– Боб, должно быть, был одним из первых борганизмов. Я имею в виду людей. После Джима Безье. – Аннет бросает взгляд на Манфреда, уже начавшего тихо похрапывать. – Я так понимаю, это очень большой труд…
– Оборудование для мониторинга обошлось в миллионы, – согласно кивает девушка. (Моника?) – И сработало оно не очень-то хорошо. Одним из условий сохранения нашего доступа к финансированию его исследований является то, что мы регулярно проводим для него временные, скажем так, «включения», сеансы связи. Мы… он или я, если уж на то пошло, собирались построить что-то вроде композитного вектора состояния, достроив из лучших частичных выгрузок единое целое. На тот момент записать больше одной части не удавалось.
– Да, помню. – Аннет протягивает руку и рассеянно убирает со лба Масха выбившуюся прядь волос. – И каково это – быть частью группового разума?
Моника фыркает, явно забавляясь.
– Каково это – видеть красный цвет? Или быть летучей мышью, скажем? Я не могу рассказать – только демонстрация расставит все по местам. Любой из нас может выбыть из круга по собственному желанию – ты же знаешь.
– Но почему-то ты этого не делаешь. – Аннет чешет в затылке, ощущая короткие, не успевшие отрасти, волосы в тех местах, где остались шрамы от внедрения сети имплантов. Манфред перестал жаловать их год-два назад, как только они утекли в общий доступ, – его не устроила их дарвиновская [64] архитектура. Такие штуки – палка о двух концах, с ними не жди доверительного взаимодействия. Лучше носить в себе что-то, что можно в любой момент отключить, говорил он. – Причины сугубо финансовые?
– Не только. – Моника чуть склоняет голову. – Ты бы поняла, если бы попробовала.
– Спасибо, не надо. И Манфред, думаю, ваше предложение тоже не примет, когда в себя придет (между строк: только через мой труп).
– Досадное упущение с его стороны – он-то не сможет жить вечно в сингулярности, в обществе других последователей нашего доброго учителя. Впрочем, у нас уже так много новобранцев, что мы и не знаем, как с ними быть.
Аннет в голову приходит мысль.
– Ага, так вы все ходите с одним мнением в голове? Частично – с одним? Вопрос к кому-то одному – это вопрос сразу ко всем?
– Отчасти. – Слово это исходит одновременно и от Моники, и от другого носителя, Алана, стоящего в дверном проеме со стаканом какого-то питья в одной руке и квадратно-гнездовой штукой, похожей на самопальный модуль-диагност, в другой. – А в чем здесь, по-твоему, подвох? – добавляет носитель-Алан.
Манфред, все еще лежащий на кровати, издает стон. Его очки нашептывают ему в уши данные через последовательную магистраль костной проводимости, закачивая прямо в нейроснаряжение со всей доступной скоростью. Отчетливо слышится шипение розового шума [65].
– Манфреда послали узнать, почему вы отрицаете поправку о равноправии, – говорит Аннет. – В нашей команде кое-кто работает без ведома других.
– Само собой. – Алан с важным видом садится на стул у кровати, прочищает горло и распрямляет спину. – Тут перед нами – теологическая проблема чрезвычайной важности, и я считаю…
– Я или мы? – подлавливает его Аннет.
– Да мы, мы! – огрызается Моника. Виновато смотрит на Алана: – Прошу прощения.
Проявления индивидуальности внутри группового сознания тревожат Аннет. Ведь в фантастике ранних эпох подобные сообщества описывались совсем иначе. Так или иначе, к их фанатичной вере в сингулярность она равнодушна.
– Я слушаю, продолжайте.
– Стандарт «один человек – один голос» устарел, – говорит Алан. – Необходимо этот вопрос – что такое личность – радикально пересмотреть, а уж потом двигаться дальше; по одному голосу на тело или на один разумный индивид? Как работать с распределенным разумом? Постулаты, лежащие в основе Поправки, далеки от идеала – зиждутся на культе индивидуальности и совершенно не касаются серьезных проблем пост-гуманизма.
– Почти как в случае с борьбой за права женщин в девятнадцатом веке, когда решили – можно дать право голоса женщине, если она замужем за землевладельцем, – вворачивает с хитринкой в голосе Моника. – Суть вопроса что так, что так упускается.
– Ну да. – Аннет скрещивает руки на груди, неожиданно для себя занимая позицию сугубо оборонительную. Она совсем не ожидала услышать от марионеток Боба подобное. То, о чем они говорят, – элитарная сторона постгуманизма, потенциально столь же для ее постпросветительских идей вредная, сколь представления о фараонах как о наместниках Бога на земле.
