У нас такого не бывает. У нас то положительно, что пастбища компактны — гористое место… Однако все равно — чтобы так пасти оленей, надо быть гроссмейстером в своем деле.
Тут, пожалуй, не помогут никакие землеустроительные экспедиции или курсы по усовершенствованию мастерства.
— Правильно. — вмешался Вантулян. — На курсах что тебе про наши места скажут? Это все наши родители думали: где сколько оленей можно держать, где и когда надо ходить и сколько времени стадо пасти на одном месте… Мы только от них все знаем. Правда, стали оленей теперь лечить — очень хорошо. Совсем хорошо — стали от овода опрыскивать и уколы им делать, чтобы личинки не разводились. Это очень хорошо. За это — спасибо. Все же если бы наши родители плохо здесь оленей содержали, то нам бы такой жизни не видеть…
— Правильно, — подтвердил Анатолий Арсентьевич… — Однако наломался за день, пожалуй, отдыхать надо…
— Иван Иванович, а вы давно здесь живете?
— Всегда… Пойдем лучше в другую комнату поговорим, а то спать мешаем.
Ваня — вездеходчик. Василий Корженков — тракторист и старушка Вевак мирно сопели в своих мешках. Печь прогорела, и угли светились в открытой дверце, излучая ровный бордовый свет. Свеча догорела, закапав подсвечник-бутылку восковыми слезами и покрыв ее сосульками. Свет зажигать не хотелось…
Мы вытащили сигареты.
— Закурите, Иван Иванович?
— Не курю, — мотнул головой старик. — Хорошо, когда тебя слушают. Самому про себя скучно бывает все вспоминать. Одному плохо о старом думать…
— Сейчас вспоминаю — даже трудно поверить, что такое могло быть… У нас кончили колхозы устраивать в 1932 году. Я тогда первый раз женат был. Жену Кутавнаут звали. Давно умерла…
Здесь авторы позволят себе взять короткий тайм-аут и вставить несколько слов о себе. Эту книгу авторы начали писать прямо в Ачайваямской тундре. Практически это делалось так: один пишет, а другой расспрашивает окружающих. Иногда расспрашивал тот, кто и писал, когда авторы работали каждый со своим «информатором» — так этнографы официально называют людей, которые что-либо рассказывают.
Случается и так, что приходится много слушать и ничего сразу не писать. Любой человек говорит сбивчивее и хуже, когда перед ним садится протоколист. В этом случае нужно все запоминать буквально и затем просиживать часами за бумагой, когда рассказчика уже нет. Всех приемов этнографического дознания не перечислить. Работа этнографа напоминает работу следователя, с той разницей, что этнограф всегда работает с друзьями, обладающими законной свободой посвящать или нет чужих в наследие предков. Постигать и описывать любые особенности национальной культуры позволительно только с полного согласия тех, кому она принадлежит.
Авторы этой книги поставили непременным условием повествования строгую документальность. Точное описание действительности должно по замыслу быть не только в самом изложении фактов, но и в форме их изложения. Однако от второго условия мы отказались. Если бы читатель получил стенограмму наших бесед, то он, бесспорно, заскучал бы над кучей бесконечных коротких и длинных вопросов и ответов, реплик, вставных новелл, обсуждений и всего прочего.
Вот пример прерванного разговора с Вантуляном Иваном Ивановичем:
— Сейчас вспоминаю — даже трудно поверить, что такое могло быть… У нас кончили колхозы устраивать в 1932 году. Я тогда первый раз женат был. Жену мою Кутавнаут звали. Давно умерла…
Вопросы следовали такие:
— Иван Иванович, а первую жену откуда брали?
Начинался рассказ, откуда была взята первая жена, и следовал вопрос* для чего нам это надо знать. Мы объясняли ему. Тогда Иван Иванович подробно рассказывал, чем руководствовался его отец, когда выбирал ему жену. Мы в свою очередь составляли подробные генеалогии Ивана Ивановича и его жены Кутавнаут.
Задавался и вопрос, к этой проблеме не относящийся, но для этнографа необходимый:
— Наверно, за жену много оленей отдали?
Иван Иванович вспоминал о сватовстве и калыме и о том, как отрабатывал за жену у будущего тестя.
Только он перешел было к 1932 году, как мы ему снова задали вопрос о том, как приняли молодую, когда он привел ее в ярангу родителей, — форма поведения родителей мужа по отношению к невестке бывает всегда традиционна, и по ней можно многое реконструировать из истории общественных отношений.
И так длилось до тех пор, пока не были выяснены все вопросы…
Тогда разговор затянулся почти на всю ночь. Записать рассказ Ивана Ивановича удалось почти под утро. Позже эту запись показали Ивану Ивановичу и невинно спросили:
— Нет ли чего пропущенного?
Иван Иванович ревниво прочитал ее и нашел много недосказанного и не совсем правильно понятого. Последовали совместное разбирательство, уточнения, справки и дополнения.
Иван Иванович, наконец, сказал:
— Пускай останется так. Можно еще много написать, однако пусть так и будет.
Запись при этом приобрела форму изложения событий от третьего лица, и Иван Иванович поставил словесную печать под документом. Он приводится в утвержденном виде.
Отец Вантуляна, чаучу (оленный человек) Ахалькут, кроме Вантуляна имел еще старшего сына Кояна и дочь Айнат.
