Но лучше всего вот так нежиться в кровати. Одному. За окном кружат запоздалые мартовские снежинки – кружат и тают, мокрый снег называется. Раньше бы – фу, гадость, непременно так и сказал, а теперь! Теперь хорошо. На улице слякоть и промозглая гложущая сырость. Но сам-то ты в тепле, в каменном прочном доме, и батарея центрального отопления, и газ на кухне, еще ванна, в любое время полная теплой воды и сладкого лопающегося пенного попкорна, белоснежного, розового, да любого – все к твоим услугам. В холодильнике пиво – пей не хочу, в чайнике кипяток, в банке заварка, немного хозяйственной смекалки – то бишь интернета под рукой, всегда пожалуйста, заказ на хлеб насущный из любого качественного супермаркета или ресторана, прямо к порогу, кушайте на здоровье! И главное, никаких обезьян! И корявых елок тоже. Захочешь, не найдешь. Разве в зоопарке. И то, навряд ли. Там флора и фауна обычные, человеческие. В смысле, здешние.
Он пока не размышлял подробно о произошедшем, равно как и о том, что последовало далее. Не хватало сил души. Очень уж устал, то ли слишком туго ему пришлось, то ли слишком велика и приятна была ему нынче нега цивилизованного, благоустроенного московского быта, не сейчас – запрещал себе Леонтий натужные мысленные переваривания и пережевывания всего минувшего вчерашнего дня. Успеется. Все успеется. К тому же доктор, в лице несколько рассерженной и резковатой в эпитетах Пальмиры, прописал ему полный покой и отдых до вечера. Надо полагать, прибавил он дамочке работы, и не ей одной, этому ее напарнику, Филону, как его? – ага, Медиотирренскому, еще проговори поди, скороговоркой! – ему тоже не баклуши бить. Ну и что, филон он и есть филон. Труд, между прочим, сделал из обезьяны человека. Вот опять! Опять привязались клятые те обезьяны. И не обезьяны они вовсе. Разумные жалкие существа. Обыкновенные. Для своего места, конечно. Он бы им послал гуманитарную помощь, если бы этот самый Филон вчера так не разорялся. В общем, досталось Леонтию, послушать и устыдиться. И за палец, сунутый в машину, будто он первый начал! и за нелепо-разрушительный поход по елочному лесу, и за несчастных полудохлых питекантропов особенно. Если перевести с интеллектуально-язвительной пурги, которую нес этот Медиотирренский Филон, выходило – руки свои, тем более отдельно взятые пальцы, надо держать на привязи, а не совать, куда попало и куда никто не просил, но если зудит – сунь себе в з…цу, там самое подходящее применение, любопытство, здоровое и нездоровое, туда же! С Филоном ему еще предстоит, как поправится немного, так и предстоит. Сказано – послезавтра будьте любезны, только нормально позвоните в дверь, часиков около восьми, заранее не надо, как вы уже поняли вашим скорбным умишком, ни я, ни Пальмира на здешней базе постоянно не живем. Нам тоже к восьми еще добраться надо. Дверь тем более не ломать. И пожалуйста, ничего никуда не совать! Голос у Филона тогда подсел и сделался несколько трагичным, а уж выражение лица, капризного и будто бы ко всему свысока неприязненного, и вовсе скислилось в лимонную гримаску умоляющего страдательного непрощения. Не будь именно в тот момент Леонтию так плохо, и не поддержи его, побитого и покореженного в приключении, под локоток чудесная и похоже, снисходительная уже фея, он бы ответил. Не менее высокопарно и не менее язвительно. Что посылать нежных дам в еловый лес на передовую как-то не очень мужественно и нравственно чистоплотно, когда некоторые филоны в это самое время отсиживаются в теплых квартирках, будто тыловые крысы. Конечно, Пальмире, в отличие от него, Леонтия, никакая беда у питекантропов не грозила, для нее это была действительно всего-навсего хлопотная, лишняя прогулка, жалко только потерянного зря времени. А может и не зря, – она определенно намекнула своему напарнику, чтобы поутих и подобрел, Леонтий им еще ого-го как может пригодиться. Вот разве сам Леонтий, хотел ли он пригодиться филону и фее, в чем вопрос!
Ныне же он хотел одного – лежать-валяться, расслабленно и впервые за эти недели «неиспуганно»! Свободно покоиться, не опасаясь карательного звонка в дверь, или засады в ванной за занавеской, или замкнутой поездки с чужаком в лифте, будто он красна-девица, страшащаяся насильника. Все это ушло. Потому что, теперь Леонтий знал: нечего ему бояться и некого. Кроме разве только себя. Пальмира сразу сказала, как обрезала – неволить его не станут, «сам натворил, сам и отвечай» – это с досады шутка, не более. Филон, тот и вовсе заартачился, что твой Федул, губы надул, зачем он нам сдался? Пальцы совать? Хотя битый час Леонтий ему после втолковывал – не он первый. А что было делать? – Ждать и не лезть. – Ага! Умный какой! Когда воняет! – Тогда вообще не лазить, где не просят. – А по голове кто бил? – По голове это Пальмира. – Очень красиво на женщину сваливать! – Никто не сваливает. Моя коллега поступила верно, в той ситуации. – Ага! Сейчас я тебе задам, верно! Не хочешь, кирпичиной по голове? Урод потусторонний!
Едва они не подрались. Пальмира разняла. Сказала, если Леонтий поступит к ним в добровольцы, помощь его будет оценена. Можно и в денежном смысле. Леонтий оскорбился, ответил резко, что он безвозмездно, слава богу, не голодает. Пусть только объяснят, что к чему. Вот тогда Филон и велел подумать – как следует подумать, билет в одну сторону, не в отношении риска, хотя и он не исключен, но это – как узнать для средневекового книжника, что земля бесспорно круглая, а про кита и черепах все врут. Готов ли он, Леонтий, к познавательному повороту в судьбе?
По правде говоря, переворот тот не тогда свершился, ранее немного. Это они хватили! По сути «время зеро», критическая точка, новый отсчет для его самосознания случился в миг… случился в миг… э-э-э, когда, собственно, таковой случился? Ну, точно! Когда он и Пальмира выбежали из земляной пещеры на чистый простор, то есть, на утоптанную проплешину с как попало нашвырянными друг на дружку дрекольями-копьями. И вот оттуда, с той проплешины, на ковре-самолете… стоп-стоп-стоп. На каком еще ковре? Это он, Леонтий заврался. Разыгралось воображение, которого нет – по утверждению Кости Собакина. Ладно, пусть не воображение, пусть рутинная привычка к литературной обработке всякой небытовой мысли. А дело было так.
На полянке, отдышавшись, оба, и фея, и Леонтий: попахивало в пещерке будьте-нате, это он и сейчас бы подтвердил без преувеличения – омерзительно… В общем, когда они отдышались, фея развернула точно такой же, как и ранее виденный, или может, тот же самый, пурпурный пульсирующий мячик в изрядных размеров покрывало: взмахнула им, словно оперная дива-испанка веером, Леонтия накрыло, как если бы небольших размеров шатром – щекочущее ласковое ощущение, скользящее, прохладное, потом он опять повис в пространстве, ему почудилось – его дернули за обе подошвы вверх, он не испугался, впечатление было уже знакомым, и длилось в отличие от первого, едва ли единый миг, оп-ля! И все, Леонтий вновь оказался в квартире Тер-Геворкянов. В пыльной, покрытой жухлыми газетами профессорской гостиной, с тем же остаточным укропным запахом, возле желтой полотерной машины, возле дубового, в чехле, готического кресла с высокой спинкой, кое сам знаменитый ученый терпеть не мог (жесткое и седалищно-коварное), зато жена его трепетно берегла: осталось от бабки, пережило две войны и революцию, переживет и мужнино недовольство. Вот в этом самом кресле, с бессильно свесившейся на бок забубенной головушкой, полулежал бравый майор Серега Ломоть-Кричевский, точнее – будто тяжеленный куль, допустим, с мукой, был он кое-как пристроен и примотан для надежности к подлокотникам электрическим проводом, что ли? На то похоже. Леонтий не успел ни удивиться, ни разгневаться.
– Мы с вами пройдем. В другую комнату. Не беспокойтесь, не стоит, ваш сотоварищ только спит, – Пальмира жестом, довольно вежливым, указала ему направление в сторону кухни. – Мой коллега ждет нас там.
– Вас, может, и ждет, – радость от чудотворного спасения начала уже проходить, и Леонтия стало брать зло. – Вопрос, ждет ли он меня. И кто вы и ваш коллега? ЦРУ? АНБ? МИ-6?…? – набор известных Леонтию иностранных агентурных аббревиатур на этом исчерпал себя.
– Нет. У нас совсем иное название. Оно ничего вам не откроет. Прошу со мной, – опять тот же вежливый жест, но более нетерпеливый, словно упрямство Леонтия стало фею несколько доставать, – нам необходимо обсудить.
– Да уж. Это мягко сказано, – Леонтий захромал следом в сторону кухни. Разбитая коленка вновь напомнила о себе и, кажется, в отместку за данную передышку, разболелась адски, обмороженную кожу лица начало драть, будто наждаком, в придачу каждое свое ребро он словно бы чувствовал в отдельности, и отнюдь не приятным образом.
И все равно. Это было не главное. Думал он. Пока он шел. Уже после переворота в сознании. И АНБ и тем более затертое до стереотипных дыр ЦРУ уж конечно было тут не причем. Не могло оно быть причем, не из-за питекантропов, нет, не из-за голубой сети, накрывшей их напуганную стаю, но из-за маленького, в ладонь, пурпурного мяча, чуть больше настольно-теннисного, волшебным образом вернувшего Леонтия домой. Он уже не искал разумных, логичных объяснений в повседневном бытии. Он знал только, что объяснение есть, разумное, логичное, однако не имеющее к повседневному бытию ни малейшего отношения. Ему было страшно. Как никогда в жизни. Очень холодно и очень одиноко. Никто не собирался причинять ему вреда – это Леонтий понял. Тем более, снова бить по голове, или иным образом калечить и убивать. Ему не было нужды отныне запирать дверь, на цепочку и на собачку. Он мог, подобно булгаковским героям, даже попросить для себя бронированную камеру – это никак бы ему не помогло. Он боялся потому…, потому что он не знал, чего он боялся. Не людей, новых и еще не встреченных, и не их речей. Но того, что есть. И того, КАК оно есть. Он бы повернул назад, извинился – мол, ваши дела, не мои проблемы. И ушел. Если бы только его уход хоть что-нибудь смог бы изменить. Хоть что-нибудь. Хоть малую толику. Но все изменилось уже прежде. Оттого уходить не было никакого смысла. Да и майора Серегу не хотелось ему покидать в одиночестве. Мало ли что. Это не по-товарищески. Простое такое утверждение главным образом его и удержало в квартире Тер-Геворкянов. Он слабый человек, но не всегда же он трус. Обоссал с елки целую ватагу питекантропов, а потом он летел с хрустом вниз, на копья, он тогда уже был готов умереть, по сути, он тогда и умер. Чего же ЭТИХ бояться? Нет, Серегу оставлять нельзя, не он ли сам, Леонтий, желал кричать «За родину! За Сталина!»? Назвался груздем, терпи! Он похромал на кухню.