— Уилл! — Я бегу к нему, счастливый, что он не успел попасть в беду. — Вот ты где. А я тебя повсюду ищу.
— В самом деле? — спрашивает он, поднимая голову. При свете луны видно, что он плакал: на щеках, там, где он пытался вытереть слезы, — грязные потеки, кожа под глазами опухшая и красная. Он снова отворачивается. — Прости. Я хотел побыть один. Не думал, что ты забеспокоишься.
— Ничего, — говорю я, садясь рядом с ним. — Я просто испугался, что ты натворишь каких-нибудь глупостей.
— Каких это?
— Ну, мало ли — пожимаю я плечами, — убежишь куда-нибудь.
Он качает головой:
— Нет, убегать я не собираюсь. Пока, во всяком случае.
— Что значит «пока, во всяком случае»?
— «Пока» значит «пока».
Он тяжело вздыхает, снова трет глаза, смотрит на меня с печальной улыбкой.
— Вот и конец пути. Как ты думаешь, оно того стоило?
— Я думаю, мы скоро выясним, — отвечаю я, глядя в прозрачную воду. — То есть когда попадем во Францию.
— Да, во Францию, — задумчиво повторяет он. — Нам еще все предстоит. Пожалуй, сержант Клейтон будет разочарован, если мы не погибнем при исполнении.
— Не шути так. — Меня передергивает.
— Почему? Это же правда, разве нет?
— Клейтон, безусловно, не ангел. Но и не чудовище. Я уверен, он никому из нас не желает смерти.
— Не будь таким наивным! Уж Вульфу-то он точно желал смерти. И добился своего.
— Вульф сам себя погубил, — возражаю я. — Может, не по собственному желанию, но по собственной глупости. Только идиот стал бы бегать по тому лесу среди ночи.
— Ох, Тристан… — Уилл снова качает головой, улыбаясь мне. Он произносит мое имя очень тихо, и я вспоминаю о нашей дружеской возне на полу казармы. Сейчас он протягивает руку и хлопает меня по колену — раз, другой… заносит руку в третий и медленно убирает ее. — Ты временами просто невероятно наивен. Может, ты мне еще и поэтому так нравишься.
— Не смей со мной так разговаривать, — сержусь я. — Ты думаешь, что все знаешь?
— А что я еще должен думать, по-твоему? Ты же веришь, что Вульф погиб по собственной вине? Только очень наивный человек может так считать. Или последний дурак. Тристан, Вульф вовсе не падал. Его убили. Хладнокровно.
— Что? — Его слова так нелепы, что я едва удерживаюсь от смеха. — Да как тебе такое могло в голову прийти? Уилл, ради бога, он же дезертировал. Сбежал из лагеря…
— Никуда он не сбегал, — гневно говорит Уилл. — Он сам мне сказал всего за несколько часов до того, что ему дали статус идейного отказника. Трибунал наконец-то принял решение. Его даже носилки таскать не послали. Оказывается, у него были способности к математике, и он согласился работать на министерство обороны и жить до конца войны под домашним арестом. Его должны были отправить домой, ты понимаешь? Прямо на следующее утро. И вдруг он исчезает. Совершенно удивительное совпадение, тебе не кажется?
— А кто еще об этом знал?
— Клейтон, конечно. Уэллс и Моуди, его верные сподручники. И, надо полагать, еще один-два человека. Слух разнесся вчера ночью. Я слышал, как кое-кто возмущался.
— Я ничего подобного не слышал.
— Не значит, что этого не было.
— Так что ты хочешь сказать? Что его из-за этого выволокли в лес и убили?
— А что же еще? Ты будешь утверждать, что они на такое не способны? Нас же именно этому и учили — убивать других солдат. Цвет формы — несущественная деталь. Да его в темноте и не различить.
Я открываю рот и хочу что-нибудь сказать, но не нахожу слов. Да, наверняка все именно так и было. И тут я вспоминаю шум, который разбудил меня среди ночи, — шорох, неясный топот, кому-то зажимают рот и волокут по полу.
— Господи Иисусе…
— Ну наконец-то, — устало вздыхает Уилл. — Но что мы можем поделать? Ничего. Мы выполнили то, за чем нас сюда послали. Мы стали крепкими и сильными. Мы научились верить, что стоящий перед нами человек, если он не говорит на нашем языке, — всего лишь кусок мяса, который надо отделить от кости. Мы теперь — идеальные солдаты. Готовые убивать. Сержант Клейтон сделал свое дело. Мы просто чуть раньше начали выполнять свою задачу, вот и все.
В его голосе звучит такой гнев, такая безнадежная смесь ужаса и враждебности, что мне больше всего на свете хочется его утешить. Я так и делаю. Он закрывает лицо руками, и я понимаю, что он плачет. Я смотрю на него в растерянности, а он глядит на меня снизу вверх, прикрывая лицо ладонью, чтобы я не видел, до чего он расстроен.
— Не надо, — просит он, всхлипывая. — Тристан, иди в казарму. Пожалуйста.
— Уилл, — говорю я, трогая его за руку, — ничего. Не расстраивайся. Мы все чувствуем одно и то же. Как потерявшиеся дети.
— Но черт возьми, Господи Исусе, Тристан, что с нами там будет? Я боюсь до усрачки, честно.
