Взгляды всех присутствующих были обращены на Бродского.
— Того милиционера-связиста убили примерно час спустя, при штурме позиции, где располагалась их служба, — негромко произнес офицер. — Иначе мы бы, конечно, занялись им. Кроме того, вашей семье полагалась компенсация за понесенный ущерб. Но Доннесворт оказался банкротом, из-за чего соблюсти даже это правило оказалось невозможным. Те из нас, кто оставался там, пригрозили, что захватят столицу Доннесворта и станут удерживать ее до тех пор, пока они не заплатят им столько, сколько нужно для того, чтобы покинуть планету. Разумеется, неприятельской стороне гораздо дешевле было откупиться, чем бороться с нами за овладение столицей.
Бродский закончил свой рассказ. В гостиной снова надолго стало тихо.
— Что ж, тогда это все, что мы хотели знать, — сухо сказал его отец. — Мы благодарим вас за ваше сообщение.
— Значит, получается так. — Это заговорил его дядя, обычно дружелюбное и открытое лицо которого стало теперь совсем другим. Он превратился в точную копию своего вечно угрюмого брата-близнеца. — Уильям Сетанский, руководитель управления и убитый связист. Вот те, на ком лежит ответственность за все, что произошло.
— Руководителя управления осудили и уже казнили в Доннесворте, — сказал Бродский. — Многие его люди тоже погибли.
— Тогда остается только... — начал его дядя, но тут вмешался его отец:
— Сейчас не стоит выискивать виновных. Такова наша жизнь, подобные вещи в ней случаются.
Услышав эти слова, Хэл почувствовал сильное смятение. Но тогда он не сказал ничего, видя, что его дядя замолчал и все члены семьи поднялись на ноги. Его отец протянул офицеру руку, и тот пожал ее. Они на мгновение задержали рукопожатие.
— Благодарю вас, — снова повторил его отец. — Вы сможете остаться, чтобы присутствовать на похоронах?
— Я хотел бы остаться, — ответил офицер. — Но вынужден извиниться перед всеми за то, что не смогу. К нам все еще продолжают возвращаться раненые.
— Мы понимаем, — сказал его отец.
...Дверь конюшни со скрипом отворилась, и образы событий предыдущего дня исчезли. Осталось лишь ощущение сильнейшего холода, как будто его вморозили в глыбу льда. Он издали почувствовал, что по проходу между стойлами к нему направляется его дядя.
— Эй, парень, ты что здесь делаешь? — спросил дядя озабоченным тоном. — Твоя мать беспокоится о тебе. Пошли в дом.
Хэл не ответил. Его дядя, вдруг нахмурившись, наклонился к нему, а затем опустился на колени, так, что их лица оказались на одном уровне. Пристальным взглядом он посмотрел ему в глаза, и внезапно в этом взгляде отразились боль и глубокое потрясение.
— Ах ты, мой мальчик, — прошептал дядя. Хэл почувствовал, как большие, сильные руки обхватили и крепко сжали его окоченевшее тело. — Ты еще слишком молод для таких вещей. Тебе еще пока рано вставать на этот путь. Оставь это, парень, слышишь? Приди в себя!
Но слова доходили до него словно откуда-то издалека, как будто они предназначались не ему, а кому-то другому. Из глубины охватившего его холода он, не отводя глаз, смотрел на своего дядю.
— Довольно, — услышал он свой собственный голос. — Это больше не должно повториться никогда. Я найду их и остановлю. Их всех.
— Мальчик... — Дядя прижал его к себе, словно пытаясь согреть маленькое тельце своим собственным жизненным теплом. — Приди в себя, очнись...
На некоторое время стало так тихо, как если бы его дядя разговаривал с кем-нибудь другим. Но в следующий момент, спустя буквально несколько секунд, холод стал уходить из его тела. Все еще находясь в полубессознательном состоянии от только что пережитого эмоционального стресса, он, подавшись всем телом вперед, припал к дядиному плечу и, как во сне, почувствовал, что тот берет его на руки, словно уставшего младенца, и несет прочь из конюшни...
В очередной раз он, пробудившись, понял, что находится в своей камере. На мгновение ему показалось, что он снова здоров, но анестезирующее воздействие недавнего бесчувствия тут же прошло, и у него начался приступ такого неудержимого кашля, что некоторое время он совершенно не мог дышать. Панический страх, подобно стервятнику, опускающемуся с неба, распростер свои крылья над его головой, и в течение не правдоподобно долгой минуты Хэл безуспешно пытался вновь обрести дыхание. Когда он сумел наконец откашляться и освободить легкие от мокроты, ему сразу же показалось, что теперь он снова может свободно и глубоко дышать. Правда, эта иллюзия тут же пропала под натиском вновь давших о себе знать лихорадки, яростной головной боли и ощущения полностью забитых легких.
Его состояние нисколько не улучшилось, хотя Хэл почувствовал в себе некоторую перемену. У него как будто бы за время сна немного прибавилось сил; несмотря на неутихающую головную боль, сознание стало более ясным; стремление бороться против удушья возросло.
