Когда раздался лай собак, все мои видения в один миг исчезли, словно испарились. Я понял, что сбить со следа погоню мне не удалось и планы отсидеться в глухом лесу денек-другой рухнули. Меня гнали в угол, прижали к непроходимой трясине — это был конец. Почти не помня себя, повторяя в горячке: «Не возьмете…», я обреченно полез в болото. Перебираясь с кочки на кочку, цепляясь за пучки болотной травы и ветки редких березок — где по пояс, где по грудь в грязной жиже, — я упорно продолжал свое безнадежное движение навстречу гибели. Конечно, долго так продолжаться не могло: сначала я потерял рюкзак, потом оставил в жидкой грязи правый сапог. В борьбе с жуткой трясиной у меня не было шансов. Когда понял, что окончательно обессилел и дальше уже не двинусь с места — не смогу вытащить непослушное тело, по пояс, а потом по грудь намертво стиснутое скользкими сильными щупальцами болотного спрута, — из последних сил вытащил из кармана шинели пистолет. Лучше застрелиться, чем глотать жидкую вонючую грязь. Когда поднес «ТТ» к виску, услышал простуженный хриплый голос: «Держи! Палку держи, ядрена корень!» Мне показалось тогда, что небеса раздвинулись, и я еще подумал: «Неужели у бога такой хриплый голос?» Затем по моему плечу (хорошо хоть здоровому) больно стукнул длинный березовый хлыст: отбросив пистолет, я судорожно вцепился в него обеими руками и даже зубами. Своего спасителя на берегу я пока не видел — глаза застилал кровавый туман, — но, уже теряя сознание, почувствовал, как чьи-то сильные руки потащили меня из ненасытного чрева трясины…
…Через какое-то время я почувствовал, как кто-то легонько хлопает меня по щекам и уже знакомый хриплый голос повторяет:
— Давай, парень, очухивайся! Очухивайся, ядрена корень, не донести мне тебя… Слышь, парень, очухивайся!..
Еще не открывая глаз, подумал: «Что со мной было?» И сразу все вспомнил — до того момента, как человек с этим самым голосом кинул мне палку. Потом все куда-то поплыло, и сейчас я начал понимать, что, по-видимому, потерял на время сознание. Такого со мной еще не было ни разу в жизни. Зачем-то сосчитав про себя до трех, я широко открыл глаза — и зажмурился! Меня ослепил яркий солнечный свет. «День-то сегодня солнечный, а я и не замечал», — подумалось некстати. А может быть, как раз кстати — кто знает?! Главное, что я был жив! Пусть окруженный со всех сторон врагами, пусть в почти безнадежном положении — но я жив, черт возьми! Меня захлестнула переполняющая все мое естество волна дикой и безграничной радости, почти абсолютного счастья — я жив!!
— Ага, вроде очухался! Глаза-то открывай, вижу ведь — душа твоя в тело возвернулась! — снова услышал я над собой голос человека, которого еще не видел.
Теперь уж осторожнее, чуть прищурившись, я снова открыл глаза и наконец смог разглядеть лицо склонившегося надо мной человека. Его длинная седая борода сразу же бросилась мне в глаза, в первые мгновения заслонив все остальное. Потом, приглядевшись, я увидел перед собой пожилого длинноволосого мужчину — не мужика, а именно мужчину, ибо в лице его без труда читалась некая интеллигентность. На вид я бы ему дал не больше пятидесяти: хотя седина сильно его старила. Крупные черты лица как бы заострились из-за невероятной худобы — при этом большие карие глаза излучали некий внутренний свет, словно идущий из глубины души этого человека. «Блаженный какой-то… Или святой — вроде юродивого…» — подумалось мне. Главное — он явно не был чекистом-оперативником из советских «органов», будь то «Смерш», НКВД или госбезопасность — этих я отличал сразу…
— Давай, парень, вставай потихоньку, пойдем отсюда. Мне тебя на себе не донести, — заговорил бородач.
— Ты кто? — спросил я первое, что пришло в мою затуманенную, словно свинцом налитую тяжелую голову.
— Человек я, тварь божья, — ответил он просто, потом добавил: — Люди кличут Монахом. Ты меня так и называй.
— Куда же мы пойдем? — спросил я.
— Рядом тут, километра два, может, чуть больше…
— Ты что, дядя, какое «рядом» — тут одна трясина вокруг! — произнес я в недоумении и попытался встать.
— Постой, парень, я помогу!
Бережно поддерживая, он помог мне встать на ноги. Я оглянулся и увидел, что находимся мы на крошечном островке твердой земли, где даже две березки росли. Но вокруг, насколько хватало глаз, расстилался унылый «болотный пейзаж»: редкие деревца, какие-то чахлые кустики, кочки и покрытая зеленой тиной топь.
— Положись на меня и пока ни о чем не спрашивай — всему свое время, — упредил мои дальнейшие вопросы мой спаситель.
Он велел идти строго за ним, в метре позади, след в след. Потом медленно побрел по пояс в воде — одним-единственным, ему только известным путем. Собрав последние силы, пошатываясь от слабости, я двинулся следом — а что мне еще оставалось? Этот Монах оказался довольно высоким человеком, на голову выше меня. Одет он был в потертую кожанку черного цвета, повязан поверх шеи грязным красным шерстяным шарфом — что было на ногах, я не успел разглядеть.