– На самом деле упущения тут даже масштабнее. – Они все резко поворачиваются на звук голоса Манфреда: тот открыл глаза, и в них светится ранее отсутствовавший живой интерес. – В прошлом веке люди платили за то, чтобы их головы замораживали посмертно – в надежде на реконструкцию в будущем. У них не было гражданских прав, так как закон не признавал смерть обратимым процессом. И как быть с вами, ребята, если вы захотите вдруг выйти из круга Боба? Покинуть коллективный борганизм или позже – влиться вновь обратно? – Выпростав руку из-под одеяла, Масх устало потирает лоб. – Извините, что-то я в последнее время сам не свой. – Кривая, слегка фанатичная усмешка озаряет его лицо. – Я, видите ли, уже давно общаюсь с Джанни по поводу того, что нам необходима правовая концепция значения «человек». Такая, чтобы было совершенно ясно, как быть, например, с корпорациями, наделенными самосознанием, или с теми, кто отделился от групповых сознаний. Вот мы пытаемся разобраться, как быть с искусственным интеллектом – а как быть с искусственной тупостью? С выгруженными и заново воплощенными? И так далее, и тому подобное. Какие у них у всех права? Религиозно настроенные круги уже сейчас вовсю развлекаются с вопросами о личности – так почему мы, трансгуманисты, не думаем о таких вещах?
Сумка Аннет оттопыривается: ИИНеко высовывает голову, обнюхивает воздух, спрыгивает на ковер и начинает приводить себя в порядок, совершенно не обращая ни на кого из присутствующих внимания.
– Я уж не говорю об искусственной жизни, твердо уверенной, что она – настоящая, – добавляет Манфред, кивая на кошку. – И об иноземных формах жизни.
Аннет замирает, глядя на него.
– Манфред! Нельзя же…
Масх наблюдает за Аланом – на вид самым глубоко интегрированным исполнителем воли мертвого венчурного миллиардера. Даже выражение его лица напоминает Аннет ту встречу с Франклином в Амстердаме в начале десятилетия, когда Манфред все еще был в плену у личного дракона с плеткой.
– Иноземные формы жизни, – эхом вторит Алан, и его бровь подергивается. – Ты про тот сигнал, что поймали SETI, или уже что-то новенькое вскрылось? Как давно вы знаете о них?
– Джанни много за чем следит, – уклончиво комментирует Манфред. – И мы все еще время от времени болтаем с лангустами – ты же знаешь, они всего в паре световых лет от нас, верно? Они и рассказали нам о сигналах.
– Гм. – Глаза Алана на мгновение стекленеют. Импланты Аннет рисуют ее взору лучи ложного света, бьющие из его затылка: он всей пропускной способностью впитывает гигантский поток распределенной загрузки с серверной пыли, покрывающей в комнате каждую стену. Моника раздраженно постукивает пальцами по спинке стула.
– Сигналы от инопланетян, надо же! Почему их держат в тайне от общественности?
– Информацию о первом из них все-таки обнародовали, – замечает Аннет. – Скрыть бы и не получилось: всякий, у кого на заднем дворе стоит спутниковая тарелка, смог бы его поймать при правильном стечении обстоятельств. Но проблема в том, что у многих людей, заинтересованных в иноземной жизни, представления об этой самой жизни, прямо скажем, диковатые. А остальные и вовсе считают, что никакой жизни за пределами Земли нет. Конечно, есть и несколько светлых умов, что чешут затылки и гадают, какое новое космологическое явление могло бы выдать сигнал с настолько низкой энтропией, а из тех шестерых, кто не вошел в озвученные категории, пятеро тщатся понять, с какой стороны приниматься за расшифровку, и последний уверен, что это всего лишь случайность. Второй сигнал был очень слабым – его уловила только сеть дальней космической связи.
Манфред возится с системой управления кровати.
– Это не розыгрыш, – говорит он. – Получилось записать лишь шестнадцать мегабит данных из первого сигнала, где-то в два раза больше – из второго. Фон довольно сильный, сигналы не повторяются, их длина – не простая величина, и никаких следов метаданных, что указывали бы на формат, нет. То есть расколоть этот орешек будет ой как непросто. А пущего задора ради какие-то отбитыши из верхушки «Арианспейс», – Масх оглядывается на Аннет в надежде заметить какую-никакую реакцию на упоминание экс-начальства, – решили, что самым умным ходом будет скрыть второй сигнал от публики и работать над ним втайне – для получения преимущества над конкурентами: так, кажется, отбитыши это сформулировали. А что до первого сигнала, то они решили делать вид, что его и вовсе не было. И теперь уже никто не возьмется предсказать, сколько понадобится времени, чтобы выяснить, что это – прозвон от сервера корневого домена галактики, пульсар, сам по себе вычисливший число «пи» до восемнадцатиквадриллионного знака, или что-то еще.
– Но мы не можем знать наверняка, – замечает Моника.
– Я думаю, это весточка от кого-то разумного. – Масх наконец находит нужную ему кнопку, и плед превращается в слизь цвета аквамарина. Он втягивается, бурля и хлюпая, в миниатюрные сопла, во множестве рассыпанные по бортам кровати. – Черт бы драл этот аэрогель! Так, на чем я остановился?..
– На сетевом пакете разумных данных? – спрашивает Алан.
– Не совсем. – Манфред покачивает головой, улыбаясь. – Не знал, что ты читал тот роман Винджа [66]! Или фильм смотрел? Как по мне, успешные «отправленцы» у нас пока что только одни – и ты, скорее всего, помнишь, как поспособствовал мне в их отправке лет этак девять тому назад.