Мы живем в переходную эпоху, говорит Клоппер, и никогда не бывает так невыразимо трудно оценить и пройденный путь, и то, что еще предстоит, как в переходные моменты, потому что это - времена полной неразберихи в понятиях. Но процесс начался, он неотвратим. Во всяком случае, не следует полагать, что переход от биологического рабства к свободе самосозидания свершится мгновенно. Усовершенствовать себя раз и навсегда человеку не удастся, и процесс самопеределки будет длиться веками.
"Смею заверить читателя, - продолжает Клоппер, - что проблема, над которой бьется гуманист, придерживающийся традиционных взглядов, испуганный научной революцией, - это всего лишь тоска собаки по отобранному ошейнику. Вся проблема сводится к вере в то, что человек представляет собой клубок противоречий, от которых он не может избавиться даже тогда, когда это технически доступно, - иными словами, что нам нельзя перекраивать тело, ослаблять агрессивность, усиливать интеллект, уравновешивать эмоции, переиначивать секс, избавлять человека от старости, от родовых мук, а нельзя потому, что ранее этого никогда не делали, а то, чего никогда не делали, уже именно поэтому плохо. Гуманиста приводит в ужас необходимость излагать причины современного состояния человеческого духа и тела в соответствии с данными науки - как произвольную длинную цепь лотерейных выигрышей и проигрышей, многовековых конвульсий эволюционного процесса, которым вертели во все стороны различные землетрясения, великие оледенения, взрывы звезд, смена магнитных полюсов и прочие бесчисленные происшествия. Все, что эволюция по воле жребия нагромоздила сначала у животных, а затем у антропоидов, что свалили в одну кучу отбор и селекция, что изо дня в день закреплялось в генах подобно случайной комбинации костей, брошенных на игорный стол, нас понуждают признать неприкосновенной святыней, нерушимой во веки веков, даже толком не объясняя почему. Можно подумать, что для культуры оскорбителен наш вывод о ее работе, заведомо почтенной, об этом самом большом, самом трудном, самом невероятном и самом лживом из всех обманов, которыми обзавелся homo sapiens, за которые он ухватился, вытолкнутый на простор разумного существования из сомнительного притона, где продолжается мошенничество генов, где эволюционный процесс закрепляет в хромосомах свою шулерскую манеру передергивать карты; и впрямь, эта игра - всего лишь гнусное жульничество, которое никогда не стремилось к какому-либо высшему благу или цели, ведь в этом логове главное - выжить _сегодня_, и никому нет дела до того, что станет _завтра_ с существом, которому удалось выжить лишь в силу компромисса, беспринципности - иными словами, позорно и унизительно. И поскольку все происходит совсем не так, как воображает себе трясущийся, от страха гуманист, этот тупица, этот неуч, который без всяких на то оснований называет себя рационалистом, культура будет размыта, раздроблена, разобрана и исправлена согласно тем переменам, которым подвергнется человек. Там, где жизнь зависит от жульничества генов, от компромиссов адаптации, там нет никакой тайны, а есть лишь тяжкое похмелье одураченных, изжога, доставшаяся еще от предка - обезьяны; это - восхождение на небо по воображаемой лестнице, с которой в конце концов всегда падаешь вниз, схваченный за пятки биологией, и не важно, будешь ты приделывать себе птичьи перья или божественный нимб, придумывать непорочное зачатие или опираться на честно проявленный героизм. Итак, все необходимое останется нетронутым, исчезнет лишь, постепенно отмирая, строительный мусор предрассудков, толкований, уверток, втирания очков - словом, всей той казуистики, за которую испокон веков цеплялось несчастное человечество, чтобы приукрасить свое опостылевшее состояние. Из облаков информационного взрыва в грядущем веке явится Homo Optimisans Se Ipse, Autocreator, Самосозидатель, который посмеется над нашими Кассандрами (если только ему будет чем смеяться). Мы должны приветствовать эту возможность, мы безусловно должны признать ее счастливым стечением космическо-планетных обстоятельств, а не биться в истерике от ужаса перед силой, которая сведет нас с эшафота, чтобы разбить оковы, которые носит каждый из нас, ожидая, когда иссякнет наконец источник наших физических сил, когда нас настигнет агония самоудушения. И даже если весь мир по-прежнему будет ратовать за то положение, которым эволюция заклеймила нас - страшнее, чем мы клеймим последнего преступника, - я никогда с этим не соглашусь и даже со смертного ложа буду хрипеть: "Долой эволюцию, да здравствует самосозидание!"
Пространное изложение, цитатой из которого мы завершаем наш разбор, крайне поучительно. А поучительно оно прежде всего тем, что лишний раз доказывает: в мире нет явного для одних людей воплощения зол и несчастий, которого другие в то же время не могли бы считать олицетворенной благодатью и превозносить до небес. Как полагает рецензент, техноэволюцию нельзя считать панацеей от всех бед хотя бы потому, что критерии оптимизации слишком сложно связаны между собой, чтобы считать их универсальным средством (то есть заведомо безупречным практическим кодексом благих деяний). Во всяком случае, мы рекомендуем вниманию читателей книгу "Культура как ошибка", ибо она является еще одной типичной для нашего времени попыткой распознать будущее - все еще туманное, несмотря на совместные усилия футурологов и подобных Клопперу мыслителей.