Хэл впервые почувствовал огромное, захватывающее волнение — волнение исследователя, преодолевшего наконец преграду, заслонявшую ему поле зрения, и теперь безошибочно и ясно видящего свою цель. Он ощутил себя на пороге чего-то грандиозного, того, что он искал всю свою жизнь, а фактически даже дольше собственной жизни, в течение времени, не поддающегося никакому измерению.
Хэл сидел выпрямившись, опираясь спиной о стену камеры, и пытался осмыслить ту разницу, которую принесло с собой это новое ощущение — словно весь мир за пределами видимого им ограниченного пространства камеры и коридора вдруг сделал гигантский шаг ему навстречу. Он больше не выискивал наугад расплывчатые формы возможных взаимосвязей, недосягаемых для него; теперь он знал, что они находятся там и что его доступ к ним уже невозможно преградить.
Размышляя подобным образом, он отправил себя в путь, следуя указаниям стрелки своего внутреннего компаса — своей воли. И почти без всяких затруднений пришел в состояние, прежде никогда им не испытываемое. Бодрствуя, он спал и при этом осознавал, что спит. Он видел окружающие его стены камеры, но одновременно с такой же, если не с большей ясностью, мог видеть вокруг себя и местность из своего сна.
Хэл снова оказался в своем видении, на пустынной каменистой равнине со стоящей на ней башней, к которой он так долго и так мучительно шел и которая с каждым его шагом словно отодвигалась от него все дальше и дальше, не давая ему приблизиться к ней. Сейчас же казалось, она почти рядом. Но в то же самое время Хэл знал, что преодолел только половину своего пути, причем более легкую. Оставшаяся часть пути была короче, но гораздо труднее, и он понимал, что только навыки и закалка, полученные им во время долгого и тяжелого странствия к ней, позволяют ему надеяться на возможность преодоления разделяющего их последнего, самого трудного и опасного участка местности.
Оглянувшись назад, он обнаружил, что до сих пор его путь шел несколько в гору; а теперь он стоит на возвышенности, откуда ему видно все, что находится впереди. Постепенно хаотическое нагромождение каменных глыб перед ним стало приобретать в его глазах какие-то упорядоченные очертания. Когда-то это представляло собой бастионы гигантского оборонительного сооружения, занимавшего такую огромную площадь, что известная на Старой Земле Крак-Де-Шевалье[1] могла бы просто затеряться в тени этих руин. Время почти стерло с лица земли эту твердыню, стоявшую здесь с незапамятных времен. И только башня осталась ждать его.
Ему придется карабкаться и проползать через лабиринты обрушившихся наружных и внутренних стен, внутренних дворов и двориков, галерей и покоев, чтобы наконец оказаться у входа в башню. И он не смог бы преодолеть все эти препятствия даже теперь, если бы не изменения, происшедшие в его сознании и теле за эти годы. Хэл повзрослел, его ум развился и окреп, и в нем появилась та непреклонность, которую он почувствовал в себе только теперь и которую уже не могло остановить то, что ожидало его впереди. Так же, как ради достижения очень важной цели человек может сойти даже в ад, он двинулся вперед и начал спускаться по развалинам бастиона, к хаосу каменных руин, глыб и обломков; и с первым же шагом вперед его сознание обрело наконец уверенность и спокойствие.
Глава 36
Он проснулся.
Но это не было внезапным пробуждением. Хэл постепенно выплывал из глубин сонного состояния к осознанию того, что какое-то не очень продолжительное время крепко спал. Одновременно с пробуждением к нему вернулось и прежнее ощущение лихорадки, слабости и необходимости бороться за сохранение дыхания...
Его охватил новый сильнейший приступ кашля. Хватая ртом воздух, он тяжело опирался спиной о стену. Все это представлялось странным. Никаких изменений не произошло, никакого улучшения в его физическом состоянии не наступило, и вместе с тем внутренне он чувствовал себя так, словно вся Вселенная, расположилась в каком-то новом порядке, сулящем надежду, придающем ему силу и уверенность. Подступавшая к нему смерть была отброшена назад, и он почему-то больше не верил, что у нее хватит сил одолеть его.
Почему? Или, вернее, если это действительно так, то почему он вообще до сих пор испытывал перед ней такой страх? Хэл сидел, натянув на себя тонкое одеяло и прислонившись к стене камеры, поддерживавшей его в этом положении. И к нему постепенно пришло осознание того, что различие, которое он почувствовал, заключалось в состоянии его ума и воли, а не тела.
Когда Барбедж обозвал его псом Армагеддона и бросил здесь умирать, то где-то в глубине своего сознания Хэл отметил долю правоты в подобном отношении к нему этого милицейского чина. Барбедж — он именно таков. Его вера, хоть и изуродованная, была искренней. Послушав Блейза, он пошел за ним, и тот его использовал. А случилось это только потому, что Барбедж поверил, будто Блейз говорит устами того самого бога, в которого верит он, Барбедж. И этим он отличается от многих других сторонников Блейза, страшащихся и боготворящих его самого.