у «Повреждение нравов в России» впишу с превеликим удовольствием.
— И только-то?
— Ты, Петька, не дерзи. Мне видней позиция, чем тебе, дураку.
Еще одно: к крестнице сватом сам буду. Так что считай себя женатым.
— Дядюшка! — взмолился вконец обескураженный поручик.— Что же это получается? Приезжаю хлопотать о злосчастном Корпе, так мало того что мне отказывают в участии, еще вырывают из объятий моих дочь мученика! Увы мне!
— Неужто в Измайловских казармах «Страдания молодого Вертера « прочитали? — изумился старый князь.— Или это тебе Амальхен подсунула? Впрочем, не от тебя первого эти кисло-сладкие речения слышу. Ты эту дрянь брось! Бурбонская Франция, замазав сей сентиментальной пастилой рот, к Генеральным Штатам скатывается.
Что-то из них выйдет!
— Да ведь с Амальхен уже и свадьба назначена,— прервал дядюшку незадачливый жених, испугавшись, что тот погрузится в дебри европейской политики.
— Я тебе заместо отца, и так как покойник тебя вразумить не может, вразумит заблудшего старший родственник,— внушительно изрек Щербатов.— Не так уж окончательно пало русское дворянство, чтобы князья на безродных немецких булошницах женились. А ты хоть захудалый, а все-таки князишко. И родня твоя княжеская. Моя дура сестрица не благословясь выскочила за твоего папеньку, польстившись на его брови да усы. Подлинно буренушка пегая возле двора бегала, а тут нонеча усы проявились на Руси — прямо получилось по этой шутовской песенке. Но сделанного не воротишь! — Здесь Михайло Михайлович горестно вздохнул.— Древнейший росский род Щербатовых, к Рюрику восходящий, породнился с какой-то чудской деревенщиной. Одно утешение, что тоже князья.
Последние слова были саркастически подчеркнуты, и это-то толкнуло молодого Чадова на неслыханное по тем временам нарушение родственной субординации.
— Осмелюсь возразить, ваша светлость,— звенящим от негодования голосом произнес поручик,— род мой не токмо уступает в знатности щербатовскому, но частью и превосходит его.
Старый князь изумленно воззрился на сумасшедшего. Щербатовы и впрямь были родовитее родовитых.
— Известно ли вам, почтеннейший дядюшка, что Чадовы не от смертных происходят, как все прочие княжеские роды, а от богини земли и неба, огня и воды, именуемой Чадь? Эфто поважней будет, чем тянуть колена от какого-то варяжского разбойника. Очень жаль, что его в оные времена Вадим Новгородский не окоротил.
И молодой князь, решительно довольный своей знатностью и независимостью, смелостью и образованностью, свободомыслием и прочими прекрасными качествами, снова застыл под прямым углом в просторном кресле.
Настала очередь оторопеть старому князю. Лишь через минутудве он пришел в себя и вопреки характеру своему не возгневался.
— А теленок-то с зубками оказался,— с любопытством процедил он, предварительно пожевав губами.— Сей подробности я за чадовским родословием не знал и в том винюсь. Твоя чудская Гера с римской, конешно, равняться не может и небось недалеко ушла от наших киевских ведьм, а все же родословное древо весьма украшает. Варяжского разбойника я тебе по младости лет и вьюношеской запальчивости прощаю. Однако сказанное тобой, повысив значенье рода твоего, тем более убеждает меня в решительной невозможности жениться на булошнице.
— Да какая же она булошница! — возопил Чадов.— Батюшка ее почтенный купец, ему баронство скоро дадут...
— Пока что из него чучело хотят набить,— усмехнулся старый князь,— а купеческие его капиталы пойдут не иначе как в казну.— И вдруг, построжав, сменил обращение.— Перестань супротивничать, дурак! Я тебе внимал, когда ты о своей чудской богине рассказывал, а теперь ты слушай меня. И — подчиняйся.
Чадов хорошо знал дядюшку, и охота возражать ему на время пропала.
— Женясь на дочке чучела,— возвысил голос старый князь,— ты не только свой, но и мой род грязнишь. «Ах, это те, что с чучелами в родстве» — вот какая присказка пойдет, Никакого урона твоему офицерскому слову не будет. «Дядюшка, который мне заместо отца, не соизволил разрешить» — вот и вся недолга. А мой товар, как на сватовстве говорится, сам себя окажет.
На звон колокольчика возник бравый казачок в красной рубашке и синих шароварах.
— Позови боярышню,— сказал дядюшка.
— А они тутотка стоят,— фыркнул мальчишка.
— Не обо всем болтай, что видишь, постреленок.
Казачок исчез, и через неуловимое мгновение в кабинете пеннорожденной Афродитой, впрочем одетой по последней парижской моде, в юбке на китовом усе, заполнившей половину комнаты, с прической, уходящей под потолок, с мушкой у правого уголка припухшего рта, означавшей отсутствие предмета, появилась Лизанька Ознобишина.
Впрочем, отрекомендовал ее старый князь со всей учтивостью как Елизавету Павловну, дочь бригадира, свою крестницу.
— Не сочту лишним сказать,— промолвил в заключение Михайло Михайлович,— что приданого за ней шестьсот сорок душ. Это я как опекун доподлинно знаю. Имения в Саратовской и Тульской губерниях, да еще подмосковная усадьба. Конешно, сие не корповские миллионы, но куш тоже неплохой. А главное, сама хороша.
