— А что Петрашка, наш студент казак еще тот.
— Про что и гутарим — пропала французская баба. Вот вам крест.
Между тем Петр все теснее прижимался к партнерше, видно было, как розовеют его щеки, а дыхание становится учащеннее. Местные красавицы от ревности прокусили свои красные губы, за все время отпуска студент так и не соизволил обратить на них внимание. В какой-то момент казак оторвался от иноземки, мигом очутившись на середине круга. Вскинув руки, он пошел ломать себя на горский манер, не жалея ни сил, ни энергии. Он выбрасывал одну ногу, моментально подбивая ее другой, отчего первая отскакивала назад, чтобы пулей вернуться на прежнее место. И тут-же вторая сшибала ее под каблук ноговицы, заставляя проделывать тот-же фортель. Петр с лихим придыханием бросал перед собой ладони с растопыренными пальцами, затем сжимал их в кулаки и снова швырял вниз, к мелькавшим из-под черкески носкам кожаной обуви. Так продолжалось до тех пор, пока станичники не взорвались громким ревом одобрения. Студент сделал победный круг и снова пристроился позади иноземки, ни разу не спустившей с него своих огромных восторженных зрачков. Теперь она должна была показать по местному обычаю, на что способна в танце. Но Сильвия вдруг развернулась к партнеру и прильнула к нему грудью, выворачивая большие губы ему навстречу. Казак неловко торкнулся в лицо девушки, затем раскрыл свои губы и вмялся ими в жадный рот, захлопывая веки и застывая на месте истуканом. Такого в станице еще никто и никогда не видывал, мужчины смущенно потянулись к усам, женщины стыдливо прикрылись концами головных платков. Софьюшка прыснула в кулак, она быстро повернулась к своему мужу, у которого глаза неторопливо поползли на лоб. Хозяин подворья посмотрел на спутника мамзельки, продолжавшего добродушно улыбаться, и начал подниматься из-за стола. Вид его сдвинутых к переносице бровей, равно как собиравшиеся вместе пальцы на сильных руках, не предвещали ничего хорошего.
— Дарган, пожалуйста, сиди на месте, — негромко сказала ему жена. — Во Франции это обычное явление, от которого еще никто не умер.
— Во Франции может быть и так, а здесь Кавказ, — неуверенно проговорил глава семьи. Он снова вильнул зрачками в сторону кавалера, на лице которого проступил некий интерес к происходящему, опустившись на лавку, пробурчал. — А если так начнут поступать все наши скурехи с малолетками?
— Можно подумать, что они этим не занимаются, — засмеялась супруга, она украдкой покосилась на гостей вокруг, продолжавших угинать головы. Затем перевела взгляд на замершую посередине пятачка парочку, подумала о том, что младший ее сын превышает время, положенное для поцелуя на людях. И порадовалась за то, что ее дети растут не слишком стеснительными. Добавила. — Пусть потешатся, на то они и молодые.
— И этот сидит истуканом, — сердито буркнул себе под нос Дарган. — Навроде он чужой.
— Кто? — не поняла Софьюшка.
— Да мушкетер этот, мамзелькин кавалер…
С улицы донесся дробный топот копыт, усиленный залихватским посвистом, в плетень ударил тугой клубок пыли, осел на раинах и на кустах по периметру. В раскрытые настежь ворота в сопровождении секретчиков с кордона влетела карета, покрытая грязью, сквозь которую на лакированных боках виднелись цветастые гербы. Дверца открылась, из салона показался господин в котелке, в сероватом костюме в коричневую клетку и в коричневых башмаках из крокодиловой кожи. В руках он вертел ореховую тросточку. За ним выглянула миловидная светловолосая девушка в соломенной шляпке и в розовом платье с отложным воротничком, в правой руке она держала раскрытый китайский веер. Девушка поставила ногу в красной туфельке на подножку кареты и замерла, увидев людей, заполнивших просторный двор, большая часть которых была в черкесках и при оружии. Господин подал своей спутнице руку, помог ей спуститься на землю и радостно крикнул:
— Батяка, мамука, а гостей кто будет встречать? — он присмотрелся к сидящим за столами казакам. — О, да тут оба моих брата с сестрами. У вас какой ни то праздник, что вся родня в сборе?
На подворье наступила тишина, присутствующие развернулись к путникам, не в силах признать в них своих земляков. Слишком солидной выглядела карета с холеными лошадьми и богатой одежда на господах, нежданно к ним нагрянувших. Дарган с Софьюшкой прищурили глаза, Панкрат замер с чапурой возле губ, а Петр никак не мог отыскать нужные мысли, он все еще находился во власти подаренного ему иноземкой сладкого поцелуя. Лишь сестры мигом закрыли рты концами платков, давясь не желавшими вылетать наружу радостными восклицаниями.
— Мамука, хоть ты признай родного сына, — не выдержал настороженного к себе отношения молодой человек. — Панкратка с Петрашкой, чи языки у вас отсохли?
