его голосе сквозит грусть. – К кому в этом десятилетии ни подамся – все как-то не так. И одиноко что-то.
– Ладно, не грузись. – Аннет тянет руку назад к нему. – Рано или поздно все вернется на круги своя. А пока удели силы работе. Все эти дела с выборами становятся насущнее некуда.
Манфред вдруг с уколом чувств осознает, что ее французский акцент, бывший некогда таким ярким, почти исчез и сменился заатлантическим растягиванием слов. Он слишком долго не был человеком – и за это время дорогие ему люди сильно изменились.
– Раз гружусь, значит, сам того хочу, – говорит он. – Даже шанс проститься с Пэм – и тот профукал. Все шансы – с той самой стычки в Париже с мафией, наверное… – Он как-то неловко пожимает плечами. – Ох, да у меня никак старческая ностальгия прорезалась.
– Не у тебя одного, – тактично говорит Аннет. – Теперь с людьми крутиться – что по минному полю ходить. У человечества долгая, слишком долгая история, и теперь нам всем приходится продираться через целые чащи непонимания… никто ведь притом не в курсе, что вообще творится кругом.
– В том-то и беда. – Манфред делает большой глоток из кружки. – Тут же миллионов шесть проживает, и население растет, как интернет первого поколения. Точно так же поначалу все друг друга знают, но приходит куча новичков, которые ничего о Сети не знают… одна-две мегасекунды прошли – и давай по новой, все фигня. Формируются новые сети, и мы даже не подозреваем об их существовании, пока они не прорастают в политическую повестку дня и не всплывают под нами. Мы действуем под давлением времени. Если мы сейчас ничего не сделаем, то никогда уже не сможем ничего сделать. – Он качает головой. – Но ведь в Брюсселе все было совсем не так?
– Нет. В Брюсселе была представлена зрелая программа. А после того как ты отбыл, мне пришлось присматривать за Джанни, которого настигло старческое слабоумие. Мне кажется, дальше будет только хуже.
– Демократия 2.0. – Он слегка вздрагивает. – Я вообще не уверен в обоснованности проектов голосования в эти дни. Предположение о том, что все люди одинаково важны, кажется пугающе устаревшим. Как ты думаешь, мы сможем это донести?
– А почему бы и нет? Если Эмбер согласится сыграть для нас народную принцессу… – Аннет кладет в рот ломтик ливерной колбасы и задумчиво жует его.
– А я вот не так уверен, что это реально, как бы мы ни играли. – Манфред выглядит задумчивым. – В сложившихся обстоятельствах вся эта история с народным участием выглядит для меня сомнительной. Мы находимся под прямой угрозой, несмотря на то что она носит долгосрочный характер, и вся эта культура находится под угрозой превращения в классическое национальное государство. Или, что еще хуже, в тот его вариант, когда на одно государство с одним укладом географически наслаивалось второе, на него – третье, и все без социального взаимопроникновения. Не уверен, что есть смысл пытаться чем-то настолько хрупким управлять: любая трещинка сулит далеко идущие побочные эффекты. Хотя, с другой стороны, если мы сможем мобилизовать достаточно широкую поддержку, чтобы стать первым видимым общепланетным государством…
– Нам нужно, чтобы ты был в форме, – неожиданно говорит Аннет.
– В форме? Я-то? – Он издает короткий смешок. – Раньше у меня за секунду идейки рождались, а теперь – дай боже раз в год что-то проклевывается. Я всего лишь древняя и подверженная меланхолии стайка птичек.
– Да, но ты же знаешь старую поговорку? У лисы много идей, у ежика всего одна, зато какая!
– Ну и какая же у меня идея? – Манфред наклоняется вперед, опершись локтем на стол, одним глазом сосредоточившись на внутреннем пространстве, где перегретая ветвь сознания обстреливает его псефологическими индексами производительности, анализируя предстоящую игру. – Вот к чему, по-твоему, я иду?
– По-моему… – Тут Аннет прерывается и глядит ему за плечо. Флер уединенности развеивается вмиг; Манфред в легком испуге оглядывается и видит, что сад полон гостей. Не меньше полусотни, и все столпились как сельди в бочке, каждый пытается перекричать стоящий вокруг шум.
– Джанни! – Аннет, просияв, встает из-за стола. – Вот это да! Когда успел?
Манфред моргает. Гость с виду гибок и молод, в движениях чувствуется юношеское изящество, но нет и следа неловкости или угрюмости. Этот парень гораздо старше, чем выглядит. Птенец с виду, ястреб в генах… Джанни? Манфред вспоминает, как звонил в дверь в жарком и пыльном Риме. Белый банный халат, экономика дефицита, автограф мертвой руки фон Неймана. Неохватный поток воспоминаний сотрясает экзокортекс.
– Джанни? – спрашивает он, не веря глазам. – Вот это встреча! Сколько лет, сколько зим!
Представитель золотой молодежи, воплощение образа столичного альфонса нулевых, широко ухмыляется и заключает Манфреда в медвежьи объятия, а затем, непринужденно чмокнув Аннет в щеку, садится на скамейку рядом с ней.
