К моему удивлению, он обхватил меня за плечи. Я решил, что он собирается меня обнять, но он развернул меня и медленно повел к двери.
— Вот что я тебе скажу, Тристан, — произнес он, выталкивая меня на улицу, — ты ей не был больше никаким братом, точно так же, как мне ты больше никакой не сын. Здесь вообще нет никакой твоей родни. Тебе больше нечего тут делать. Для всех для нас будет лучше, если немцы пристрелят тебя на месте.
Он захлопнул дверь у меня перед носом и пошел в глубь лавки. Я смотрел, как он на секунду остановился перед витриной, разглядывая куски мяса, а потом скрылся из виду — и навсегда исчез из моей жизни.
— Возможно, я была не права, — сказала Мэриан, пока мы шли по городу в обратную сторону, к вокзалу. — Я как будто прыгнула на вас из засады, да? И притащила к родителям.
— Ничего, — ответил я, зажигая вожделенную сигарету и наполняя легкие дымом, успокаивающим нервы. С этим могла сравниться только пинта холодного пива. — Они хорошие люди.
— Да, наверное. Мы ежедневно сводим друг друга с ума, но, наверное, по-другому не бывает. Если бы у меня был выбор, я бы предпочла жить в собственном доме. Они бы ходили ко мне в гости, и мы бы не цапались каждый день.
— Я уверен, что вы когда-нибудь выйдете замуж.
— Я сказала «в собственном доме». Не в чьем-то еще, а в своем. Как вы.
— У меня только маленькая квартирка. Удобная, но ее не сравнить с домом ваших родителей.
— Но все же она только ваша, верно? Вы ни перед кем не отчитываетесь.
— Знаете что, вам не обязательно провожать меня всю дорогу до вокзала. Я не хочу показаться неблагодарным, но я и сам не заблужусь.
— Мне не трудно, — она помотала головой, — мы все равно уже далеко прошли.
Я кивнул. Вечерело, небо темнело, и на улице заметно похолодало. Я застегнул плащ и снова затянулся сигаретой.
— Что вы теперь будете делать? — спросила она через несколько минут, и я нахмурился.
— Вернусь в Лондон, конечно.
— Я не об этом. Я имею в виду — завтра, послезавтра и потом. Какие у вас планы теперь, когда война кончилась?
Я помедлил с ответом.
— Завтра утром я снова сяду за свой стол в «Уисби-пресс». Нужно будет читать рукописи, посылать авторам письма с отказами, редактировать книги. Мы собираемся на следующей неделе представить книготорговцам некоторые новые издания, и мне надо сделать кое-какие заметки по каждой книге.
— Вам нравится там работать, да?
— Да, — с жаром подтвердил я. — Я люблю быть среди книг.
— И вы думаете дальше там работать? Расти по службе? Самому стать издателем?
Я поколебался.
— Я бы сам попробовал писать книги. — Впервые в жизни я говорил об этом с другим человеком. — Я уже несколько лет что-то кропаю. Может быть, пора отнестись к этому серьезней.
— Что, в мире не хватает романов? — поддразнила она, и я засмеялся.
— Еще несколько штук никому не повредит. Может, у меня ничего и не выйдет.
— Но вы попробуете?
— Обязательно.
— Уилл очень любил книги.
— Да, я время от времени видел его с книгой. Иногда в полк попадали книжки — кто-нибудь с собой прихватывал, и они ходили по рукам.
— Он читал с трех лет. И тоже пытался писать. В пятнадцать лет написал очень хитроумную концовку «Тайны Эдвина Друда».
— И чем же она кончалась?
— Тем, чем и следовало. Эдвин возвращается домой к семье, живой и здоровый. И с тех пор они жили долго и счастливо.
— Думаете, Диккенс именно так собирался закончить?
— Я думаю, что Уилл считал такой финал наиболее удовлетворительным. Почему мы остановились?
— Это пансион миссис Кантуэлл. — Я взглянул на парадную дверь, к которой вели ступеньки. — Мне нужно забрать саквояж. Расстанемся здесь?
— Я вас подожду. Вокзал совсем рядом. Я могу с тем же успехом вас и дотуда довести.
— Я сейчас, — сказал я, взбегая по ступенькам.
Миссис Кантуэлл не было видно, но ее сын Дэвид стоял за конторкой и, слюнявя карандаш, читал сводку с бегов. Он поднял на меня глаза.
— Мистер Сэдлер, добрый вечер.
— Добрый вечер. Я пришел забрать свой саквояж.
— Пожалуйста. — Он нагнулся, достал саквояж из-за конторки и вручил его мне. — Ну как, хорошо провели день?
— Да, спасибо. Я уже расплатился по счету, верно?
— Да, сэр. — Он пошел за мной к двери. — Мы еще увидим вас в Норидже?
— Вряд ли. — Я обернулся и улыбнулся ему: — Думаю, это мой первый и последний визит.
— О боже. Неужели мы вас так разочаровали?
— Нет, ничуть. Просто… не думаю, что моя работа еще раз приведет меня в Норидж, вот и все. Прощайте, мистер Кантуэлл.
Я протянул ему руку; он секунду разглядывал ее, прежде чем пожать.
— Я хочу, чтоб вы знали — я тоже пытался пойти туда, — объявил он. — Меня не взяли, сказали, что я молод. Но я мечтал об этом больше всего на свете.
— Ну и дурак, — с этими словами я открыл дверь и вышел.
