— Так не крепость ли? — Ужас Корпа возрастал все более.
— Опять двадцать пять. Сказано, из тюрьмы возвращаются, значит, из крепости тоже возврат есть.
— А возврату нет...— договорил за него Корп прерывистым дишкантом, сменившим уверенный басок,— с того свету возврата нет, добрейший Иван Фадеич. Так вас изволите понимать? Господи милостивый!..
И бедный немец жалостно всхлипнул.
— На тот свет разными путями идут,— назидательно заметил обер-полицмейстер.— И тебе путь уготован особый.
Протянулась зловещая пауза. В этой паузе несчастный купец мысленно перебрал все виды смертной казни, предусмотренные законами Российской империи: расстреляние, повешение, отсечение головы, колесование, четвертование. Но сказано: путь особый... Лучше или хуже, великий боже?! И тут, надоев молчанием, обер-полицмейстер Санкт-Петербурга генерал-поручик от кавалерии Свербеев, приподнявшись из почтения к государыниным словам с кресел, звучно произнес:
— Приказано из тебя, купца Корпа, сделать чучело и представить ее величеству императрице Екатерине Алексеевне через три дни.
Корп разинул рот и так, не смыкая челюстей, простоял несколько минут, пока отогревшаяся за печью зимняя муха, яростно жужжа, не угодила в разверстый зев и сим неожиданным репримандом вывела его из столбняка. Отплевываясь и ругаясь, купец вновь пришел в чувство и, заведомо зная тщетность возражения, все же высказал его:
— Осмелюсь заметить, господин обер-полицмейстер, что я гражданин вольного города Любека и...
— И-и,— протянул за ним, не дав окончить, Свербеев.— А я тебя за умного человека почитал, Федор Иванович. Какой там вольный город Любек ввиду сих бастионов.— И он кивнул подбородком на Петропавловскую крепость, видневшуюся из окна.— Что твой вольный город Любек, что провинциальный град Елабуга суть равные ничтожества перед могуществом царицыным. Эка чем вздумал напутать!
Корп и сам знал, что аргумент его слаб и шаток, а посему не стал упорствовать.
Справившись с самой трудной частью разговора, Свербеев заметно помягчел и успокоился. Бросив взгляд на стол, он с приятным удивлением обнаружил на нем добрый немецкий фриштык. Когда он успел появиться, кто его воздвиг в то время, когда решался вопрос о животе и смерти хозяина, неизвестно, но сейчас, когда самое неприятное было позади, можно было переменить начальное решение и вкусить яств в доме жертвенном.
— А у меня ведь с утра маковой росинки не было,— бодро произнес Свербеев, принимаясь за угощенье.— Твое здоровье, Федор Иванович!
Пригубленная чарка так и застыла у отверзшихся уст. «О каком, черт побери, здоровье здесь говорить,— подумал с досадой обер-полицмейстер,— на кой ляд оно ему теперь». «Бывают и хуже обстоятельства, не унывай, душа Корп»,— хотелось ему утешить немца, но разум подсказал, что хуже обстоятельств, пожалуй, и впрямь не бывает.
«Эдак я совсем этот проклятый шнапс не выпью»,— озлился он вдруг и построжавшим голосом сказал:
— А впрочем, за повиновение и послушание!
Чарка наконец была осушена. Закусывая грибками и принимаясь за кулебяку, Свербеев размышлял вслух, изредка кидая взгляд на купца, опять превратившегося в подобие соляного столба:
— Откровенно скажу, что причина ничтожная. Просто дрянь причина. И, по моему разумению, причина сия не что иное, как предлог.
Замешан ты, любезный Корп, в делах посурьезнее контрабандного товара. В делах, надо думать, к ведомству господина Шептковского принадлежащих. Отчего же не Степану Ивановичу, а мне поручено с тобой ведаться? Высшая политика! Степан Иванович мертвого сумеет разговорить, а разговоров твоих, верно, и не надобно.
Набить чучело — и вся недолга! Да-а! Высшая политика, а я отдувайся!
— И обер-полицмейстер в сокрушении покачал головой.
— Но как же свадьба, Иван Фадеич? — в отчаянии вдруг возопил соляной столб.— Как же свадьба добродетельной Амалии, в крещении православном Анастасии, с прекрасным и достойным офицером князем Чадовым? Послезавтра как раз и свадьба!
— О свадьбе забудь,— хмуро ответствовал Свербеев.— Через год справят, коли жених не сбежит. А тебе не о свадьбе сейчас думать, а о пределах, где несть ни печали, ни воздыхания.
— Боже мой! Боже мой! — возопил несчастный немец.— И зачем я покинул вольный город Любек, где моими пфафенкухен восхищалась сама госпожа президентша городского сената.
— Да, Россия-матушка — это тебе не пфафенкухен,— назидательно сказал обер-полицмейстер.— Однако же разговор разговором, а дело делом. В причины наказанья, уготованного тебе, входить не буду и даже, если бы ты их, паче чаяния, стал объяснять мне, слушать не стану. Одного Шешковского на всю империю за глаза хватит, и коли уж ему не доверили, то мне влезать в твою подноготную резону нет.
— Да ведь и нет никакой подноготной, Иван Фадеич! — взмолился Корп.
— Всегда говорил, что ты умный человек,— заметил обер-полицмейстер.— Нет так нет, и даже лучше, что нет, чем если бы ты ответствовал «да». Значит, мне кривить душой не придется, сохраняя тайну опасную и сокровенную. Умница ты моя,— отнесся уже совсем любовно обер-полицмейстер к банкиру.— Другой бы исповедоваться начал, за коленки хватать, роптать бы стал, а тут — повиновение и послушание. Умница,— с удовольствием повторил он, утверждая столь выгодное для Корпа представление в своем сердце.— Но однако же, моя умница, как мы будем с тобой наше дело делать и государынину волю исполнять? Дело, надо сказать, новое и даже неслыханное, и с какого боку к нему подступиться, я еще не знаю. А время идет...
