А еще хотелось ему. Хотелось ему. Отчего-то именно в этот грустный, солнечный день. Сказать хоть кому-нибудь. Любой неравнодушной к нему женщине. Я люблю тебя. Вот что хотелось сказать. Калерии – оттого, наверное, разведенная, отделенная от него супруга и возникла в мыслях, или красивой маме юного Аркаши – ее он и не думал забывать, вот только это совсем невозможно, было даже тогда, когда до ее двери рукой подать, что уж говорить про сейчас. Сказать Пальмире? Наверное, «чухонец» бы не обиделся, и вряд ли теперь возразил, все же Леонтий спас в некотором смысле жизнь его любимой сестре, тем, возможно, что пуля, как ни крути, полетела в его сторону, хотя и не долетела с точностью. Только не было рядом Пальмиры, и брата ее не было. Со вчерашнего вечера. Скоро вернутся, совместные их поиски вошли в новую фазу, наводка Дарвалдаева оказалась не бесполезной. Вернутся, да. Но ему хотелось именно теперь, именно в эти мгновения одинокого беспросветного солнечного сияния. Он даже подумал – не ответить ли на письмо? Письмо Сциллы. Но тут же отбросил и эту мысль, как совсем уж порочную. Она ведь ждала от него ответа. Ответа – не признания. Но что он мог? Что имел за усталой душой? Уж точно, не открытое, приглашающее окно в идеальный мир, или в реальность покоя и наблюдающего бытия со стороны, он не знал, что же с ним самим станет завтра. Куда бы позвал он другого одинокого человека, если не понимал, где он, Леонтий, находится!
Значит, была еще причина для грусти. Ну, как же, была! Родилась, выкристаллизовалась она не сразу. Поначалу он даже не понял, что это причина гибельная, поворотная, он бы и ныне отмахнулся, но, наверное, уже было ему нельзя. Наверное, оттого он не спал, теперь совсем, и не нуждался ни в сне, ни в отдыхе, так казалось, не чувствовал вкуса к пище, да он толком и не ел все эти дни, или не ел вовсе? Он не помнил. Кажется, даже не пил. Нет, вряд ли. Он бы умер. Вот то, что ничего материального он не желал, ни еды, ни воды, ни красивой одежды даже, это был уже симптом. То ли упадка, то ли припадка, то ли контузии, то ли начинающегося депрессивного психоза.
Поначалу ему показалось: смехотворно просто. Не распяли Христа. Ну не распяли, и что? Не побили камнями вавилонскую блудницу. Не сожгли Рим. Разве имеет какое-то значение, какое-то влияние на… на что? На историю? На перелом – кому быть в главном ее древе, а кому выродиться в боковую, уродливую ветку. К христианству он относился двояко. С одной стороны – никак не относился, прирожденный тайный скептик, он почитал за лучшее не перечить истово верующим, утешая себя примиряющей мыслью: мало ли что бывает, вероятность любого события всегда отлична от нуля. Со стороны другой – как всякому претендующему на всестороннюю интеллигентность гуманитарию, Леонтию полагалось разбираться в хитросплетениях религиозных конфликтов, а стало быть, неплохо знать священные книги не только христианских течений и ересей, но и положения буддистских, конфуцианских, исламских, иудейских доктрин. Потому он никак не мог взять в толк. Отчего у пришельцев такая озабоченность касательно предмета… хмхмхм… маловажного. Ну народилась бы иная какая религия, на почве зороастризма, например. Или остатков египетских культов. Называлась бы, к примеру, зенобианством, или халдеянством, или еще каким – анством, не суть.
– Вы пока не можете принять, что событие это – не малость, – тогда сказала ему Пальмира. – Вы не знаете пока альтернативную историю. Нашу историю. Историю главного ствола. Вам не приходило в голову, почему фундаментальное открытие нашего мира, известное вам как эффект Ариовиста, носит именно такое имя? – это был не риторический вопрос, Пальмира ждала тотчас ответа, брат ее укоризненно покачивал давно не стриженной, лохматой головой, словно бы давал понять Леонтию: не думай улизнуть.
– Видимо, потому что Ариовист этот самый эффект и открыл, – буркнул он тогда неохотно, что же, его держат за дурака?
– Понятно, что открыл, – Филон пришел в явное раздражение, впрочем, его нормальное состояние, вот и во время памятного позавчерашнего разговора, он так резко скривил и без того перекошенное свое лицо, будто гадюкой давился. Но тут же через силу, и немалую, заставил себя, что странно! чуть ли не улыбнуться Леонтию, по крайне мере, в тоне его звучащего пилой голоса, возникли и учтивые модуляции, – Вас спрашивают, само имя первооткрывателя вас не удивляет?
– Ариовист, что-то из кельтской истории. Кажется, восстал против Юлия, который Цезарь.
– Почти. Он был вождь свевов, одного из народов, впоследствии взявших общее именование – германцы. Он был союзник Цезаря, за свою помощь получивший в управление часть Галлии, и как иногда бывает, вчерашние союзники не поделили между собой прекрасный новый мир, победил, как известно, сильнейший. Первооткрыватель эффекта, вдруг вы и догадались, его однофамилец, – не удержавшись, съязвил «чухонец», но тут же, Господь-Всемогущий-ой-держите-меня! покраснел, от стыда? – впрочем, общее прошлое нам и вам не столько сложно знать.
