Мичелмор позвонил мне вечером восемнадцатого.
– Завтра мы собираемся пальнуть из первой большой пушки, – сказал он, а затем прочитал мне текст письма Берковица, адресованного Данливи.
В нем Берковиц продолжал следовать линии партии. Он назвал Сэма Карра «одним из приспешников Сатаны <…> силой, превосходящей самые смелые людские фантазии. Он не человек». Собака, конечно же, была «демоном из ада». Затем Берковиц дал Данливи кое-что поважнее: «Убивая, я на самом деле спас много жизней. Вы поймете это позже. Люди жаждут моей крови, но не хотят услышать то, что я должен сказать. <…> Есть и другие Сыновья – да поможет Господь этому миру!»
Содержание письма не слишком меня впечатлило:
– Судя по его словам, он именно такой псих, как говорят копы. Думаю, он прикидывается. Так чего ради нам это публиковать?
Мичелмор объяснил, что письмо станет поводом поднять вопросы о почерке и умении разместить текст на странице:
– Оно даст повод углубиться в эту тему. И [Берковиц] к тому же заявил, что существуют «другие Сыновья» Сэма.
Мичелмор остался верен своему слову. На следующий день «Пост» отправилась в газетные киоски с кричащим на первой полосе заголовком: «БЕРКОВИЦ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ О НОВЫХ „СЫНОВЬЯХ“. ПОЛУЧЕННОЕ „ПОСТ“ ПИСЬМО НАМЕКАЕТ НА СООБЩНИКОВ».
В статье действительно подняли вопрос почерка, указали на возможность существования заговора, и Данливи удалось выжать из полицейского источника признание, что у властей «пока не было реальной возможности допросить [Берковица]».
А потом полиция выпустила опровержение. «Пост» поплатилась за то, что осмелилась плыть против течения.
– Мы в частном порядке рассказали им о Джоне Карре и той графической студии, и они сказали, что займутся ими. Но не думаю, что они это сделают, – посетовал Мичелмор. – Они нас кинули. И теперь злятся, что мы выпустили такую статью.
– А что дальше? – поинтересовался я. – Парень из больницы уже успел задать Берковицу хоть какой-то из моих вопросов?
– Нет, но он над этим работает. Слушай, Мори, копы будут отрицать все, что мы сейчас опубликуем. Нам придется залечь на дно, пока мы не раскопаем что-нибудь, чего они не смогут перебить. Ты оставайся на связи со Стивом, а я дам тебе знать, когда мы получим новости из округа Кингс.
Я был несколько разочарован тем, как был разыгран пробный шар, но не отчаялся окончательно. По крайней мере, эти вопросы впервые задали публично. Новые усилия могут принести больше результатов. Час спустя я поговорил с Данливи, который успел рассказать о наших подозрениях в нескольких утренних телевизионных ток-шоу.
– Мы сделали все, что могли, приятель. Уверен, во всем этом что-то есть. Есть смысл продолжить копать. Просто держись подальше от кладбищ, ладно?
– Это огромная мозаика, Стив. А я пока лишь ищу подходящие детали. Кто, черт возьми, знает, где они найдутся?
– Может, ты и прав, но пока забудь о побочных линиях. У тебя есть деталь с Джоном Карром – сосредоточься на ней. Он полностью твой.
Данливи был прав, но мне не везло в поисках Джона Карра. В игре, в которую мы играли, полиция теперь занимала противоположную сторону. Поэтому я не собирался обращаться за помощью к копам Йонкерса, а Мичелмор уже передал мне метеосводку от Департамента полиции Нью-Йорка: холодно.
Тем не менее мне нужно было что-то предпринять, и я решил еще раз покопаться в письмах Сына Сэма и понаблюдать за Пайн-стрит и домом Карра. На самом деле я понятия не имел, что ищу, но собирался записать там номера автомобилей и присмотреться ко всем деталям, которые могли бы оказаться полезными или привести к неуловимому Джону «Уитису».
На следующий день, 20 сентября, в Йонкерсе произошло событие, не получившее широкой огласки. Я узнаю о нем только спустя два с лишним года. Оно будет иметь серьезные последствия.
Тридцатитрехлетний Эндрю Дюпей жил на Линкольн-террас, менее чем в квартале от Берковица и Карров. Дюпей слыл семьянином. Его жена Лори в девичестве носила фамилию Хитон, и у них было две маленькие дочери, пяти и трех лет. Дюпей работал почтальоном. И он не просто жил в районе Пайн-стрит, но и доставлял туда почту – в том числе в дома Берковица и Карра, а также в два здания на Уикер-стрит. Иными словами, он жил и трудился в самой гуще событий.
Доподлинно неизвестно, читал ли Эндрю Дюпей опубликованное накануне в «Пост» письмо Берковица. Если да, это могло на него повлиять. Но, возможно, он не обратил на письмо внимания, потому что с начала лета был обеспокоен кое-чем другим, занимавшим все его мысли.
В июле молодой человек, всегда казавшийся семье общительным и жизнерадостным, вдруг стал испуганным и встревоженным. Его близкие и коллеги сразу заметили перемену. Он ничего не сказал жене, но на работе признался паре друзей, что у него большие неприятности: Дюпей заявил, что боится за свою жизнь.