Бенедикт Коуска, О невозможности жизни
Станислав Лем
Бенедикт Коуска. О невозможности жизни
Профессору Б. Коуске я обязан несколькими самыми приятными часами моей жизни, проведенными за чтением его труда "Де импоссибилитате витэ" (О невозможности жизни). В нем излагаются взгляды, определенно расходящиеся с ортодоксальной наукой; вместе с тем нет, однако, и речи о полном помешательстве. Работа его находится на полпути между тем и другим, в той переходной зоне, где нет ни дня, ни ночи, а разум, ослабив путы логики, не рвет их, однако, так, чтобы впасть в невразумительный лепет.
Профессор Коуска написал исследование, в котором доказывает, что налицо две исключающие друг друга возможности: или ложная в своей основе теория вероятности, на которой базируются естественные науки, или же не существует весь мир живого с человеком во главе.
Бенедикт Коуска начинает с открытия, что теория вероятности - инструмент неисправный. Понятием вероятности мы пользуемся тогда, когда не знаем чего-либо наверняка. Вероятность - это как бы палка слепца, которой тот ощупью отыскивает дорогу. Если бы он видел, ему не нужна была бы эта палка; если бы игрок на скачках знал, какая лошадь быстрее всех, ему не потребовалась бы теория вероятности.
Вероятность появляется только там, где что-то еще не произошло. Так говорит наука. Но каждый понимает, что две пули дуэлянтов, расплющившиеся друг о друга, так же как и ваш зуб, сломавшийся, когда вы лакомились рыбой, о перстенек, который вы нечаянно утопили в море шесть лет тому назад и который проглотила как раз эта рыба, так же как и соната Чайковского, сыгранная попавшим под шрапнельный обстрел складом с кухонной посудой благодаря тому, что шарики шрапнели поражали большие и маленькие кастрюли именно так, как этого требуют ноты, - что все это, если бы оно произошло, представляло бы собой чрезвычайно неправдоподобные явления.
Теория вероятности, - говорит профессор Коуска, - в состоянии сказать, сколько раз нужно было бы повторять поединки, терять перстни и стрелять по кастрюлькам, чтобы произошли названные выше удивительные события. Все это, однако, вздор. Для того, чтобы случилась очень невероятная вещь, вовсе не нужно, чтобы совокупность явлений, к которым она принадлежит, представляла непрерывную серию. Положим, я бросаю сразу десять монет. Шанс выпадения сразу десяти орлов или десяти решек составляет всего 1:1024. Но я отнюдь не должен бросить их не менее 1024 раз, чтобы вероятность выпадения десяти орлов или решек стала равна единице. Я всегда могу сказать, что мои попытки служат продолжением эксперимента, в который входят все прошлые случаи бросания десяти монет сразу. Таких попыток на протяжении последних 5000 лет истории Земли должно было быть неисчислимое множество, так что я как раз должен надеяться, что все монеты упадут вверх решками или орлами с первого раза.
С научной точки зрения безразлично - будет ли некто подкидывать монеты так, чтобы шла непрерывная серия, будет ли он это дело на время откладывать, чтобы съесть в перерыве кнедлик или пропустить рюмочку, или же вообще этим будет заниматься не один и тот же человек, а всякий раз - другой, и не в один день, а, скажем, каждую неделю или каждый год - для распределения вероятности это не имеет ни малейшего значения. Десять монет бросали уже финикийцы, сидя на бараньих шкурах, и греки, спалившие Трою, и галлы, и турки, и те купцы, которые торговали детьми из десятого крестового похода, и Ричард Львиное Сердце, и Робеспьер, и еще десятки тысяч других любителей - совершенно неважно кто. И поэтому мы, кидая монеты, можем считать, что совокупность чрезвычайно велика и наши шансы выкинуть одновременно десять орлов или десять решек просто огромны! "Попробуйте-ка, - говорит профессор Коуска. - попробуйте-ка бросьте! Увидите, что из этого получится!"
Затем профессор Коуска предпринимает обширный мысленный эксперимент, относящийся не к каким-то гипотетическим явлениям, а к тому, что является частью его собственной биографии. Повторим за ним вкратце наиболее интересные моменты этого анализа.
Некий военный лекарь вышвырнул во время первой мировой войны за дверь операционной сестру милосердия, потому что он делал операцию, когда та по ошибке вошла именно в эту дверь. Если бы сестра милосердия была лучше знакома с госпиталем, она бы не спутала дверь в операционную с дверью в перевязочную, а если бы она не вошла в операционную, хирург бы ее не выставил вон. Если бы он ее не выставил, то не вынужден был бы принести сестре милосердия свои извинения, не влюбился бы в нее, не женился, а вследствие этого и профессор Бенедикт Коуска не появился бы на