им, лишенным своего фона из шоссе и мостов реки Чарльз; но даже щедрые килотонны пассивной материи, загруженные небесными лифтами, вознесшими музей к орбите, не смогли бы донести обрамляющий контекст вместе с ним. Возможно, кто-то и соорудит дешевый фон для диорамы из смарт-тумана, думает Сирхан, но сейчас музей стоит гордый и изолированный, одинокий редут классической науки в изгнании из быстро мыслящего ядра Солнечной системы.
– Пустая трата денег, – ворчит женщина в черном. – Вообще, чья это была дурацкая идея? – Она тычет в музей бриллиантовым наконечником своей трости.
– Это же манифест, – рассеянно говорит Сирхан. – Ты же знаешь, у нас ныне столько ньютонов импульса, что мы можем послать наши культурные посольства, куда захотим. Лувр находится на пути к Плутону – слыхала?
– Трата энергии. – Она неохотно опускает трость и опирается на нее, корча гримасу. – Неправильно все это.
– Ты же выросла во время второго нефтяного кризиса, так? – спросил Сирхан. – А на что это было похоже тогда?
– На что похоже? Ну, бензин подскочил до пятидесяти баксов за галлон, но у нас все еще хватало при этом на бомбардировщики, – говорит она пренебрежительно. – Мы знали – все будет хорошо. Если бы не эти проклятые назойливые постгуманисты… – Ее лик весь изборожден морщинами, он стар как грех, и из-под поблекших до цвета гнилой соломы волос глаза ее сверкают неподдельной яростью, но в то же время Сирхан улавливает в ее словах какую-то самоуничижительную иронию, которую не понимает. – Такие, как твой дедушка, черт бы его побрал. Если бы я снова была молода, я бы пошла и помочилась на его могилу, чтобы показать ему, что думаю о том, что он сделал. Если у него есть могила, – добавляет она почти нежно.
Точка отката памяти: запись для семейной хроники, повелевает Сирхан одному из своих привидений. Как преданный делу историк, он регулярно записывает каждое свое переживание: как до того, как оно войдет в книгу его сознания – эфферентные сигналы ведь самые чистые, – так и в своем собственном потоке самости, несмотря на грозящую нехватку памяти. Но его бабка на протяжении десятилетий была на диво последовательна в своем отказе приспосабливаться к новым условиям.
– Ты ведь записываешь, не так ли? – Она принюхивается.
– Ничего я не записываю, бабушка, – мягко говорит он. – Просто сохраняю память для будущих поколений.
– Ха! Ну-ну, посмотрим, – говорит она подозрительно. Внезапно она издает резкий лающий смешок. – Нет, лапушка, ты посмотришь. Меня-то там не будет, так что мне не грозят разочарования.
– Ты собираешься рассказать мне о моем дедушке? – спрашивает Сирхан.
– А оно мне надо, языком ворочать? Знаю я вас, постлюдей – вы просто пойдете куда надо и сами спросите у его призрака. Вот только не отнекивайся! У каждой сказки по две стороны, дитя, и версию этого пройдохи услышало куда больше ушей, чем полагается по чести. Оставил мне твою мать на воспитание, и ничего с него было не взять, кроме вороха бесполезной интеллектуальной собственности и кучи исков от мафии, с которыми тоже надо было как-то разобраться… не знаю, что я вообще в нем нашла. – Анализатор голоса оповещает Сирхана, что бабушка слегка привирает. – Он – никчемный мусор, не забывай об этом. Ленивый идиот не мог самостоятельно создать даже одного стартапа: он должен был отдать все это, все плоды своего гения, кому-то еще.
Памела ведет Сирхана медленным шагом, под аккомпанемент ворчанья и перестука наконечника трости по тротуару. Они обходят кружным путем вокруг одного крыла музея и останавливаются у старинной, на совесть выстроенной погрузочной площадки.
– Даже коммунизм на свой лад он так и не построил. – Старуха кашляет. – Ему бы крепости в руки, чтоб взялся за эти вдохновенные грезы об игре с положительной суммой по-взрослому да употребил бы это все на дело… В былые времена ты всегда знал свое место – и никаких тебе вывертов. Люди были настоящими людьми, работа – настоящей работой, а корпорации – просто вещами, которые делали то, что им говорят, и ничего больше… Потом и она пошла во все тяжкие – и это тоже его заслуга.
– Она? Ты имеешь в виду мою, хм, мать? – Сирхан снова обращает внимание своего первичного сенсориума на ее мстительное бормотание. Во всей этой истории оставались еще аспекты, с которыми он не совсем знаком, но которые ему нужно обрисовать, чтобы убедиться, что все идет так, как должно, – когда судебные приставы войдут, чтобы вернуть разум Эмбер.
– Он прислал ей нашу кошку. Из всех подленьких, низких и откровенно бесчестных поступков, которые он когда-либо совершал, этот был самый худший. Кошка была моей, но он перепрограммировал ее и сбил с пути истинного, удалось превосходно. Дочке тогда было всего двенадцать – впечатлительный возраст, я уверена, ты согласишься. Я пыталась воспитать ее правильно. Дети нуждаются в морали – особенно в меняющемся мире, даже если им это не очень нравится. Самодисциплина и стабильность, иначе взрослости тебе не видать как своих ушей. Я боялась, что со всеми своими апгрейдами она никогда не сможет по-настоящему разобраться в том, кто она такая, что в конечном итоге она станет больше машиной, чем женщиной. Но Манфред никогда по-настоящему не понимал детство – в основном из-за того, что сам никогда не взрослел. Он всегда был склонен вмешиваться в чужие дела.