Так мы брели около часа, не меньше. Я совсем обессилел, замерз и уже почти ничего не видел и не осознавал. Когда мы вдруг вышли на твердую землю, я словно провалился в какую-то бездонную темную яму…
Через несколько дней после того, как я окончательно пришел в себя, Монах рассказал: без памяти, в горячечном бреду я провалялся почти трое суток и лишь изредка приходил в себя — на короткое время. Я смутно припоминал бессвязные обрывки кошмарных видений, где меня преследовали какие-то люди, почему-то в черных кожаных одеяниях — они все время пытались утопить меня в зловонной луже, а я задыхался, пытался вырваться, звал на помощь — при этом беззвучно, как рыба, открывал рот в немом крике. На самом деле, как потом рассказывал Монах, кричал громко и даже от этого порой приходил в сознание. В такие минуты он поил меня из металлической кружки теплым противным отваром. Еще помню, как он возился с моей раной на плече: чем-то промывал, потом обкладывал, заматывал — и так много раз. После коротких минут возврата к реальности я снова впадал в беспамятство, снова за мной гнались в кошмарных видениях люди в черном…
Потом я открыл глаза и каким-то внутренним животным инстинктом, который, наверное, сохранился в нас еще от первобытного человека, отчетливо понял — выкарабкался!
Оглядевшись, я увидел, что нахожусь в каком-то подобии землянки — на фронте такие сооружения именовались блиндажами. Только эта, в отличие от фронтовых, была вырыта совсем неглубоко: ее бревенчатая крыша даже выступала над поверхностью земли — это я сразу понял по крошечному окошку под самым потолком, затянутому куском целлулоидной пленки. Тусклый дневной свет, скупо проникающий внутрь через грязный целлулоид, все же позволял разглядеть убогую внутреннюю обстановку сего жилища: два топчана, застеленных сухой травой (на одном находился я), грубый стол из неструганых досок, железная печка в одном углу, в другом — куча какого-то тряпья. Помещение, если можно так его назвать, имело форму квадрата, примерно три на три метра — с земляным полом и земляными же стенами, завешанными драной мешковиной. Хозяина не было, но печка топилась — однако в землянке было холодно и при дыхании появлялся пар. «Фантастика! — подумал я при виде этого, с позволения сказать, жилья. — Неужели он здесь действительно живет?» Сверху на меня была наброшена моя же шинель и еще трофейное шерстяное одеяло — такие выдавали на фронте немецким солдатам в зимних условиях. Откинув все эти покрывала, я попытался встать. Не сразу, потому как от слабости кружило голову и по всему телу шла какая-то противная дрожь, но я все-таки сумел сесть. Потом услышал, как открывается дверь и внутрь, чуть пригнувшись и почти доставая головой до потолка, вошел Монах. Одет он был все в ту же длинную кожанку с шарфом, теплые ватные брюки и высокие резиновые сапоги, какие бывают у рыбаков или охотников, шапки на нем не было, и длинные седые волосы растрепались в разные стороны, словно от ветра. Поглядев на меня своими большими магнетическими глазами, он удовлетворенно хмыкнул:
— Поднялся, паря? Вот и ладненько. Значит, помогли мои травушки заговоренные, а еще мох целебный, которым я рану твою обкладывал. Матушка природа, с божьей помощью и молитвой чудодейственной, лечит не хуже самых искусных лекарей — вот так-то, парень!
— Да кто ты такой? — снова, не удержавшись, задал я все тот же, что и при нашей первой встрече вопрос.
— Я уже сказал, Монах я, божий человек. А тебя как звать-величать?
— Александр…
Я, вопреки правилам, назвал свое настоящее имя, потому как отчетливо почувствовал — здесь не место для всех этих шпионских конспиративных игр.
— Вот и ладненько! Значит, Александр. Давай-ка, парень, для начала откушаем, что бог послал. Слаб ты очень…
Я прожил у него почти девять дней. За это время достаточно окреп, поправился и если не восстановил полностью былую форму, то к дальнейшему движению к цели был вполне способен. А цель у меня была одна: возвращение на «ту сторону» — за линию фронта.
За то время, что прожил в землянке у своего спасителя, Монах не задавал мне никаких вопросов: кто я, откуда, от кого спасался — абсолютно никаких. Я был ему за это очень благодарен, потому как правду сказать не мог, а врать этому человеку мне не хотелось. Впрочем, в один из вечеров (днем он обычно где-то пропадал) Монах неожиданно разоткровенничался и рассказал немного о себе. Оказалось, до начала тридцатых годов он действительно имел прямое отношение к церкви, но не в качестве монаха: он был сельским священником, батюшкой — коих на Руси когда-то особенно почитали крестьяне. В тридцать втором церквушку закрыли — потом из нее сделали колхозный амбар, а отца Андрея (так его звали) отправили в трудовой лагерь для перевоспитания. Попал он на строительство легендарного Беломорско-Балтийского канала.
— Эх, парень, повидал я там всякого… — неторопливо рассказывал мой собеседник. — Сколько же там людей русских погубили! На костях канал этот построили…