– Как же хорошо снова повстречать старых друзей. Сколько воды утекло! – Пытливо шаря глазами по сторонам, Джанни ухмыляется. – Прекрасная, истинно баварская здесь у них обстановка. – Он щелкает пальцами. – Мне, пожалуйста… ребятки, а посоветуйте что-нибудь? Я так давно в последний раз пил пиво… ну, в этом теле – вообще еще не пил. – Он смеется.
– Ты ресимулирован? – спрашивает Манфред, не в силах сдержаться.
Аннет неодобрительно хмурится на него:
– Нет, глупый! Он же прошел через ворота телепорта…
– Оу. – Манфред качает головой. – Тогда прошу прощения.
– Забей. – Джанни Виттория явно не прочь, чтобы его приняли за историческую модель, а не за того, кто прошел через десятилетия трудным путем. Сейчас ему, должно быть, уже за сто, отмечает Манфред, не утруждаясь тем, чтобы создать поисковой запрос и выведать наверняка.
– Пришло время перемен, а старое тело не захотело меняться вместе со мной, так почему бы не принять неизбежное?
– Не знал, что ты дуалист, – печально говорит Манфред.
– Ну так я и не дуалист. Но и не дурак – это точно. – Джанни на мгновение перестает улыбаться. Бывший министр по трансгуманистическим делам, экономический теоретик, а затем ушедший в отставку старейшина племени поликогнитивных либералов – это вам не баран чихнул. – Я никогда раньше не загружался, не менял тела и не телепортировался. Даже когда мое старое тело совсем сдавать стало. Может быть, я его слишком истрепал. Но вот я здесь, в добром здравии, что может быть лучше?
– Это ты его пригласила? – Манфред вопросительно смотрит на Аннет.
– А почему бы и нет? – У нее в глазах злой блеск. – Неужели ты думаешь, что я жила как монахиня, пока ты курлыкал по-голубиному? Мы, конечно, выступали против того, чтобы развоплотившихся считать умершими, Манфред, но всему есть предел.
Манфред переводит взгляд с Аннет на Джанни, потом смущенно пожимает плечами.
– Я покамест привыкаю к бытию человеком, – оправдывается он. – Дадите мне время наверстать упущенное? Хотя бы в эмоциональной сфере. – Осознание того, что у Джанни и Аннет есть общая история, не стало для него неожиданностью: в конце концов, это одна из тех вещей, с которыми вы должны смириться, если отказываетесь от членства в человеческом виде. По крайней мере, подавление либидо тут помогает, понимает он, не собираясь никого смущать предложением тройничка. Он сосредотачивается на Джанни.
– У меня такое чувство, что я здесь с какой-то целью, о которой мне никто не сказал, – медленно произносит он. – Почему бы вам не выложить, что у вас на уме?
Джанни пожимает плечами.
– У тебя уже есть общая картина. Мы – люди, метачеловеки, дополненные люди. Но постлюди – это вещи, которые людьми-то никогда по-настоящему и не были. Дурное Семя вошло в подростковый период – и намерено подмять местечко под себя, чтобы закатить тут вечеринку. Все дурные предзнаменования сходятся, не кажется ли тебе?..
Манфред смеряет его долгим взглядом.
– Сама идея бегства в биопространстве чревата опасностями, – протягивает он, беря кружку с пивом и медленно вертя ее в руках. – Послушайте, ведь теперь-то мы знаем, что сингулярность не превращается в ненасытного хищника, пожирающего всякую пассивную материю на своем пути, вызывая фазовые изменения в структуре пространства; во всяком случае, если где-то за пределами нашего нынешнего светового конуса Дурное Семя еще не учинило какую-нибудь глупость над структурой ложного вакуума.
– Но, если мы сбежим, мы все равно в конусе останемся. И рано или поздно мы снова столкнемся все с теми же проблемами: с выходящими из-под контроля апгрейдами разума и самозарождением, с искусственно сконструированным разумом и прочим. Возможно, в войде Волопаса [106] творится именно это. И там не цивилизация галактического масштаба, а раса патологических трусов, спасающихся бегством от собственного экспоненциально растущего превосходства. Мы можем отчалить куда угодно, неся семена сингулярности в самих себе. И если мы попытаемся их вырезать, то перестанем быть людьми, не так ли? Так что, может, ты нам скажешь, что делать, а?
– В этом-то и заключается дилемма. – В поле их зрения, защищенное экраном конфиденциальности, встраивается официантка. Ставя кружку из алмазного волокна перед Джанни, она блюет в нее пивом. Манфред отказывается от доливки и ждет, пока Джанни заложит за воротник.
– Храни вас бог, простейшие утехи плоти!.. Кстати, Мэнни, я переписывался с твоей дочкой. Она одолжила мне бортовой журнал корабля, летавшего к Хёндай +4904/-56. Так вот, записи в нем способны в дрожь вогнать. Никто уже не ставит ее выводы под сомнение – уж точно не после этих самоходных пузырей-афер, ну или что там проникло в Экономику 2.0. Это значит, Дурное Семя сожрет Солнечную систему, Мэнни. Потом, конечно, слегка обороты сбавят, но что к тому времени останется от нас, спрашивается? Как быть всем нам, простым ортодоксальным людям?
Манфред задумчиво кивает.
– Ты ведь знаешь, в чем спор между акселерационистами и фракцией Связь-Временщиков?