— Но нет ли возможности переменить решение? — стал приходить в себя потерявшийся вначале Корп.— Ежели бы допустили меня пасть к стопам государыни...
— Не допустят,— отрезал обер-полицмейстер.
— Тогда позволительно ли искать милости ее величества через близких трону сановников?
— Гм-м,— протянул Свербеев.
— Немногие мгновения, оставленные мне государыней, должен я посвятить составлению завещания. Упомяну в оном и вас, Иван Фадеич, поелику был взыскан вашими заботами и неблагодарным прослыть не хочу. Оставлю вам по завещанию аглицких рысаков, коих вы похвалить изволили, и сто тысяч деньгами на призрение сирых и обиженных.
— Пиши вексель на двести и ставь прошлым месяцем,— деловито сказал обер-полицмейстер.— В случае конфискации с казны стребую.
— Сейчас будет исполнено.— И Корп направился к бюро, стоявшему напротив.
— Растрогал ты меня, Федор Иваныч,— молвил Свербеев совсем уже ласково.— И чем могу облегчу твою участь, хотя, прямо скажу, многим помочь тебе не смогу. Уговоримся так: оставляю я теперь тебя под караулом, но не возбраняю пересылку эпистолами и гонцами с нужными тебе людьми. Хлопочи, вдруг да помилуют, ибо сердце царево в руце божией. Верные сутки у тебя в запасе. Дольше не ручаюсь, можно ли оттянуть, чучела набивать не приходилось, работы небось не на один час, да и кожа, думаю, просохнуть должна.
Сейчас поеду в Медицинскую коллегию, это будто по их части, посоветуюсь, как сию операцию производить. Ну, до встречи!
И обер-полицмейстер, поднявшись с кресел, шумно прошел к двери.
з «Где стол был яств, там гроб стоит» — вслед за пиитой Гаврилой Державиным можно бы воскликнуть, окинув удрученным взглядом печальное жилище купца Корпа. Еще сегодня утром все богини счастья и радости оделяли его своими дарами. А через какой-нибудь час после посещения обер-полицмейстера все рухнуло в тартарары.
Обессилевший Фридрих-Иоганн Корп возлегал в широких креслах, а несчастная, хоть и прелестная Амальхен вперемежку со служанками ставила злосчастному отцу холодные компрессы. Ставила на лоб и грудь, сняв пудреный парик и расстегнув бумазейную рубаху.
Мы забыли упомянуть, что Фридрих-Иоганн был вдов, а то бы к попечению дочери прибавились заботы супруги. Но супруга покоилась внутри ограды лютеранской кирхи, и любекский купец только дожидался дочкиной свадьбы, чтобы продолжить свою фамильную биографию.
Судьба, однако, хотела распорядиться иначе.
Тем временем в двери застучал деревянный молоток, лежавший по немецкому обычаю у парадного входа. Двери впустили заявленного жениха Амалии-Кристины-Доротеи Корп, во святом крещении Анастасии Федоровны. Сей жених был, поручиком лейб-гвардии Измайловского полка князем Петром Ивановичем Чадовым.
Поручик был ослепительно молод, красив и глуп. Наиболее постоянная величина — перемена, и согласно сему все три поручиковы качества являлись состояниями временными. Молодость могла длиться еще лет пять — семь, красота ей сопутствовала, а глупость не отделялась в данном случае от молодости и красоты. Отличительным свойством сей возрастной категории была сущая каша в голове молодого гвардейца. Чего только не было в той каше! Вольтижировка и Вольтер, фаворитизм и франкмасонство, вертихвостки и вертеровщина, державность и Державин. Мы не зря сопрягаем столь разные понятия по начальным буквам слов, их обозначающих. Примерно так же соседствовали они в поручиковой голове, что немедленно отражалось на поступках. Едва дав оправить юбки юной фрейлине, молодой князь напускал на себя Вертерову меланхолию. Вскакивая в седло, кривился вольтеровской усмешкой. И тут же, мимо всякого скепсиса, двадцатитрехлетний честолюбец вдруг задумывался над осязаемыми лаврами Зоричей и Мамоновых, Ермоловых и Ланских.
Ишь возмечтал о себе! — скажет завистливая молва, но тут же ошибется.
С такими, а то и меньшими данными — поручик был чудо как хорош!— другие добивались власти, титулов, десятков тысяч душ.
Не зря удачу фаворита окрестили случаем. Попасть в случай! — кто не тешился подобной возможностью в потемкинские времена.
Поручик был глуп, но глуп по возрасту и по времени. Все его поступки находили необходимое продолжение. Та же фрейлина, едва приведя себя в порядок, начинала вторить печальными вздохами санкт-петербургскому Вертеру. Измайловские офицеры нарекали верховых жеребцов и кобыл звучными именами вольтеровских героев— Кандида, Гурона, Заиры. В сию же минуту молодой гвардеец жаждал действия. В своем зеленом измайловском мундире он напоминал большого кузнечика, готовящегося взлететь. Взлететь для подвигов и на подвиги! Амальхен, залюбовавшись красавцем, подошла вплотную и на правах невесты облокотилась на спинку кресла, в котором покоился поручик. Покоился? Скорее напрягся! Вся поза его выражала напряжение, черты лица говорили о том же, точь-в-точь перед прыжком. Белоснежный парик, крутой лоб, тупой нос, пунцовый рот, большенные глаза — прелесть, а не офицер! Если еще кого напоминал Чадов, то валета из царицыной колоды. Из царицыной?