Он протягивает руки, берет мое лицо в ладони и привлекает меня к себе. Я много раз проигрывал эту сцену в мечтах, но всегда предполагал, что будет наоборот — что это я потянусь к нему, а он отпрянет, называя меня выродком и обманщиком. Но сейчас я не испуган, не удивлен тем, что он берет инициативу на себя. Я даже не чувствую всепоглощающей страсти, а я всегда думал, что она охватит меня, если это когда-нибудь случится. То, что происходит между нами, абсолютно естественно, кажется, что по-другому и быть не может — все, что он делает со мной, и все, что позволяет делать мне. Впервые с того ужасного вечера, когда отец избил меня до полусмерти, я чувствую, что вернулся домой.
Дышать и быть живым
Норидж, 16 сентября 1919 года
— Мисс Бэнкрофт, — сказал я, возвращая упавшие салфетки на стол и поднимаясь.
Я раскраснелся и сильно нервничал. Мисс Бэнкрофт осмотрела мою протянутую руку, сняла перчатку и наградила меня коротким, деловитым пожатием. Я ощутил загрубелой рукой мягкость ее ладони.
— Вы не заблудились, легко нашли это кафе? — спросила она, и я коротко кивнул:
— Да. Я вообще-то приехал вчера вечером. Давайте присядем?
Она сняла пальто, повесила его на вешалку у двери, мимоходом оперлась о стол и тихо произнесла:
— Извините, я сейчас вернусь, мне нужно помыть руки.
Я смотрел, как она уходит в боковую дверь, и думал, что она, видимо, часто бывает в этом кафе, раз знает, где расположен дамский туалет. Я решил, что она заранее спланировала маневр: войти, поздороваться, окинуть меня взглядом, на несколько минут исчезнуть, чтобы собраться с мыслями, и вернуться уже готовой к разговору. Пока я ждал, вошла молодая пара, о чем-то радостно болтая, и села через один столик от меня. Я заметил на лице у юноши огромный ожог и отвернулся, пока меня не поймали на откровенном разглядывании. Я смутно ощущал, что из угла меня разглядывает мужчина, который пришел раньше. Он выдвинулся из-за колонны и неотрывно смотрел на меня, но стоило мне поймать его взгляд, как он тотчас отвернулся, и я тут же забыл про него.
Подошла официантка с блокнотом и ручкой:
— Принести вам чаю?
— Да, — ответил я. — Впрочем, нет. Ничего, если я подожду свою спутницу? Она вернется через минуту.
Девушка кивнула — видно, моя просьба была в порядке вещей. Я принялся глядеть в окно, на улицу — там шла группа младших школьников, человек двадцать, в колонну по два, и каждый мальчик крепко держал за руку товарища, чтобы тот не потерялся. Несмотря на весь свой страх и неуверенность, я не удержался от улыбки. Это зрелище напомнило мне мои собственные школьные годы: когда мне было лет восемь-девять и учительница так водила нас по улице, мы с Питером всегда вставали в пару и держались за руки, сжимая их изо всех сил. Каждый был полон решимости выдержать и не запросить пощады первым. Неужели прошло всего двенадцать лет? Кажется, что не меньше века.
— Простите, что заставила вас ждать.
Мэриан села за стол напротив меня, парочка тут же покосилась на нас и зашепталась. Я подумал, что, может быть, они состоят в незаконной связи и не хотят, чтобы их подслушивали, потому что они вдруг встали и пересели за самый дальний столик, у стены, неприязненно поглядывая на нас, словно мы их прогнали. Мэриан проводила их взглядом, чуть оттопырив языком щеку изнутри, а потом повернулась ко мне с непонятным выражением лица — в нем мешались ярость, боль и что-то вроде покорности судьбе.
— Ничего страшного, — ответил я. — Я пришел всего минут за десять до вас.
— Так вы, значит, приехали вчера вечером?
— Да. Послеобеденным поездом.
— Но почему же вы меня не известили? Мы могли бы встретиться и вчера, если вам так было удобнее. Тогда вам не пришлось бы оставаться на ночь.
Я покачал головой:
— Сегодня вполне удобно, мисс Бэнкрофт. Я не хотел рисковать и ехать утром. Поезда из Лондона еще очень ненадежны, и я не стал подвергать опасности нашу встречу. Что, если бы поезд отменили?
— Да, это ужасно, не правда ли? Я ездила в Лондон пару месяцев назад, на свадьбу. Я решила сесть на поезд в десять десять, чтобы оказаться на Ливерпуль-стрит около полудня. И представьте себе, я приехала только в два с чем-то! Когда я вошла в церковь, мои друзья уже успели обменяться обетами и возвращались от алтаря, мне навстречу. Мне было так стыдно! Я чуть не помчалась обратно на вокзал, чтобы уехать домой первым же поездом. Как вы думаете, жизнь когда-нибудь наладится снова?
— Обязательно, рано или поздно.
— Когда? Понимаете, мистер Сэдлер, я ужасно нетерпелива.
— Ну, не в нашем веке, точно. Может быть, через сто лет.
— Не годится. Мы столько не проживем, ведь правда? Неужели это слишком много — требовать, чтобы при твоей жизни транспорт работал нормально?
Она улыбнулась и на миг отвела взгляд — посмотрела на улицу, где маршировал еще один класс школьников, на сей раз девочек, такой же военной шеренгой по двое.
— Очень было тяжело? — спросила она наконец, и я посмотрел на нее, удивленный тем, что она уже задает такие интимные вопросы. Она тут же уловила мое замешательство. — Ваше путешествие на поезде, я имею в виду. Вам удалось сесть?