– Став куратором музея, я превратил его несущую конструкцию в узконаправленный архив данных высокой плотности – скажем так, воспользовался служебным положением. В данный момент я располагаю где-то миллиардом авабит емкости, и если бы у меня была цель записать сюда всю память и весь сенсорный трафик всех людей Земли двадцатого столетия, я бы без труда это сделал.
Стены и потолок постепенно оживают, светлеют и превращаются в захватывающий дух вид на рассвет с края Метеорного Кратера в Аризоне (но не исключено, что это центр Багдада).
– Осознав, что моя мать растранжирила семейное состояние, я стал искать способ все исправить, – продолжает Сирхан. – И в итоге вот к чему пришел. Существует лишь одно благо, ценность которого будет расти экспоненциально с ходом времени: обратимость.
– Обратимость? Что-то не понимаю. – Пьер трясет головой, все еще слегка мутной после второго рождения, имевшего место час назад. Он никак не привыкнет к тому, что вселенная утратила податливость и никакие сиюминутные прихоти ей более не указ. Вдобавок он тревожится за Эмбер – ее нет в инкубационном зале. – Кстати, извините, но вы не знаете, куда Эмбер запропала?
– Прячется, думаю, – говорит Сирхан без намека на иронию. – Ведь здесь ее мать, – добавляет он. – Почему вы спрашиваете?
– Не уверен, как много вы о нас уже знаете… – Пьер вопросительно смотрит на него, – …но мы очень долго пробыли на борту «Странствующего Цирка» вместе.
– Не волнуйтесь, я прекрасно понимаю, что вы и те люди, что привели к гибели всю Империю Кольца, почти ничего общего не имеете, – отмахивается Сирхан, и Пьер спешно генерирует парочку привидений, чтобы разузнать историю, на которую ссылается юноша-куратор. Когда они воссоединяются с главным потоком его сознания, его ждет нехилое потрясение.
– Нам ничего из этого не сообщили! – восклицает Пьер, скрещивая руки на груди. – Ни слова про вас, про… вашего отца. – Последние два слова он произносит потише. И добавляет уже совсем тихо: – И про мою первую версию… я что, взаправду покончил с собой? Но зачем? – Он и вообразить не может, что здешняя Эмбер нашла в замкнутом святоше Садеке, и даже думать об этом ему не хочется.
– Я знаю, вам непросто это принять, – покровительственным тоном говорит Сирхан. – Но это напрямую относится к тому, о чем я только что говорил. Что обратимость значит для вас, применительно к тому, что вам дорого? Вы, если угодно, представляете возможность обратить все неудачи, приведшие вашу исходную версию к печальному концу, какими бы те ни были. Она ведь методично вымарала все архивы, обнаруженные ее привидениями, и вас уберегла лишь задержка в световой год и тот факт, что активная копия – технически совсем другая личность. Ныне вы живы, а исходник мертв – каковы бы ни были причины его суицида, вы их нивелируете. Примите это как естественный отбор среди различных версий себя: остается жить самая приспособленная.
Он указывает на стену кратера. Древовидная диаграмма начинает расти из нижнего левого угла стены, изгибаясь и усложняясь по мере подъема к верхнему правому краю, увеличивая масштаб и дробясь на таксономические линии разломов.
– Вот вам жизнь на Земле, ее генеалогическое древо – то, что палеонтология смогла вывести из него для нас, – напыщенно говорит он. – Позвоночные начинаются там. – На дереве отмечется точка на три четверти пути вверх по стволу. – И с тех пор мы получаем в среднем по сотне образцов окаменелостей на один мегагод. Большинство из них собрано в последние два десятилетия, поскольку исчерпывающее картографирование земной коры и верхней мантии на микрометровом уровне стало практически осуществимым. Какая же растрата.
– Это… – Пьер быстро подсчитывает сумму, – …пятьдесят тысяч различных видов? И что, есть какая-то проблема?
– О да! – яростно говорит Сирхан, уже не столь отстраненный и холодный. Он явно еле держит себя в руках. – В начале двадцатого века насчитывалось примерно два миллиона видов позвоночных и около тридцати миллионов видов многоклеточных организмов – трудно применить такую же статистическую обработку к прокариотам, но, несомненно, их тоже было огромное количество. Средняя продолжительность жизни вида составляет около пяти мегалет. Раньше считалось – не больше мегагода, но это слишком ориентированная на позвоночных оценка, многие виды насекомых стабильны в течение длительных периодов геологического времени. Итак, мы имеем полную выборку из всей истории человечества, состоящую всего из пятидесяти тысяч известных доисторических видов – из тридцатимиллионной популяции с характерной частотой смены порядка пяти миллионов лет. То есть нам известна лишь одна форма жизни – на миллион когда-либо существовавших на Земле. А с человеческой историей дело обстоит еще хуже.
– Ага! Значит, вы охотитесь за воспоминаниями, да? Что на самом деле произошло, когда мы колонизировали Барни? И кто выпустил жаб Оскара в микрогравитационном отсеке «Эрнеста Алого», ну и все в таком духе?
– Не совсем. – Сирхан выглядит огорченным, будто его прозрение обесценивается оттого, что его нужно разъяснять. – Мне нужна история. Всецелая. Я собираюсь захватить весь рынок фьючерсов в этой сфере. И для этого мне понадобится помощь деда, а вы все здесь, чтобы помочь мне заручиться ею.
