» мне трудно ответить. Пожалуй, самый точный ответ был бы таким: «Илья – это моя болезнь». Более всего на свете я хотела бы избавиться от привязанности к нему. Я не хочу любить его, но ничего не могу с собой поделать. Я больна этим человеком.
Я знаю его всю жизнь – в школе мы учились вместе. И всю свою жизнь я то ли люблю, то ли ненавижу его.
Я обратила на него внимание во втором классе. На уроке Родной речи. Кажется, это именно так называлось. Нашей первой учительницей была нервная, экзальтированная дама. Объясняя нам как-то правописание безударных гласных, она в числе непроверяемых ударением слов привела слово «работа». Дети приняли пример на веру. Но Илья поднял руку.
– Слово «работа» можно проверить словом «раб», – объявил он.
Не знаю, хотела ли она сохранить лицо и обратить неосведомлённость в преднамеренность. Хотя сложно представить, чтобы она в самом деле не знала того, о чём догадался пытливый второклассник. По-моему, она была вполне искренна, когда ответила ему:
– Конечно, Илья. Но не будем проверять такое слово как «работа» таким словом как «раб»!
И даже глаза у неё заблестели. Бедняжка, наверное, не видела разницы между «работать» и «трудиться»!
Зато я увидела разницу между Ильёй и остальными. С того самого дня я стала считать его умным. А прошло всего лишь несколько лет, и я стала считать его красивым. Он действительно был хорош, что-то от Печорина: светлые волосы, чёрные брови. Однажды, кажется в седьмом классе, мы встретились с ним глазами. С тех пор всё в моей жизни переменилось.
Пока мы учились, мы не «ходили» и не «гуляли», как это тогда называлось. Мы никогда не целовались и не держались за руки – между нами ничего не было. Но каждый раз, подходя на перемене к закрытой двери класса, рядом с которой мы в ожидании учителя бросали портфели и сумки, я первым делом отыскивала глазами его сумку. И при виде этой убогой кошёлки из синего кожзаменителя в груди у меня что-то такое сжималось, а в висках начинало стучать.
Взгляды – вот всё, что бывало между нами. Иногда мы впивались друг в друга глазами, потом, зардевшись, отворачивались в каком-то изнеможении. И клянусь! Было это во сто крат сильнее того, что я узнала потом.
В старших классах он придумал забаву: у меня на виду любезничать, сколько позволял этикет тогдашнего подростка, с другими девицами. Вот так приобнимет раскрасоточку за талию, а меня, точно зажжёнными стрелами, забрасывает взглядами. И чего только не было в этих взглядах: озорство, насмешка, превосходство и даже презрение. И как же я ненавидела его в такие минуты!
После школы он уехал учиться. За несколько лет он не написал мне ни одного письма и ни разу не позвонил. Но я всегда знала: он думает обо мне, и однажды, когда я не буду ждать, он появится. Так и вышло.
Помню, стоял сентябрь, и темнело рано. Я сумерничала. Вдруг кто-то стукнул в моё окно. Сначала я подумала – ветер. Но в ту же секунду, сама не понимая, почему, затрепетала. Не включая света, я припала к стеклу. Молча распахнула я створки. Руки мои тряслись. Он, впившись в меня глазами, молча бросил в комнату пёстрый букет астр. Цветы упали на пол, и я тут же забыла о них. Через несколько мгновений Илья был в комнате. Ни слова не говоря, он подошёл ко мне. Я почувствовала, что он дрожит. От него пахло сырой осенней ночью и астрами.
К утру, когда Илья уходил от меня, букет пожух.
С той поры Илья почти каждый день приходит к моему окну. Мне нравится считать себя его любовницей. Сначала это казалось мне романтичным, потом пошлым. Но, как ни странно, пошлость может быть более привлекательной, чем романтика. Что такое романтика? Один пшик. Но в пошлости, в пороке можно найти вязкое, почти неистощимое наслаждение, можно испытать незнаемую раньше свободу.
Илья пошл. Я знаю, что он мелочен и обидчив, мстителен и злопамятен, скуп и самоуверен. Он уверен в своём превосходстве надо мной. Ему нравится, чтобы я спрашивала и с глупым видом выслушивала его бестолковые ответы. Иногда я подыгрываю, и тогда всё заканчивается нашей ссорой, потому что я сама довожу себя до приступа бешенства.
Я заранее знаю всё, что он скажет, и безошибочно угадываю выражения его лица и даже порядок слов. И это невыносимо! Меня до конвульсий бесит его предсказуемость. Я мечтаю, чтобы он сказал что-нибудь невпопад или выкинул какое-нибудь коленце. Но грубый, он не опрометчив. Едва ли он способен преступить какую-нибудь заветную черту, даже и сильно желая этого.
Но в то же самое время я хочу думать, что он широк и благороден. Именно таким я люблю его. Но он упорно не желает походить на мою фантазию. И даже, по-моему, презирает типаж, который я в мечтах натягиваю на него. А потому я таю от любви, когда его нет рядом. Я растворяюсь, когда он молчит. Но стоит ему открыть рот, как он делается мне неприятен, и я невольно начинаю ненавидеть этого самодовольного идиота.