«Это было совсем на него не похоже. Он не был параноиком по натуре. Он упоминал, что опасается за свою жизнь, но никогда не говорил почему», – рассказал один из сотрудников Почтовой службы, который попросил не раскрывать его имя из-за того, что занимает руководящую должность.
Теща Дюпея, Мэри Хитон, в 1981 году сказала мне следующее: «Все это было так странно, так не похоже на него. У зятя не было никаких проблем со здоровьем – ни с психическим, ни с физическим. Он не играл в азартные игры, его брак был прекрасным, он жил ради семьи. А в июле и августе стал вдруг испуганным и нервным, но не говорил, почему».
Возможно, ключ к разгадке кроется в письме, отправленном в редакцию «Ганнетт Вестчестер-Рокленд ньюспейперс» после того, как там начали публиковать мои статьи о заговоре. Его автор, живший в одном из домов в зоне обслуживания Дюпея, написал: «Однажды [в июле] он сказал мне: „Иногда почтальон узнает о людях на своем маршруте то, чего ему лучше не знать. И видит то, чего ему лучше бы не видеть“». Дюпей, добавил автор письма, не объяснил, что он имел в виду.
20 сентября, примерно в 17:30, Дюпей и Лори купали маленьких дочерей. Дюпей отлучился, сказав, что ему нужно спуститься в подвал, чтобы принести оттуда какую-то нужную детям вещь.
У подножия лестницы Дюпей нацарапал короткую записку. Затем он взял дробовик и покончил с собой.
«Только потом от его друзей по работе мы узнали, что он говорил, что боится за свою жизнь», – сказала Мэри Хитон.
В конце августа, примерно через две недели после ареста Берковица, Дюпей «очень сблизился с Лори и девочками – гораздо больше, чем раньше, – вспомнила Мэри Хитон. – Тогда он впервые взял их с собой на рыбалку. Обычно он отдыхал без них».
Похоже, Дюпей вовсе не собирался бросать семью.
В предсмертной записке он оставил еще один ключ к своей загадке: «Помнишь тот день в Глен-Айленде с итальянской семьей? Думаю, это их рук дело». Глен-Айленд – парк в округе Вестчестер, расположенный на берегу пролива Лонг-Айленд в Нью-Рошелле. В июне, за три месяца до смерти, Дюпей, Лори и дети отдыхали там на площадке для пикников, где можно пользоваться общественными мангалами. Дюпей тогда поспорил с одной итальянской семьей, которая хотела прибрать к рукам выбранное им место.
«Спор был пустяковым, и все сразу о нем забыли, – сказала Мэри Хитон. – Не могу поверить, что он решил, будто это может быть важно спустя такое время».
Действительно, довольно странно думать, что жизни Дюпея таинственным образом угрожали люди, о которых он после словесной перепалки на барбекю ничего не слышал целый месяц – и даже больше. Возможно, Дюпей считал, что они опасны, но такой вывод маловероятен.
Куда более существенная информация содержалась в письме человека, жившего в его районе, – на маршруте, по которому Дюпей ежедневно проходил мимо дома № 35 на Пайн-стрит, Уикер-стрит и дома № 316 на Уорбертон-авеню. В записке, цитировавшей собственные слова Дюпея, речь шла о чем-то увиденном или услышанном им в своих обходах. И время всех этих событий, столь близкое к аресту Берковица, также говорит о многом.
Позже я получил еще одно письмо:
«Я мог бы сообщить имеющуюся у меня информацию полиции Йонкерса, но, думаю, вам, так же как и мне, хорошо известно, что это стало бы ошибкой – учитывая, что в полиции работают два члена семьи Карр, сестра Уит и зять Джон Маккейб [на тот момент муж Уит и сотрудник полиции Йонкерса].
Почтальон Эндрю (я забыл его фамилию) знал их [Карров и Берковица], хотя об этом никогда не говорилось. Он покончил с собой несколько лет назад после встречи с неизвестным мужчиной в парке Пелем-Бей в Бронксе. Он сказал, что „они“ ему угрожали [кто такие „они“, неясно] и собирались убить его семью. Вскоре после этого жена нашла его застрелившимся».
«Неизвестный мужчина», с которым Дюпей якобы встретился в Бронксе, остался неопознанным. Автору письма больше нечего было сообщить об этом инциденте.
Коллеги Дюпея знали про его опасения за свою жизнь, но в разговорах с ними он не упоминал, что угрозы также адресовались его семье, как написано в письме. Однако действия Дюпея перед смертью подтверждают сказанное.
Он взял родных с собой на рыбалку, хотя обычно ездил без них. Он не рассказывал жене ни о каких угрозах, и в последние минуты жизни купал дочерей – вряд ли подобные действия могли послужить толчком к немедленному самоубийству. Разумнее предположить, что пребывание с семьей в интимной обстановке любви и взаимопонимания спровоцировало резкий рост страха того, что с близкими может что-то произойти – и он покончил с собой, чтобы защитить их.
Неизвестно, почему Дюпей не сообщил об угрозах в полицию. Возможно, он полагал, что защита со стороны властей будет недостаточной или слишком непродолжительной. Быть может, у него имелась и более зловещая причина.
Что мог увидеть или узнать Эндрю Дюпей на своем маршруте разноски почты, чтобы подвергнуться такой опасности и отнестись к угрозам настолько серьезно, чтобы предпочесть самоубийство любым попыткам разрешить ситуацию иным образом?