Пальмира, видимо, во избежание недоразумения и недопонимания, со своей стороны пояснила:
– Тогда ваша параллель еще не отделилась, приблизительно до тридцать третьего года у нас была единая история. Хотя из-за естественных искажений вы видите ее и трактуете иначе. К тому же многие свидетельства в вашей ветви не сохранились, но по вашей собственной вине, – Пальмира задумалась, запнулась на долю секунды: – если говорить о вине здесь вообще уместно.
– Уместно, – братец ее зачем-то погрозил потолку закорючкообразным пальцем. – Так вы подумали?
– Подумал. Ничего не понимаю. Ну, хорошо. Имена, я согласен, у вас не вполне традиционные, но и не слишком уж, чтобы необычные. И потом. Вы сами раньше говорили. О масштабах. Большой взрыв. Энтропия органической материи. Вселенная Аг-ры, она имеет существенные научно-физические отличия, а вот…, – Леонтий пожал плечами, тоже раздражившись быть может, не меньше «чухонского» братца, – ерунда полная.
– Не ерунда, к сожалению, – дальше говорила только Пальмира, братец ее замолчал, и смотрел на Леонтия как-то даже плаксиво, неужели в самом деле расстроился от его недогадливости или, что вернее, нежелания внимать и понимать? – Вам бы надо увидеть самому. То есть прочитать. Просмотреть. Я могу вам показать отсюда. Через амикуса – она достала, словно бы из рукава, коварный пунцовый мячик, примерно и тихо лежавший, на ее ладони, и пока ни во что противное не собиравшийся преобразоваться, ни в пахучую жабу, ни в иное земноводное. – Одна относительная неприятность: это будет адаптивный для вас вариант событий. Чтобы понять существо главной ветви, надо исключительно к ней принадлежать.
– Все равно, что проникнуть в мысли инопланетян, или в миропонимание дельфина, например, – попытался проявить сообразительность Леонтий. Вопрос, хотел ли он вообще проникать куда-нибудь? Но Пальмира, видимо, считала – двух мнений тут быть не может, а Леонтию совестно было сознаться в какой-то, словно бы обывательской равнодушной нелюбопытности. Или в боязни подглядывать через замочную скважину за жизнью… гмгмгм, допустим, что и привидений. – Я лишь об одном еще спрошу, важном. А что, Христос действительно был? – ох, и дурень же он! Вопросик, точно украденный у безуспешно преследовавшего Воланда печально известного поэта Бездомного. Как бы не получить схожий ответец! Оно тебе надо, Леонтий, был – не был? То же самое, что спросить у очевидца, есть ли бог!
Все оказалось, однако, не так уж страшно. Пальмира не посмеялась над ним, не разразилась откровением, не отвергла высокомерно «есть вещи, друг Леонтий, которые не положены даже мудрецам»! На деле произошло так, как Леонтий и сам давно бы предположил про себя, если бы всерьез задался целью выяснить действительность некоторых библейских персонажей. Ответ ему был:
– Да, такой человек существовал. К несчастью, он оказался в ненужном месте в совершенно ненужное время. И все повисло на волоске. Иногда, а порой весьма часто, возникают одержимые проповедники, иные и с полезным в перспективе мышлением. Тут как повезет, может, остаться без последствий, может… Не столько, повторяю, важны они сами, сколько место и время их появления.
– Все вышло так неудачно? – Леонтий не поверил, что ж удивительного?
– Да уж! Я не привираю ни в малой степени, наш мир повис на волоске, – Пальмира столь убежденно и столь энергично закивала, будто каждое движение ее крошечного подбородка должно было подкрепить и каждое слово, произнесенное ею.
– Полно вам. Все же обошлось. И обходилось всегда. Как я понимаю. Ваш главный ствол, он словно бы приобрел пожизненную страховку, у кого или у чего, не скажу, но вы же в безопасности. Были, есть и пребудете навек. Аминь! – Леонтию захотелось вдруг плюнуть на пол, жаль не оказалось слюны, нет – не из озорства, но с досады, жгучей и ядовитой. Живут себе, за каменной горой, тьфу ты! стеной, в общем, за своим Ариовистом горя не знают, а другим-прочим всяких «спасителей» подсовывают! Неясно только – само событие, что этот человек, Христос, на свете жил, хорошо в конечном итоге, или плохо?
Опять в разговор встрял Филон, и опять он скривился, будто нашатыря нюхнул, и опять – взял себя в руки, наклонился, заговорил вкрадчиво, будто разговаривал с больным ребенком. А Леонтий все это время и действительно лежал на постели, поверх линялого одеяльного покрывала, потому, такое к себе отношение ему окончательно разонравилось – да что это «чухонец» в самом деле! Жалеть он Леонтия вздумал, что ли?
– Вы искажено воспринимаете. Никто из нас не имеет в виду удачу в вашем смысле. В смысле страховой гарантии. Мы тоже часто выживаем, и выживаем на пределе. Наша удача – это фортуна римлянина, вот как надо понимать. Она дана лишь в возможности, весьма и весьма трудно достижимой.
– Ага, достижимой! – Леонтий и перебил. Хотя всегда не любил и старался столь невоспитанного поступка не совершать. – То есть, банан обещан, только висит высоко. Однако, что в конце концов он будет добыт, обещано