Какую же милостыню побогаче подать этим двум любовникам, когда снова их радость умрёт между ними! Ибо эта сцена не последняя в их парной истории. Они опять возьмутся за своё, как все живущие. Снова они попытаются, один посредством другого, как смогут, защититься от жизненных поражений, возбудиться, не умереть: снова они будут искать в своих сплетённых телах облегчение и избавление… Их снова охватит великая смертная вибрация от неизбежного греха, который зависит от плоти, подобной плотскому обрывку. И снова в порыве как их мечты, так и таланта их влечения будет сильно встревожена их разлука, что заставит в ней сомневаться, возвысится низость, наполнится ароматом непристойность, освятятся наиболее гнусные и мрачные части их тел, которые также служат мрачным и гнусным функциям, и в один момент наступит конец всему утешению на свете.
Затем, когда они увидят, что напрасно ограничили бесконечность пределами своего влечения, они ещё и ещё будут наказаны за своё возвеличивание.
Ах! Я не сожалею о том, что раскрыл простой и ужасный секрет; возможно, моей единственной гордостью будет то, что я охватил и вместил в себя это зрелище во всём его масштабе, и понял из него, что живая действительность была грустнее и грандиознее, чем я до тех пор был способен предполагать.
VI
Всё замолкло. Они ушли; они спрятались в другом месте. Поскольку муж должен был появиться, как мне показалось. Я точно не понял. Ведь я точно не знаю, что было ими сказано!
Та комната в одиночестве… Я слоняюсь по моей комнате. Затем я обедаю как во сне, я выхожу, привлечённый человеческим родом. Снаружи отвесно стоящие дома, они закрыты. Прохожие отстраняются от меня; я вижу повсюду дома, лица.
Кафе передо мной. Яркое освещение, царящее в нём, приглашает меня войти. Это искусственное сияние мне нравится, меня успокаивает, и однако смущает непривычной обстановкой; сев, я наполовину прикрываю глаза.
Спокойные, простые, беззаботные люди, к тому же не имеющие, как я, своего рода задачи, которую нужно выполнить, они сидят тут и там.
Совсем одна, перед полным стаканом, поглядывая по сторонам, сидит девица с накрашенным лицом. На коленях она держит собачонку, голова которой торчит над краем мраморного стола и, будучи забавной, вымаливает для своей хозяйки взгляды прохожих и даже их улыбки.
Эта женщина рассматривает меня с интересом, Она видит, что я никого не жду, что я не жду ничего.
Один знак, одно слово, и она, ожидающая всех, подошла бы, улыбаясь всем своим телом… Но нет, это не то, чего я желаю. Я проще, чем это. Мне не нужна женщина. Если меня и тревожат любовные связи, то по причине важной мысли, а не инстинкта.
Она подходит ко мне. Она не знает, кто я есть! Я отворачиваюсь, Мне совершенно безразличен быстрый и грубый экстаз, сексуальная комедия! Я взглянул на человеческий род, на мужчин и женщин, и я знаю, что они делают.
Затхлый запах кофе и табака, смешанный с тепловатостью, образует расслабляющую атмосферу. Шумы — стук блюдца, звуки открываемой и закрываемой входной двери, восклицание игрока — постепенно исчезают. На лицах появился зеленоватый отсвет. Моё лицо должно быть более впечатляющим, чем другие лица. Оно должно казаться измождённым гордостью за увиденное мною и необходимостью видеть ещё.
… Только что он назвал её «Любимая». Я не знаю, это её имя или признание[2]. Я не знаю имён, я не знаю подробностей, я не знаю ничего об этом образе. Человеческий род показывает мне своё нутро; я читаю по слогам глубину жизни, но я чувствую себя затерянным на поверхности мира. Я должен был сделать усилие в ту же минуту, чтобы пробраться между прохожими, усесться в этом публичном месте и спросить, чего же я хотел.
… Мне показалось, что я узнал силуэт одного из постояльцев моей гостиницы, проходящего по улице, мимо большого окна кафе. Я откинулся назад. Я не в состоянии болтать о том, о сём; позднее у меня вновь появится эта угрюмая привычка. Я опускаю голову к столу, облокотившись и запустив руки в волосы, чтобы не быть узнанным знакомыми мне людьми, если они случайно здесь проходили.
*
И вот я шагаю по улицам. Идёт женщина. Я машинально следую за ней… На ней платье густосинего цвета; большая чёрная шляпа; у неё такой изысканный вид, что она кажется слегка несуразной на улице. Довольно неловко она подбирает подол платья, и видно её изящный ботинок, обхватывающий её тонкую голень в чёрном прозрачном чулке… Мне встречается другая женщина; я с пылкостью на неё уставился… Там некое женское создание в серых тонах пересекает улицу; моё сердце бьётся, как если бы оно пробуждалось.
Любопытство? Нет, влечение. Только что я не ощущал влечения, теперь оно не даёт мне покоя… Я останавливаюсь… Я такой же мужчина, как другие; у меня есть свои потребности, свои скрытые желания; и на серой улице, вдоль которой я иду неизвестно куда, мне хотелось бы приблизиться к женскому телу.