Девушка черным веером опустила ресницы долу.
— А это князь Петр Чадов, о котором ты известна. Вырван мной из-под венца тебе на забаву и утешение. Голодранец, но малый славный.
И к тому же еще божественного происхождения. Расскажи ей про свою Геру,— кивнул старик.— И готовьтесь к свадьбе. Сегодня вторник, в субботу справим.
— Ах, как скоро...— всплеснула руками Лизанька.
— Ничего не скоро! — прорезался вдруг голос молчавшего доселе Чадова.— Можно б еще быстрее...
О temporal О mores! Женихом невинной Амальхен приехать в хлопотах за ее отца, ожидающего лютой казни, и мало того что тут же похерить эти хлопоты, еще и бесстыже надуть несчастную девицу.
Итак, пусть делают из Корпа чучело, пусть к слезам дочери прибавятся слезы обманутой невесты! Ее злодей жених, отказавшись от сомнительных теперь миллионов, получит прочные шестьсот сорок душ вдобавок к очаровательной рожице Лизаньки Ознобишиной.
Мушку ей придется переклеить на другую щеку: предмет найден!
Всего неделю назад приехала она из саратовской глуши, проездом успела приодеться-нарядиться у французов в Москве, свалилась как снег на голову опекуну-дядюшке — и вот уже становится под венец с красавцем измайловцем. Есть от чего закружиться голове.
Превыше всех был доволен Михайло Михайлович Щербатов.
Первый летописатель российский, несмотря на ироническое замечание царицы об отсутствии у него исторического дарования и наглые придирки генерал-майора Болтина, выше всего ставил собственный покой, предоставлявший ему возможность целиком отдаваться излюбленному делу, рыться в летописях и хартиях, вписывать новые страницы в бесчисленные свои труды. Вторжение хорошенькой девицы, опекуном коей он являлся, неизбежные заботы о ее будущем, необходимость не только вывозить, но и устраивать для нее балы удручали старого князя прямо-таки до бешенства. И вдруг счастливым метеором мелькнул в его сознании и яви поручик Чадов. Так что очень кстати о нем доложил казачок. Лизанька и не думала опровергать самовластное решение своей судьбы. Князь Чадов оказался милым и пригожим офицером, к тому же ее ровесником. «А ведь .не дай бог за старика бы просватали»,— мелькнуло в девичьей головке.
Да к не было тогда обычая возражать старшим.
Князь Петр Чадов явил, разумеется, пример необычайного легкомыслия.
Но ведь не каждому такая удача падает в руки. Прелестная невеста, да еще шестьсот сорок душ в придачу. Пропади они пропадом, злосчастный Корп вместе со своей Амальхен!
И вскоре из гостиной зазвучала стройным дуэтом пастораль:
Уже восходит солнце, стада идут в луга, Струи в потоках плещут в крутые берега.
Любезная пастушка овец уж погнала И на вечер сегодня в лесок меня звала.
О, темные дубравы, убежище сует, В приятной вашей тени мирской печали нет.
В вас красные лужайки природа извела Как будто бы нарочно, чтоб тут любовь жила.
— Коли не ошибаюсь, пиеса господина Сумарокова,— довольно усмехнулся старый князь.
Затем он направился в кабинет, где его ждала рукопись с началом прекрасной фразы: «Брюховность, сиречь материальность, к моему сокрушению, давно стала знаменьем нашего развратного века...»
5
Уже за фриштыком у Корпа определил обер-полицмейстер дальнейший маршрут. Трудность предстоящей акции состояла в ее полной неизведанности. Никаких инструкций о набивании чучел из здравствующих людей, хотя бы и немцев, не существовало. Правила надо было измысливать по ходу дела. Здесь Свербееву приходилось выступать в роли росского Коломба. И первое, что взошло ему на ум,— Медицинская коллегия. «Прямое их дело,— подумал Иван Фадеич.— Не моим же малютам поручать сию ажурную операцию».
Карета загромыхала в Медицинскую коллегию. Президентом ее состоял Алексей Андреевич Ржевский, фигура заметная на санктпетербургском небосклоне. Давнего рода тверских князей, потерявших титул еще при Рюриковичах, он пренебрежительно относился к своему генеалогическому древу, уповая лишь на самого себя. «В наш просвещенный век,— говаривал он,— лучшие просветители — широкие плечи да быстрый ум, примером тому два Григория».
Конечно, до Орлова и Потемкина ему было далеко. Не хватало ласковой звероватости первого и потемкинских деревень второго.
У тех parvenu из низшего дворянства, которые едва ли своих дедов помнили, оказался такой запас неукротимой и напористой силищи, что состязаться с ними не представлялось возможным. Все у этих дьяволов было с большой буквы: и саженный рост, и прожекты, и взятки, и тщеславие, и беспринципность. Ржевскому с его почти тысячелетним дворянством они виделись какими-то Аларихами, ворвавшимися в Рим. Но изнеженным и слабовольным патрицием, кладущим шею под их пяту, Алексею Андреевичу меньше всего хотелось стать.
Да и не было у него ни патрицианских доходов, ни патрицианской разнеженности. Если не наравне с Аларихами, то рядом с ними!