…история эта была даже не моя, хотя, безусловно, имела ко мне самое наипрямейшее отношение. Видите ли, моя семья сейчас, исключая многочисленных родственников той или иной степени сложности этого родства… В общем, моя настоящая семья – собственно, я, Леонтий Гусицын, моя дочь Леночка, э-э-э… ладно уж, моя бывшая жена Калерия, пусть будет считаться пока… еще моя сестра Лизавета, затем, конечно, моя родная мама и мой родной отчим, очень хороший человек, между прочим, разве несколько «обыкновенный» и через меру воспитанно-вежливый, именно в том ключе, который позволяет хаму ошибочно принимать вежливую воспитанность за слабость. Но у меня, что понятно, как у всякого земного человека был отец. Точнее, есть отец. Или, все-таки, был? Я сам затрудняюсь толком ответить. Он жив, жив, вы не подумайте. У меня, не как у вас…, боже мой! Простите великодушно. Моя история тяжелая, но не страшная, не… опять простите, у меня нет слов. Подходящих слов. Да и у кого они есть? Сказать, что я вам соболезную? Ничего не сказать. Лучше помолчу на этот счет. А вы простите. Авансом, наперед…
…я не открою вам, как его звали, это совершенно сейчас не важно, потому что я называю его, про себя и порой в редких разговорах о нем, чаще всего – папа Гусицын. Или, что хуже, но так тоже случается, подворачивается на язык – упавший папа Гусицын. Потому что он – как бы это выразиться понятнее? Знаете, в журналистских кругах одно время ходило довольно гнусное и оскорбительное выражение: «сбитый летчик». Так говорили о закатившихся эстрадных и попсовых «звездах», о политиках, навсегда сошедших с арены, о ведущих телепрограмм, которые угасали в рейтинге…, ну, я думаю, вам ясно. Наверное, для жизненной ситуации отца подходит это жестокое определение. Хотя его, к сожалению, никто не сбивал. И даже не подталкивал. Чего уж греха таить – ему пытались помочь, и мама моя многое терпела. До тех пор, пока не вытерпела…
…есть такой тип мужчины – единственно остается мне надеяться: я к нему не отношусь, хотя бы частично не отношусь, если не потяну эту благую «непринадлежность» полностью. Я не могу никого осуждать, потому как сам порой на волоске удерживался, чтобы не сомкнуть свои ряды с теми, кто… Но лучше я сначала изложу, кого я собственно имею в виду под «теми, кто…» Наиточнейшее определение, какое я могу придумать и дать им, словно классу или роду, или виду, будет – «поддельные искатели». Не в смысле «лоботрясы» в поисках относительной правды или вечной истины, хотя и лоботрясы они тоже в некотором отношении. Или, что отлынивают они от любого вида работы. Или ловко имитируют оную. Нет, с ними все несколько сложнее, с этими «искателями». Ибо ищут они всю свою жизнь и всякий ее момент только одно, вернее будет сказать: только одного – виноватого. Во всех их неудачах и недостачах. Прекрасно зная про себя, что такого виноватого на самом деле нет. Потому искатели они поддельные. Зато хотят они многого, если не всего – минимум: Нобелевскую премию, собственный исследовательский институт, доход, как у компьютерного воротилы Касперского, машину с «мигалкой» и орден Почетного легиона, – ни на секунду не сомневаясь в том, что они заслуживают все перечисленное уже одним своим особенным, «вышевсехстоящим» существованием на свете. Они готовы, в принципе! ежедневно трудиться, порой и умеренно пострадать ради достижения цели, они зачастую умны и даже талантливы, и в этом не лгут о себе. Вот только… Продвижению по службе всегда мешает им интриган-коллега. Оформлению любой пустяковой деловой бумажки – взяточник-чиновник. Научному подвигу – необходимость «выбивать» у карьериста-директора оборудование и штат сотрудников, иначе: драться за идею. Сотворению великого многотомного труда – отсутствие денег (вот сволочи, еще и алименты плати!) на орудие производства: собственный лэптоп, например, – или, если до этого в редких случаях доходит дело, указывающий на дверь корыстный издатель, не понимающий всю глубину писательских глубин. А если совсем уж некого заставить ходить в крайних, тогда – во всем виноват общественный строй и лично президент, ну или, на худой конец, его подручный премьер-министр. В реальности же, в неудачах «искателя» виновато только одно его природное или выработавшееся с годами свойство – неумение и нежелание вести любого рода борьбу. Хотя бы элементарно за свое существование. Поэтому они лоботрясы – духовные, моральные, в чем-то даже нравственные. Духовные, потому что всякое «неудобное» усилие воли им отвратительно. Моральные, оттого что скорее признают своей «крайнюю» политическую доктрину, если она оправдывает их несчастливое бездействие, чем сознаются в замаскированном «под справедливость» нежелании жить в мире реальном. Нравственные, вследствие того, что из-за пассивности душевной рано или поздно в них развивается и безразличие к общественно-приличествующему поведению. Не то, чтобы в целях эпатажа они станут вдруг ходить без штанов, и, справедливо получив по мордасам, во всем обвинят кровопийц-полицейских. Произойдет в них, напротив, именно опущение в нравах, не из нарочитости и жажды доказать нечто, но от того, что называется в народе «махнуть на себя рукой». Сначала можно в люди небритым, потом немытым, потом безобразно пьяным, все равно, в итоге виноват будет кто-то другой. Они уж найдут. Это легко, вы сами о том знаете лучше меня. Совсем худо, если рядом с ними окажется вдруг преданная женщина. Которая везет, которая несет, еще и сопли утрет. Сочувственно. Ах, тебя не понимают! Ах, не ценят! Ах, обижают! Ты не создан для грубой административной работы! Тебе не место среди обыкновенных людей! Ты выше! Ты чище! Ты не можешь касаться грязных мелочей! Это вместо того, чтобы сказать: перестань пускать слюни, встань, иди и дерись, за то, во что веришь, и ради чего тебе вправду хочется жить, иди и дерись, как бы худо и страшно тебе не было. Каждый день, каждый час, тогда может быть. Ибо цель твоя стоит ровно столько, сколько за нее положено тебя самого. И постоянно повторять это, как спасительное заклинание. Иначе полная гибель, не физическая – жалостливая дама прокормит и приоденет, особенно, если убедить, будто перед ней непризнанный гений, который не сегодня-завтра, ого-го! если не помешает очередной завистник, что естественно. Я имею в виду гибель именно мужчины, как мужчины, его потенциала, его будущего воплощения себя. Это ведь не просто поговорка, это базовая установка – мужчины не плачут! Не плачут, и все тут! Даже такие слабые, как ваш покорный слуга. Ибо я не вижу в своей слабости никакого себе оправдания. Напротив, я знаю ее и учитываю ее, как подводный камень, который надо предусмотрительно огибать всякий раз на своем пути. Чтобы не разбиться об него в хлам. Слабый вовсе не значит – пораженец, не боец. Иногда сильные люди, вследствие ли душевной лени, или избалованности, ничего не совершают в своей жизни, навсегда пополняя вечно ноющие и воющие на судьбу-судьбину ряды «искателей»…
…вот и Калерия моя, бывшая, все хотела видеть во мне сильного, ухватистого человека, которому или непременно луну с неба, или он глотки порвет. Она с одной стороны, молодец, нипочем не пожалела бы нытика. Но с другой: не понимала обо мне некоторого обстоятельства, которое бы решительно помешало мне получить ту же набившую оскомину Нобелевскую премию. Драться-то я был готов. Только – не имел за что. Идеи не имел. Ну, не гений, ничего не поделаешь. А Калерия, она как раз мечтала. Мечтала и ошибалась, полагая, будто любая мечта сбывается исключительно благодаря трудолюбию, силе духа и упорной, все пробивающей твердолобости. Она вечно толкала меня на подвиг. Совершенно себе не представляя, в чем именно он должен заключаться. Я обладал представлением об этом еще менее чем она. Так что – нашла коса, даже и не на камень, а на отсутствие всякой кругом травы – косить было нечего, в моем случае. Жена моя злилась, я нарочно, под прессом… в общем я нарочно старался вести себя хуже и гаже, чем я есть на самом деле, безответственно и безалаберно – как раз ей на зло. Она, что понятно, злилась еще сильней. Но что я мог поделать – одного желания стать богатым и знаменитым мало, хотя честно говоря – лично я не видел в этом острой потребности. Что сказать? Перед вами еще одна «маленькая трагедия» за закрытой соседской дверью. Почему так вышло? Просто такая жизнь. Я тоже это знаю. Может, теперь я единственный на всей земле знаю, почему она такая, и никакая больше. Знаю, и молчу, и пробую сражаться, для начала хотя бы за себя, и если получится, то за своего соседа тоже. Хотя, надо признать, я никогда не боялся и не стеснялся кланяться в нужных, но в очень неприятных ситуациях – уйти гордо проще простого, но и дело твое, единственное, тоже тогда никуда не продвинется, не улучшится, не свершится. И за бумажкой постоять, побегать, сунуть, если надо, везде люди, и те, кто берут, и те, кто дают, причем последние ничуть не лучше первых. Я себя лучше и не считал. А ради Леночки, моей дочери, я вообще – сознаться: готов в экстремальных обстоятельствах на все, – значит, налгать вам и себе. Потому, иногда страшно, на что я готов. В воображении своем, бывало, спросишь, ну, мил человек, расстреливать невинных из огнемета (я открытого огня сам боюсь до чертиков) не станешь ведь, и ради дочери? Не стану, говорю гордо в мыслях, и знаю про себя: стану, еще как. И мне стыдно. Только за себя стыдно, а не за того, кто поставил перед выбором. Выбор-то, он выбором, а ты не стреляй. Не стреляй! Без вопросов. Вот такой ненадежный я человек. Ныть я совсем не люблю, но, однако, и тех, кто ноет всю свою «просто такую жизнь» тоже понимаю. В конечном итоге самое трудное из усилий – это не встать и что-то там делать, но встать и пойти через непроходимые препятствия, а потом, если повезет, уже и сделать то, ради чего собственно, вставал…
…извините, я ударился, что называется, «в лирику». Так вот, мой папа Гусицын. Упавший на дно. Он как раз был из «поддельных искателей». Закончил, между прочим, Литературный институт, с надеждами и отличиями, да что толку! Знаете, я видел на своем коротком веку немало журналистов, рекламщиков, «конвейерщиков»-сценаристов, за душой у которых непременно лежал большой, главный «достоевский» роман, или «толстовская» эпопея, или новаторская «поэма о крыльях». Которые, ясно, никогда и ни за что не будут написаны, разве чудом удастся вывести заглавие и следом первый абзац – уже подвиг Гастелло. Но все эти люди, как бы выразиться? Ага! Он