Мэриан взяла меня под руку, и мы направились к вокзалу. Ее жест и польстил мне, и расстроил меня. Я так долго ждал, прежде чем написать ей, так много времени потратил, планируя нашу встречу, и вот уже готов вернуться домой. И до сих пор не набрался мужества рассказать ей про последние часы жизни ее брата. Мы шли молча, и она, должно быть, думала о том же, потому что, когда мы вошли в здание вокзала, она остановилась, отняла руку и заговорила:
— Мистер Сэдлер! Я знаю, что он не был трусом. Знаю. Но мне нужна вся правда.
— Мэриан, умоляю. — Я отвел глаза.
— Вы чего-то недоговариваете. Вы что-то пытались сказать весь день, но так и не смогли. Я вижу, я не дура. Вы отчаянно хотите это сказать. Ну так вот, мы с вами вдвоем. Нас больше никто не слышит. И я требую, чтобы вы мне открыли, что у вас на уме.
— Мне нужно домой. — Я нервничал. — Мой поезд…
— Уходит только через сорок минут. — Она поглядела на часы: — Время еще есть. Я вас очень прошу.
Я набрал в грудь воздуху. Поведать ей все? Смогу ли я?
— Ваша рука, Тристан. Что с ней такое?
Я вытянул руку перед собой, глядя, как неуправляемо трясется указательный палец. Я с интересом понаблюдал за ним и убрал руку.
— Вы в самом деле хотите услышать?
— Конечно, хочу! Я не смогу дальше жить, если не узнаю.
Я смотрел на нее и думал.
— Я могу ответить на ваши вопросы. Могу рассказать вам все. Описать в подробностях его последний день. Но я не уверен, что это послужит для вас утешением. И вы наверняка не сможете простить.
— Это неважно. — Она села на скамью. — Больнее всего — не знать.
— Ну что ж. — Я сел рядом с ней.
Шестой
Франция, сентябрь — октябрь 1916
Хоббс сошел с ума. Он стоит у моего одиночного окопа и смотрит на меня выпученными глазами, потом зажимает рот рукой и хихикает, как девчонка.
— Что с тобой? — спрашиваю я, глядя на него снизу вверх. У меня нет настроения для игр. Он в ответ хохочет еще более истерически, с неудержимой радостью.
— Тихо вы там! — кричат где-то за углом.
Хоббс поворачивается туда, разом перестает смеяться, выпаливает какую-то непристойность и убегает. Я тут же забываю о нем и закрываю глаза, но через несколько минут невдалеке от меня в окопе поднимается ужасный тарарам, и я понимаю, что поспать мне не светит.
Может, война кончилась?
Я бреду в направлении шума. Оказывается, его поднял Уоррен — он прибыл недель шесть-семь назад и, кажется, приходится кузеном покойному Шилдсу. Уоррена держат несколько человек, а Хоббс сжался на земле в трусливой, умоляющей позе — воплощенная покорность. Но при этом он по-прежнему смеется. Его поднимают на ноги, но поднимающие явно испуганы, словно само прикосновение к Хоббсу может быть чем-то опасно.
— Что это вы тут устроили? — спрашиваю я Уильямса, стоящего рядом. У него на лице скука.
— Это все Хоббс, — отвечает он, даже не глядя на меня. — Похоже, он съехал с катушек. Подошел к Уоррену, когда тот спал, и давай на него ссать.
— Господи помилуй! — Я трясу головой и лезу в карман за сигаретой. — Чего это он вдруг?
— А кто его знает, — пожимает плечами Уильямс.
Я глазею на потеху, пока не являются два санитара. Им удается поставить Хоббса на ноги. Он верещит на никому не понятном наречии, его уводят. Завернув за угол, он снова возвышает голос и начинает выкрикивать имена английских королей и королев, начиная с Гарольда, в совершенно правильном порядке. Должно быть, отрыжка школьных дней. На Ганноверской династии он выдыхается, а после Вильгельма IV замолкает окончательно. Я полагаю, что его ведут в лазарет, а оттуда отвезут в полевой госпиталь, где он либо сгниет, либо вылечится и будет отправлен обратно на фронт.
Тринадцатерых наших уже нет, осталось семеро.
Я возвращаюсь к себе в одиночный окоп; мне удается еще немного поспать, но когда я просыпаюсь — солнце как раз пошло на закат, — то чувствую, что меня неудержимо трясет. Все тело свело спазмом. Правда, я не мог толком согреться ни разу за все время во Франции, но это что-то совсем другое. Я будто неделю пролежал в сугробе и промерз до мозга костей. Меня находит Робинсон и пугается.
— Господи Иисусе, — говорит он. Потом громче: — Спаркс, поди-ка посмотри!
Несколько секунд тишины, потом второй голос:
— Похоже, его песенка спета.
— Я его видел, еще часу не прошло, и с ним как будто все было в порядке.
— Погляди, какой он бледный. До рассвета не доживет.
Скоро меня переносят в палатку, где располагается лазарет, и кладут на койку — впервые с незапамятных времен я лежу на койке под теплыми одеялами, на лбу у меня компресс, а в руку воткнута импровизированная капельница.
Я дрейфую по волнам забытья и, просыпаясь, вижу Лору. Моя сестра стоит надо мной и кормит с ложечки чем-то теплым и сладким.
— Привет, Тристан, — говорит она.
— Это ты, — произношу я, но не успеваю продолжить, как ее милое личико расплывается и превращается в грубые черты санитара — глаза у него так сильно ввалились, что, кажется, запали куда-то в глубины черепа, и он похож на ходячего мертвеца.