Все остальные пассажиры «Странствующего Цирка», заблудшие выходцы из былых эпох, вылупляются из своих инкубаторов в течение тех же суток и разбредаются кругом, по озаренной кольцами Сатурна местности. Внутренняя система кажется отсюда неясным пятном, набухшим красным облаком, прячущим в себе Солнце. Но за ходом грандиозного реструктурирования можно следить уже сейчас, во фрактальной текстуре колец, слишком упорядоченной, чтобы быть естественной. Сирхан (или кем бы ни был таинственный устроитель воссоединения) снабдил их всем необходимым: едой, водой, одеждой, кровом, полосой передачи данных – жаловаться не на что. Сервопыль оседает, ваяя многообразие форм и стилей, и вскоре на травянистом холме близ музея развертывается мини-городок из домиков-пузырей.
Сирхан – не единственный житель фестивального города, но все остальные держатся особняком. Только буржуазные изоляционисты и чудаковатые затворники захотели бы жить здесь прямо сейчас, когда целые световые минуты разделяют их со всей остальной цивилизацией. Сеть городов-кувшинок еще не готова к волне сатурнианской иммиграции, которая обрушится на сей дальний рубеж, когда наступит час проведения Всемирной ярмарки, через десять или более лет. Явление пассажиров «Странствующего Цирка» загнало всех здешних анахоретов в подпол, порой буквально: сосед Сирхана Винка Ковиц, посетовав горько на суету и шум («Сорок иммигрантов! Экое безобразие!»), заперся в автономной капсуле жизнеобеспечения и погрузился в спячку на конце шелкового троса на километр ниже кружева каркасных опор города.
Но это не помешает Сирхану организовать прием для гостей. Он вытащил свой великолепный обеденный стол наружу вместе со скелетом аргентинозавра. Трапезную он оборудовал прямо внутри грудной клетки ящера. Не то чтобы он собирался засветить все козыри в руке, но ему интересно посмотреть на реакцию своих гостей. Может быть, через нее он выведет на чистую воду таинственного благодетеля, спонсировавшего построение новых тел всему экипажу.
Агенты Сирхана вежливо приглашают своих гостей на вечеринку, поскольку второй закат в этом дневном цикле мягко затемняет небо до фиолетового цвета. Он обсуждает планы с Памелой по старинному голосовому телефону, пока его молчаливый камердинер помогает ему облачиться к выходу – с нечеловеческой грацией и эффективностью.
– Я уверен, что они прислушаются, когда ситуация станет им ясна, – говорит Сирхан. – Если нет, то они скоро узнают, каково быть нищими в рамках Экономики 2.0: ни доступа к множественности, ни достатка сугубо космических ресурсов, еще и всякие борганизмы с метарелигиями распоясались – внешний мир далеко не сахар.
– У тебя нет ресурсов, чтобы все это устроить самостоятельно, – сухо и назидательно замечает бабушка. – Работай сейчас старая экономика, ты мог бы взять за опорную точку инфраструктуру банков, страховщиков и другие механизмы управления рисками…
– В моем предприятии нет никакого риска, с чисто человеческой точки зрения, – настаивает Сирхан. – Разве что начинаем мы его со столь ограниченным запасом…
– Что-то теряешь, что-то находишь, – замечает Памела. – Дай-ка мне на тебя глянуть одним глазком.
Со вздохом Сирхан машет рукой стационарной камере. Старуха удивленно хлопает глазами.
– Да ты же отлично выглядишь! С головы до пят – классический наследный делец. Я тобой горжусь, лапушка.
Сморгнув нежданно-негаданную горделивую слезку, Сирхан кивает.
– Увидимся через несколько минут, – говорит он и отключает связь, а ближайшему лакею бросает: – Карету мне, немедленно!
Колеблющееся облако робочастиц, беспрерывно то сплетаясь, то расплетаясь друг с другом, обретает плавные черты винтажной модели «Роллс-Ройса», «Серебряного Призрака» 1910 года выпуска. Чудо-машина бесшумно уносит Сирхана прочь от его крыла музея, выводит его на тенистую дорожку, бегущую вокруг здания, съезжает к затонувшему амфитеатру, где под оранжево-серебряным кольцевым светом застыл давешний динозавр-скелет. Уже собралась небольшая толпа: кто-то одет небрежно, кто-то – в строгие наряды минувших десятилетий. Почти все собравшиеся – пассажиры или члены экипажа, недавно сошедшие с борта старвиспа, но приплелось и несколько местных затворников. Их легко узнать по настороженной манере держаться и скрещенным в защитном жесте рукам на груди, а еще их окружает непрерывное гудение охранных датчиков. Сирхан покидает свой серебристый автомобиль и, словно фея-крестная с волшебной палочкой, развоплощает его в легкий туман, унесенный прочь ветром.
– Рад приветствовать вас у себя, – говорит он, серьезно кланяясь кругу собравшихся лиц. – Меня зовут Сирхан Аль-Хурасани, и я являюсь главным подрядчиком, отвечающим за сей скромный уголок временного проекта терраформирования Сатурна. Как некоторые из вас, вероятно, знают, я связан по крови и замыслу с вашим бывшим капитаном Эмбер Масх. Предлагаю вам комфорт моего дома – пока вы акклиматизируетесь к изменившимся обстоятельствам, преобладающим в системе в целом, и решаете, куда хотите направиться в дальнейшем.