– Расскажи мне о кошке, – тихо говорит Сирхан. Один взгляд на дверь погрузочной платформы говорит ему, что ее недавно ремонтировали. С краев хлопьями сахарной ваты облетает тонкая белая патина отработанных робопылинок, из-под нее поблескивает металлическая поверхность, сверкающая на солнце синеватыми переливами. – Она вроде как пропала без вести?
Памела фыркает.
– Когда твоя мать сбежала, кошка выгрузилась на ее старвисп и избавилась от своего физического тела. Уж она-то не была тряпкой – единственная во всей этой шайке-лейке. Может, она просто не хотела, чтобы я потащила ее в суд как враждебного свидетеля. А может даже, твой дед установил в нее программу самоликвидации. К сожалению, я не могу ручаться, что это не так. После того как он перепрограммировал себя, чтобы считать меня своим заклятым врагом, вполне мог и не такой фортель выкинуть.
– То есть, когда мать умерла, чтобы избежать банкротства, кошка… решила здесь не задерживаться? Не оставив после себя ничего? Как примечательно! [И как суицидально], добавил он про себя. Если личность искусственного происхождения грузит свой вектор состояния на килограммовый межзвездный зонд, не оставляя за собой архивных копий, а зонд тот улетает за три четверти расстояния до Альфы Центавра, и в его конструкции не предусмотрено надежных способов возвращения в целости, этой личности явно не хватает более чем нескольких методов в фабрике объектов.
– Эта зверюга мстительна. – Памела в сердцах вонзает трость в землю, отпускает ее. Оборачивается к Сирхану и смотрит ему в глаза, чуть запрокинув голову. – Какой же ты у меня высокий мальчик.
– Человек, – на автомате поправляет он. – Прости, но я еще не определился с этим.
– Человек, мальчик, штука, зови, как хочешь. У тебя есть пол, разве не так? – резко спрашивает она, выжидающе разглядывая его, и наконец он кивает. – Никогда не доверяй людям, не способным определиться, мужчины они или женщины. С такими ни за что в разведку не пойдешь.
Сирхан, поставивший свою репродуктивную систему в режим ожидания, не желая испытывать связанных с ней неудобств, пока она ему не потребуется, прикусывает язык.
– Чертова кошка, – жалуется бабушка. – Свела бизнес-планы твоего деда с дочуркой моей и утащила прочь, во мрак. Науськала ее против меня. Подначила ее участвовать во всем этом безрассудном раздувании пузырей, из-за которого и произошло в конце концов перенасыщение рынка, уничтожившее Империю Кольца. И теперь она…
– Она на корабле? – с готовностью спрашивает Сирхан.
– Может статься. – Памела сощуривается на него. – Хочешь и у нее интервью взять?
Сирхан даже не пытается отрицать:
– Я историк, бабуля. Этот зонд побывал там, где еще не бывал ни один человеческий сенсориум. Может, вести, что он нам принес, и стары, и, возможно, сыщутся стародавние иски, которые захотят поживиться командой, но… – Он разводит руками. – Работа есть работа. Мое дело – исследовать руины, и я его хорошо знаю.
– Ха! – Она пристально смотрит на него и очень медленно кивает. Подается вперед и складывает морщинистые руки на набалдашнике трости: суставы на пальцах смахивают на грецкие орехи. Кости настоящего скелета – не экзоскелета одежд – знай себе скрипят, подстраиваясь под ее доверительную позу. – Ты получишь свое, лапушка. И я свое получу. – Шестьдесят горьких лет – и вот уже скоро главная цель окажется прямо на расстоянии плевка. – Между нами говоря, твоя мать так и не поймет, что ее свалило.
– «…между нами говоря, твоя мать так и не поймет, что ее свалило», – произносит кошка, скаля игольчатые зубы на королеву в большом кресле, вырезанном из монолитного куска вычислительного алмаза. Королева – в кругу друзей: все важные ей люди собрались вокруг. Ну и еще где-то здесь присутствует Слизень. – Просто еще одна судебная тяжба грозит – ты с этим справишься.
– Да пошли они к черту, если не понимают шуток, – говорит Эмбер немного угрюмо. Несмотря на то что является правительницей этого встроенного пространства, полностью контролируя лежащую в его основе модель реальности, она позволила себе состариться до достойных двадцати с чем-то лет: одетая небрежно в серые спортивные штаны, она не выглядит как некогда могущественный правитель луны Юпитера или, если уж на то пошло, ренегат-командир обанкротившейся межзвездной экспедиции.
– Ладно. Думаю, что вы и в этот раз сможете справиться без моей помощи. Так что, если ни у кого нет предложений…
– Прошу прощения, – говорит Садек. – Но нам не хватает понимания в этом деле. По моим данным – хотелось бы мне знать, как они убедили улама пойти на такое, – имеют место две разные законодательные системы по правам и ответственностям неупокоенных, кем мы, очевидно, и являемся, и обе упоминались как абсолютные системные стандарты. Они, случаем, не выслали кодекс вместе с требованиями?