Дочь Айнат была замужем за сиротой Кайматке, сыном небогатого чаучу, после которого осталось всего оленей десятка два. Кайматке посватался к Айнат. Он поработал в стаде будущего тестя год и остался насовсем. Так решил чаучу Ахалькут. Кайматке сам хотел того же. С его двумя десятками оленей самостоятельно не проживешь. Все равно нужно к кому-нибудь присоединяться.
Старший сын Коян также жил с отцом. У него было четверо детей и две жены. На одной его женили, когда он был еще мальчиком, а на второй — когда умер его старший брат, первый сын чаучу Ахалькута. С ней к Кояну пришли еще двое ребятишек.
Зима в тот год была теплая. Стадо Ахалькута зимой ходило между речками Ачиханьваям и Апука.
Старик поставил свою ярангу поближе к тому месту, где собирались на ярмарку оленные и оседлые люди, куда привозили товары русские купцы и береговые коряки доставляли то, что им летом привезли «амрыканкиси» — американские торговцы.
Трех взрослых пастухов вполне хватало, чтобы пасти стадо. Зимой оленей караулить легче, но волки могли убить много животных. Правда, волки резали много оленей только у глупых, скупых пастухов, когда хвостатому не давали его долю при забое оленей.
Старик Ахалькут всегда говорил своим людям:
— Не жалейте потроха и кровь. Пусть хвостатый получит свое.
Чаучу Ахалькут обладал оленным счастьем. Его стадо, которое он получил от отца, увеличивалось понемногу, но не уменьшалось даже в самые тяжелые для оленеводов годы, когда другие стада таяли, как нерпичий жир в плошке с огнем.
Ахалькут не жалел себя и не жалел своих пастухов. Никто так много не ходил по этой земле, сколько прошел старик Ахалькут с того времени, как он стал на ноги.
Его отец был небогатый чаучу — у него всего было оленей триста. Ахалькут остался у него единственным сыном. Были у него и другие родственники, однако все умирали, еще не женившись.
Отец Ахалькута всегда говорил:
— У чаучу самое главное — ноги. Если чаучу бегает быстрее любого оленя, он оленей сбережет. Если чаучу бегает дольше любого оленя, то он оленей сбережет. Если чаучу бегает быстрее и дольше других людей, то ему не страшны враги и он всегда разыщет пастбища, на которых его оленям никто не помешает.
Еще только начал ходить мальчик Ахалькут, а отец его уже брал с собой в стадо. Когда мальчик подрос, отец сделал ему первые лапки — снегоступы. Как только мальчишка выходил из яранги, каждый раз слышался голос отца: «Не забудь лапки, кмигн (сын)!»
Совсем скоро мальчик перестал замечать, что у него на ногах снегоступы. Они несли его, как птичьи крылья, даже по самому рыхлому снегу. Мальчишка вихрем взлетал на склон, по которому взрослые шли проваливаясь.
— Ты скоро бегуном будешь, — говорил ему отец матери.
— Лучше пусть он не будет бегуном, — говорила мать, и глаза ее наполнялись слезами.
— Если он не будет бегуном, то он будет добычей врагов. И дети его будут добычей врагов, — отвечал отец матери.
После его слов больше никто не говорил.
— Хорошо ты научился ходить на лапках, — сказал как-то отец, — только теперь так ходить будешь. — И он старательно прикрутил ремнями к лапкам тяжелые камни.
Когда мальчик наутро привязал лапки к ногам, ему показалось, что земля схватила ноги и держит, не пускает.
— Иди, — сказал отец.
Мальчик сделал первый шаг, второй, третий — и остановился.
— Не стой, — подхлестнул голос отца.
Он и раньше все время говорил: «Не стой!» Мальчик и не привык подолгу стоять на месте.
Вечером Ахалькут повалился на землю, едва ступил в чоттагын — холодную часть яранги.
— Пить, — с трудом он произнес сквозь спекшиеся губы.
— Пей, пей, сынок, — мать кинулась к нему с ковшом.
В ковше, вырезанном из рога снежного барана, плескалась прохладная вода, о которой Ахалькут думал весь день.
— Убери, — раздался твердый голос отца.
Мать замерла, еще протягивая ковш сыну.
— Нельзя, нельзя, — закряхтел дед. — Пусть он пока немного теплого мясного отвара попьет. От воды сердце сырое будет.
— Вот столько, — отец зачерпнул в кружку меньше половины. — Лучше дай ему новую кухлянку, а то он, наверное, вспотел.
Под утро Ахалькут слышал сквозь дрему, как мать плакала и говорила:
— Умрет он. тоже умрет…
— Этот не умрет, — сказал отец.
И мать смолкла.
Прошло много времени, прежде чем Ахалькут стал «летать» на груженных камнями лапках, как и прежде.
Каждый вечер он легко перепрыгивал через доску, служившую порогом, ловил тревожный взгляд матери. Взгляд ее становился спокойным, когда она видела, чго сын бодр.
— Дай ему новую кухлянку, — велел отец. — Для бегущего человека нельзя оставаться потным, — учил он.
Ахалькуту приходилось все реже и реже менять кухлянку. Он наравне со взрослыми пастухами бегал в стаде и без промаха бросал аркан-чаат. Он мог бежать какое-то время наравне с самыми быстрыми оленями. Однако недолго. Скоро ноги переставали двигаться так быстро, как вначале. Мальчик отставал и жаловался отцу: