Относительно младшего, Константина, строились далеко идущие планы о короне греческой империи. В связи с этим даже имя августейшему младенцу было подыскано соответствующее. Последним императором Византии являлся, как известно, Константин XII.
Павлу Петровичу ввиду сих фантасмагорий, грозивших стать ощутимой явью, оставалось муштровать на прусский манер своих гатчинцев, терзаться от крупных и мелких укоров самолюбия, тешиться грядущими переменами и расправами над сегодняшними обидчиками.
Надежд на свержение законной монархини не оказывалось. Екатерина Алексеевна заласкала дворянство, приручила гвардию, придавила бесчисленных подданных. Искать будущих заговорщиков без того, чтобы тут же не попасться на зубы Шешковскому, было затруднительно.
В отчаянье Павел Петрович попытался ухватить в руки призрачный луч масонства, но он проскользнул сквозь пальцы, не оставив в памяти ничего, кроме странных обрядов и обетов. Быстрое увлечение цесаревича зловеще аукнулось на судьбе Корпа. Размятелевский разум не желал разбираться в масонских умозрениях. Девственно чистый и юношески трезвый, он отбрасывал их, словно пыльную паутину с зеркального дворцового окна. Размятелев полностью был согласен не токмо умом, но даже сердцем с екатерининским определением масонства как противонелепого общества. Светская религия, коли на то пошло, значительно уступала в его глазах праотческой с привычными попами, скороговорочными «отченашами» и свячеными пасхами. Постоянный враг масонов Потемкин, глядевший на них с брезгливой настороженностью, являлся для Размятелева постоянным образцом.
Подобные мысли вперемежку с черепами, шпагами, треугольниками и другими масонскими атрибутами проносились в быстром и холодном мозгу Размятелева, пока он наблюдал бушевавшего цесаревича.
Свое место в ситуации граф уже определил. Позиция его вместе с наследником сводилась к краткой формуле: игнорировать и отрицать.
Цесаревич данную программу принял.
Под сию формулу и угодил Иван Мюллер, посланец злосчастного Корпа, беспрепятственно прошедший в Малый кабинет. Беспрепятственно, ибо путь от заимодавца к должнику всегда был прямым, если речь шла не об отдаче денег. Здесь же заем был свежим и даже проценты еще не успели нарасти.
Формула была тут же применена к делу. Грансиньору даже не пришлось вступаться.
— Вот что, любезнейший,— брезгливо проговорил Размятелев,— срок займу десять лет, а до тех пор его императорское высочество цесаревич Павел Петрович слыхом не хочет слышать о всей вашей ничтожной компании. Никаких дел с такой братией иметь ему невместно.— С этими словами граф разорвал на мелкие клочки почтительную просьбу Корпа.— А теперь вон, любезнейший.
Павел Петрович смотрел сквозь Ивана Мюллера. Он его просто не видел.
7
Схожий с львиным рявканьем хохот провожал тощую фигуру доминиканского патера Жозефа де Пальма. Опрометью мчался патер по скользкому мрамору Таврического дворца, то попадая на бархатные дорожки, то сбиваясь с них, пока не вылетел к парадной лестнице.
Кубарем скатился с нее и, едва не забыв шубу на руках дежурного гайдука, выскочил на улицу. Оглянувшись на высокие окна дворца, он вдруг тонко и растерянно всхлипнул.
— Люцифер! — невесть кому пожаловался де Пальма.
Недавняя сцена вновь проходила перед глазами иезуита. Патер Жозеф после долгих просьб и настояний удостоился приема у могущественного Потемкина. Светлейший князь вновь был награжден всеми возможными знаками отличий во время своего праздничного отпуска с поля брани после взятия Очакова. Звезда его после охлаждения царицы к Мамонову снова стояла высоко. Патер возлагал большие надежды на свой визит и тщательно готовился к нему. Цель его состояла ни много ни мало в воссоединении церквей римской и греческой.
Следуя стройной логике ученика святого Доминика, достаточно было императрице вместе с ближними вельможами принять догматы католицизма, как законопослушный народ, распевая «Те Deum laudemus»[3], преклонит колени пред наместником божьим на земле.
Мысль эта казалась патеру Жозефу настолько простой, ясной и достижимой, что он никак не сомневался в ее осуществлении. Стоило лишь доказать Потемкину преимущества истинной религии перед ложной, и первый вельможа государства убедит царицу в необходимости великого шага. Себя самого патер Жозеф прозревал причисленным к апостолам святой веры, со светящимся венцом вокруг горбоносого лика.
Потемкин принял его сидя, но и в креслах, обычно скрадывающих рост, показался патеру огромным до чудовищности. То ли не сошел с него загар Новороссии, то ли был он смугл от природы, но утонченному посланцу Рима кйязь Таврический показался истым азиатом.
Такому впечатлению содействовал просторный бухарский халат, в который запахнулся Григорий Александрович. Фельдмаршал был без парика. Тронутые сединой — перец с солью! — темные спутанные волосы спускались на выпуклый лоб.
— Ну что там у тебя? — бесцеремонно тыкнул его Потемкин.
Патер, не смущаясь таковой фамильярностью, вполне уместной при обращениях высших к низшим, стал развивать свои умодоказательства.
Светлейший слушал его с заинтересованным вниманием.
— Разъединение церквей пагубно сказывается на судьбах всего христианства,— развертывал суждения доминиканец.— Еще Флорентийский собор пытался излечить сию застарелую болезнь.
Вице-император, как его величали завистники, весь превратился в слух.
— Могущество святого престола обнимает обе Индии, Африку и Азию, теперь оно досягнет до Камчатки и Росской Америки,— вдохновенно вещал патер.
Ничто не дрогнуло на каменном лице первого вельможи империи.
— Рим благословит крестовый поход против Турции,— непререкаемо заверил де Пальма.— Во власти папы вязать и разрешать.
Светлейший посмотрел на доминиканца, как тому йоказалось, чуть пристальнее.
— Сколь велико будет торжество христианского мира! — поднялся на высокую ноту опытный проповедник.— Едва кумир своих подданных Екатерина Великая примет истинную веру, как...
Тут де Пальма запнулся. Рука Потемкина, подпиравшая крутой подбородок, поднялась к щеке, выхватила из-под вёка левый глаз и подкинула его кверху. Поймав, снова подбросила. Еще раз, еще раз.
Снова, снова, снова.
Будто месмерову опыту подверженный, остолбенело смотрел патер Жозеф на движения рук светлейшего. Тот уже действовал обеими дланями, между коих прыгал большой голубой глаз с черным зрачком.
В какое-то мгновение доминиканец вдруг увидел, как зрачок превратился в головку чертика. Чертик тоненькой лапкой почесал рожки и, высунув красный язык, подразнился им.
— Люцифер! — возопил патер и стремглав выскочил наружу.
Вдогонку ему загремел львиный хохот князя Таврического.
Много после де Пальма сокрушенно сознавался, что в те минуты полностью запамятовал о том, что Потемкин был крив.
Светлейший еще не отхохотался, когда дверь в его покои приоткрыла Сашенька, ближняя племянница князя. Не случайно название ближней, так как попеременно одни приближались, другие отдалялись.
Были и дальние. Всего их числилось пять, сестер,— Александра, Варвара, Екатерина, Надежда и Татьяна. Красавицы, богачки, фрейлины царицы, они считались завидными невестами, но дядя неохотно отдавал их в замужество. Рано или поздно, они все же выскакивали за счастливцев, но светлейший продолжал их держать в своей орбите.
Недавно овдовевшая Александра Браницкая сразу по приезде фельдмаршала в отпуск расположилась в его дворце на правах хозяйки и домоправительницы. Кстати говоря, Сашенькой ее звал только сам Потемкин. Умная, гордая, властная, никому, кроме него, она не позволяла подобной короткости. Светлейший в отличие от большинства умел ценить достоинства даже в ближних. Не зря при смерти он хотел видеть ее около себя. Заметим, что из всей прекрасной пятерки, кажется, лишь она одна оставалась для Потемкина только племянницей.
Красавицами всю эту девичью, включая Сашеньку, можно было назвать лишь условно. На выставке северной красоты, каким зарекомендовал себя в Европе екатерининский двор, потемкинские родственницы отодвинулись бы во второй, а то и в третий ряд. Не то что они казались дурнушками, нет, миловидную прелесть их никто не оспаривал, но конкурентки, блиставшие прямо-таки фантасмагорической статью, не дали бы им ходу. Однако сверканье вельможного имени было таково, что все достоинства Варенек, Наденек, Катенек множились на него многажды. Именно племянницам было обеспечено постоянное место в капризном сердце светлейшего. А близость к нему в буквальном смысле ценилась на вес золота.
Чем объяснялось подобное внимание к степени второго родства?
Такой трехбунчужный паша, каким являлся Потемкин, мог ведь и впрямь перенести мусульманские обычаи в православную столицу.
Достаточно было ему моргнуть единственным оком, как первостатейные петербургские красавицы сплели бы вокруг него шаловливый хоровод, готовый к чему угодно. Взгляд Потемкина, однако, останавливаясь неподолгу на владычицах большого света, неизменно возвращался в домашний круг. И он был сполна вознаграждаем за такую последовательность. Каких восторгов не принесла ему Варенька! Запечатанные именными перстнями записки пересылались из одних дворцовых покоев в другие. Сердца горели, сердца пылали...
Варенька давно уже стала княгиней Голицыной, восторги прерывались, но не стихали. Но с другой княгиней, Браницкой, отношения установились иные. Александра Васильевна вошла в приоткрытые двери потемкинского кабинета. Дав отсмеяться дядюшке до конца, она спросила о причине смеха. Князь, прерывая рассказ новыми взрывами хохота, объяснил ей суть дела. Она поулыбалась вслед за ним.
— Но тут вот какая гиштория,— не без озабоченности сказала старшая племянница.— Мне ее сейчас на хвосте принесла Даша Ржевская, И она пересказала известное нам.
Даже видавший всякие виды Потемкин озаботился.
— Нет, Ржевиху ко мне не зови. Б