Господи! Сколько же наговорено о мужском уме! А что такое этот самый «мужской ум» в отдельно взятом случае? Одно тупое самодовольство, а за ним – скольжение по верхам, отрицание непонятного, видимость логики, неспособность к самостоятельному мышлению, неудержимое резонёрство.
Но меня неистощимо влечёт к нему!
Влечение! Этот грубый, жирный чертополох с резким запахом, невозможно смять или вырвать. Но любовь хрупка, как нежные астры. Рядом с настоящим Ильёй любовь к придуманному мною Илье вянет. Но неизменно расцветает, стоит ему исчезнуть. Уходит настоящий, а выдуманный остаётся в моих мыслях и снах. Я начинаю скучать, я хочу ласкать и ласкаться. И когда появляется настоящий, я, в венке из чертополоха и астр, не в силах прогнать его.
Иногда я ловлю себя на мысли, что хочу его смерти. Эта мысль пугает и привлекает меня. И порой, как надоедливая мелодия, подолгу не оставляет в покое.
Не знаю, что ждёт нас дальше. Он уже предлагал мне выйти за него замуж. Но мне отчего-то неприятно думать об этом. Наверное, это было бы слишком пошло, настолько, что я бы не вынесла.
IX
К обеду приехали Иван Петрович с Люггером, мать привела Лизу, вышли в столовую и мы с Ильёй. Те, кто не был знаком, перезнакомились, пожали друг другу руки и все уселись за стол.
Сначала всё было очень торжественно. Мать выглядела довольной чрезвычайно. Люггер методично уплетал всё, что предлагали ему. Иван Петрович не сводил умилённых глаз с Лизы, то кивая, то подмигивая ей. Лиза смущалась и отводила взгляд. Илья старался держаться дружелюбно.
Обычно мы обедаем на кухне, но по особо торжественным дням мать накрывает в комнате. В нашем доме всего три комнаты: моя спальня, спальня матери и Ивана Петровича и общая комната, которая служит нам столовой, гостиной и библиотекой. Иван Петрович намеревается выстроить новый дом – для того, видно, и избирался. Но пока не приступали и к закладке.
Обед наш, в расчёте на Люггера, был особенный, то есть не такой, как подавался матерью обычно. Мать ещё загодя хлопотала на кухне: тушила мясо, процеживала бульон, месила тесто. Готовит она сама и с удовольствием, никого не подпускает помогать – стряпня всегда была предметом её гордости.
– Кушайте, кушайте… – хлопотала мать, предлагая кому хлеба, кому добавки, а кому приправы. – Кушай, Лизунька… Вот… кетчупу возьми к мясу… возьми, возьми!
– Спасибо, – ответила Лиза, – кетчупа не ем.
Она произнесла эти слова тихо, но с такой неожиданной и не идущей к месту твёрдостью, что все притихли и уставились на неё почти с испугом. Только Люггер продолжал безразлично поглощать свой обед.
– Тебе нельзя? – заботливо поинтересовалась мать.
– Это… по соображениям здоровья? – почти в то же время заволновался Иван Петрович.
– Нет, – спокойно ответила Лиза, – это, скорее по… – она задумалась, беззаботно и забавно скосив глаза, – по моральным соображениям.
И снова все испугались.
– Ты не ешь кетчуп по соображениям морали?! – не утерпел Илья. – А что… – он усмехнулся и оглядел всех, как бы приглашая посмеяться, – что аморального в кетчупе?
Лиза шаловливо рассмеялась.
– Да ничего… просто мне не нравится, когда из меня делают дуру.
Мы переглянулись. Даже Люггер оторвал глаза от тарелки.
– В Америке очень любят кетчуп, – сказал он, обращаясь к Лизе, как к ребёнку, которому ставят в пример соседского мальчика.
– Лизавете Ивановне Америка не указ, – вставила я.
Лиза, казалось, меня не расслышала.
– Расскажи нам, Лиза! – вмешался Иван Петрович, заволновавшийся, очевидно, о впечатлении, производимом Лизой. – Расскажи, нам непонятно. Это… это всем интересно. Что за соображения у тебя такие… насчёт кетчупа?
– Ну, я просто считаю, – охотно начала рассказывать Лиза, – что каждая вещь – это послание. А что, например, мне хотят сказать вот этим соусом? – она взяла со стола бутылку. – То, что осуществилась мечта о свободе, равенстве и братстве. И что я, наравне с французскими королями, могу вкушать соусы.
– Ты динамит, Лиза, – фыркнула я.
Все молчали и смотрели на Лизу с каким-то ужасом. Столь глубокомысленные рассуждения относительно кетчупа привели всех в недоумение.
– Ну и что же плохого? – опомнился Илья. – Вкушай себе…
Лиза улыбнулась снисходительно.
– Знаете, – обратилась она к Илье, – пиво называют «шампанское пролетариата». Вот и кетчуп…
– Кетчуп, видимо, «соус пролетариата»? – отозвался Илья.
– Соус… хороший соус – это сложное блюдо, его долго готовить.