… Вот малышка, которая идёт, слегка касаясь стен, недалеко от меня, я представляю себе её полностью обнажённой… У неё маленькие ступни, совершенно незаметные. Она накидывает на плечи косынку. В руках у неё пакет. Она так спешит, что наклонилась вперёд, как если бы хотела, по-ребячески, перегнать саму себя. Под этой бедной тенью есть тело из света, которое проясняется на моих глазах в расплывчатую туманность, где она скрывается… Я думаю о звёздной красоте, которой она могла бы обладать, о сиянии её густых волос, с трудом запрятанных под жалкую шляпку, о замечательной улыбке, которую она прячет на своём очень серьёзном лице.
Секунду я стою как вкопанный, неподвижно, посреди мостовой. Призрак женщины уже далеко. Если бы я встретил её взгляд, это в самом деле могло бы стать болью. Я чувствую, как мои черты сводит судорога, которая меня искажает, преображает.
Там вверху, на империале трамвая, сидит молодая девушка; её немного приподнятое платье округляется… Снизу возможно было бы погрузиться в неё всю. Но нагромождение экипажей нас разделяет. Трамвай уезжает, рассеивается как наваждение.
Как в одном направлении, так и в другом улица полна платьев, которые покачиваются, которые предлагают себя, такие лёгкие, по краям наполовину улетающие: платья поднимающиеся и которые однако не поднимаются!
В глубине высокого и узкого зеркала витрины магазина я вижу приближающегося себя, немного бледного и с усталыми глазами. Мне бы хотелось не одну женщину, а их всех, и я их ищу, повсюду вокруг, по одиночке. Они идут, уходят, после того, как сделают вид, что приближаются ко мне.
Побеждённый, я подчинился случайности. Я последовал за женщиной, которая меня подстерегала из своего угла. Затем мы пошли рядом. Мы обменялись несколькими словами; она повела меня к себе. На лестничной площадке, когда она открыла дверь, я был потрясён содроганием идеала. Затем я перенёс банальную сцену. Это произошло быстро, как грехопадение.
Я снова на тротуаре. Я не успокоен, как надеялся. Безмерное расстройство меня дезориентирует. Можно сказать, что я больше не вижу вещи такими, как они есть; я вижу слишком далеко и я вижу слишком много вещей.
В чём же дело? Я сажусь на скамейку, утомлённый, доведённый до усталости моей собственной важностью. Опять начинается дождь. Прохожие спешат, их становится всё меньше, затем появляются зонты, с которых струится вода, водосточные трубы с выливающимися из них потоками воды, блестящие и чёрные мостовые и тротуары, распространяющаяся полутишина, вся скорбь дождя… Моя беда в том, что у меня есть мечта более обширная и более значительная, чем я мог бы выдержать.
Горе тем, которые мечтают о том, чего не имеют! Они правы, но они слишком правы, и поэтому они противоестественны. Простые люди, слабые, обездоленные, беззаботно проходят рядом с тем, что не предназначено для них; они слегка касаются всего, всех без разбора, не имея опасений (и ещё даже эти людишки ежеминутно желают каких-то пустяков!). Но как же другие, но как же я!
Хотеть взять то, чего не имеешь, украсть! Мне достаточно было увидеть, как несколько существ спорили о сущности их истины, чтобы проникнуться верой, что человек движется и вращается в этом направлении так же несомненно, как земля вращается в своём направлении.
Увы, увы, я не только узнал эту ужасающую простоту, я запутался в её механизме. Я перенёс заражение ею; моё собственное желание обостряется и расширяется; мне хотелось бы прожить все жизни, воздействовать на все сердца, и мне кажется, что непредназначенное для меня уходит от меня и что я существую один, я покинутый.
И съёжившись на этой скамейке, среди большой пустынной и будто движущейся от дождя улицы, потрёпанный шквалом, пытаясь уменьшиться, чтобы лучше укрыться, — я отчаялся, потому что я люблю всё, как если бы я был слишком добрым.
Ах! я смутно предвижу, как меня покарают за проникновение в животрепещущие секреты людей. Я буду наказан в том же отношении, в каком я грешил. Я испытаю бесконечность тайны, которую я читаю в других. Моё наказание будет в каждой тайне, которая замалчивается, в каждой женщине, которая проходит.
Бесконечность — это не то, что думают. Её охотно сопоставляют с поэтической душой какого-либо героя легенды или шедевра; ею украшают, как театральным костюмом, беспокойную исключительность какого-нибудь романтического Гамлета… Бесконечность тихо живёт в том человеке, неясное отражение которого только что мне посылало зеркало в магазинной витрине, то есть во мне, таком, каким меня обнаруживают, с моим банальным лицом и моим обычным именем, и какой хотел бы всё, чего я не имею… Ибо нет причины, чтобы это закончилось; таким образом я шаг за шагом иду по следу бесконечности, и это заблуждение без горизонта сравнимо со светилами на небесном своде. Я поднимаю свои опустошённые глаза вверх к ним. Я страдаю. Если я совершил ошибку, её искупает это большое несчастье, в котором скорбь невозможного. Но я не верю в искупление, в этот моральный и религиозный набор фраз. Я страдаю и, вероятно, у меня вид мученика.