В это время мушкетер наконец-то оторвался от вида своей спутницы, разгоряченной танцем, и не в меру возбужденного ее кавалера, остановившихся посередине пятачка. Он скользнул взглядом по новым гостям, машинально отмечая цивилизованный их вид и немалую стоимость кареты, на которой они приехали. И вдруг глаза у него тоже полезли на лоб, он вытащил платок, промакнул им вмиг вспотевшее лицо. Как бы ища подтверждения своей догадке, опять обернулся на спутницу, теперь таращившую глаза не на партнера по танцам, а на ворвавшихся во двор хорошо одетых визитеров. Лицо Сильвии тоже начало принимать удивленное выражение. Но французы не успели выдавить из себя ни единого звука, потому что Дарган наконец-то поднялся из-за стола. Поправив на поясе шашку, он сморгнул ресницами, все еще не веря в то, что увидел перед собой:
— Захарка, чи ты, чи нет? — наконец проговорил он.
— Тю, батяка, а кто же еще?…
Короткая южная ночь упала на дом Даргановых, полный отходящих ко сну гостей, обсыпала крышу из чакана горстями крупных звезд. Турецкая луна шаманским бубном зависла над вершинами раин, темными свечами опоясывающих подворье, забросила в раскрытое окно тугие струи желтого света. Они скользнули по лицам лежащих на кровати с открытыми глазами станичного атамана и его супруги, заставив их веки невольно сократиться.
— Ну, Захарка, снова отчебучил, — то ли с удовольствием, то ли сердито пробурчал Дарган. После приезда среднего сына с невестой-шведкой прошло несколько дней, до предела насыщенных разными событиями и не дававших главе большого семейства подвести итог всему. Он подложил руку под голову. — Помнишь, как влетел на баз будто москальский купчик или даже заводчик? На карете, при княжеской трости, я его не сразу и признал.
— Молодцы, чувствуются столичные манеры, — откликнулась смотревшая в потолок Софьюшка. — Ты заметил, какие на нашем сыне рубашка с галстуком-бабочкой? А ботинки из крокодиловой кожи? Я такие не припомню даже в Париже.
— Нашла, что рассматривать…
— А туфельки на его невесте? Носочки остренькие, подошвы тоненькие.
— Тю, кто про что, а бабе одни наряды. Куда в них тут ходить?
— Найдут, если захотят. А если нет, так здравница в Пятигорской не так уж далеко, а туда наведывается весь цвет Российской державы.
— Осталось только провожать их да встречать казачьими разъездами при полной выкладке, иначе абреки быстро устроят бездельникам свой бал-маскарад, — с сарказмом подковырнул полковник. — Хлопотное это удовольствие, скажу я тебе.
— Наши дети этого заслужили. Захара с Ингрид благословил на супружество сам Жан Батист Бернадот, король Королевства Шведского.
— Велика шишка, — похмыкал в усы глава семьи. — Забыла, что нас с тобой обручили император Российской империи Александр Первый с французским королем Людовиком Восемнадцатым? А тут какой-то шведский царь. Казаки этих шведов били еще под Полтавой, потом под Нарвой добавили.
— Дарган, прекрати грубить! Ты и детей учишь не признавать никого, кроме казачьего атамана с русским императором. Между тем, в Библии написано, чтобы люди сначала оборотились на себя, — обиженно засопела супруга. — А мы с тобой всего лишь терские казаки станицы Стодеревской, затерявшейся на краю неустроенной ни в чем империи.
— В Библии одно, а в жизни совсем другое, — пожал плечами казак, не обратив внимания на последние обидные слова. Но спросил он совсем о другом. — Так о чем вы за те двое суток сумели договориться?
— Ты о моих земляках? — не сразу поняла жена, смиряя гнев на милость. — О наших гостях месье Буало де Ростиньяк и мадемуазель Сильвии д, Эстель?
— Заладила, де да де… О французах, конечно, которые у нас уже загостились. За сокровищами к нам больше никто не приехал.
— Наверное я тебя разочарую, любимый мой муж, — чуть развернулась к супругу его половина. — Оберег, что ты вплетал в гривы своих коней на протяжении почти тридцати лет, нужно отдать гостям. Это не простая стекляшка, а бриллиант весом в пятьдесят шесть карат из короны короля Людовика Шестнадцатого. Он должен принадлежать Франции.
— Об этом не знает разве что станичный кобель, что прибился к молитвенному дому нашего уставщика, — недовольно оборвал жену Дарган. — С оберегом все ясно, хотя, конечно, жалко… Я о других побрякушках, ничего твои земляки больше не нашарили?
— Я рассказала им о драгоценностях, которые продала месье де Ростиньяку с русским хозяином придорожной корчмы во Франции. Назвала поименно все изделия, переданные своему родному дяде месье де Месмезону, затем перечислила сокровища, которые спрятаны у нас в сундуке, но больше ни одно из них не подошло под их описание, — не обиделась на раздражение мужа Софьюшка, прекрасно понимая, чем для него являлась невзрачная на вид игрушка, оплетенная сеткой из серебряной проволоки и измазанная для отвода глаз навозом. — Если ты не против, мы еще раз откроем сундук и вместе посмотрим на наше богатство. Поверь, Дарган, ничего лишнего мои земляки не возьмут, они бросились на поиски только раритетов, принадлежащих народу Франции.
Атаман долго лежал не шевелясь, он понимал, что в его воле было отдать что-то из добытого на войне, или послать незваных гостей подальше, несмотря на родственные их узы с его супругой. Даже жизни этих людей находились в его руках, никто бы из станичников не спросил, зачем они приезжали и куда подевались. Но он видел сам, что это смелые люди, которым ничего не нужно, кроме как выполнить долг перед своей родиной. Разве не было точно таких же в матушке России, готовых за холщовое полотно с нарисованной на нем картиной пойти хоть на край света, только бы оно не дост