Нужно мне вернуться, чтобы выполнить эту муку во всей её продолжительности, во всей её убогой продолжительности; нужно, чтобы я продолжал созерцать. Я теряю своё время в пространстве всего мира. Я возвращаюсь к той самой комнате, которая раскрывается как некое существо.
*
Я пропустил два пустых дня, когда смотрел, ничего не видя. Я наспех возобновил свои дела, и мне без труда удалось получить несколько новых дней передышки, чтобы я снова смог заставить себя забыться.
Я оставался среди этих стен, лихорадочно спокойный, и ничем не занятый как узник. Я ходил по моей комнате большую часть дня, притягиваемый отверстием в стене, больше не осмеливаясь от него удалиться.
Проходили долгие часы; и вечером я был доведён до изнеможения моей неустанной надеждой.
Ночью второго дня я вдруг проснулся. С содроганием я обнаружил себя вне узкого убежища в виде моей кровати; в моей комнате было холодно как на улице. Я вознёсся по стене, которая, под моими дрожащими руками, оказалась мёртвой и леденящей.
Я посмотрел. Отсвет луны проникал в соседнюю комнату, где, в отличие от моей комнаты, ставни не были закрыты. Я продолжал стоять на том же месте, ещё пропитанный сном, гипнотизированный этой голубоватой атмосферой, чётко воспринимающий лишь царящий холод… Ничего… Я ощущал себя таким же одиноким, как кто-либо молящийся.
Потом разразилась гроза, собиравшаяся с конца дня. Падали капли, низвергались порывы ветра, резкие и с длительными промежутками. Удары грома раскалывали небо.
Через минуту дождь усилился; ветер дул слабее и постоянно. Луна спряталась за тучами. Вокруг меня была полная темнота.
Заслонка камина дрожала, потом замолкла. И, не зная, почему я проснулся и почему оказался здесь, я всю ночь оставался в этой нескончаемой тьме, в этом мире, который был передо мной как стена.
*
Тогда, в тёмном пространстве, проскользнул лёгкий шум…
Вероятно, какой-то отдалённый шум бури. Нет… совсем близкий шёпот; шёпот или звук шагов.
Кто-то… кто-то был там… Наконец! он не ошибся, инстинкт, который вырвал меня из объятий моей кровати. Я безнадёжно напряг зрение; но темнота была непроницаемой. Окно едва голубело в плотной глубине, и я даже не ведал, была ли это она и не я ли её создавал.
*
Шум, немного более продолжительный, снова стал слышен…
Шаги — да, шаги… Он ходил — дыхание, передвигание предметов, непонятные, неразборчивые звуки, прерываемые тишиной, которые казались мне бессмысленными.
Через мгновение я засомневался… Я спрашивал себя, не была ли это шумовая галлюцинация, созданная ударами моего сердца.
Но звук человеческого голоса божественным путём донёсся до меня.
*
Какой он был тихий, и в особенности какой он был монотонный, этот голос! Казалось, что он читает молитву или поэму. Я задержал дыхание, чтобы не дать исчезнуть этому приближению жизни…
…Он разделился надвое… Это были два голоса, которые говорили друг с другом. Они были переполнены неизмеримой грустью, как все голоса, звучащие очень тихо; музыкальной грустью…
Вероятно, передо мной снова были двое влюблённых, укрывшиеся на несколько минут в безлюдной комнате. Два создания были там, привлечённые одно другим, в тесном уединении, в бесподобной пучине и, будучи бессильным их различить, я ощущал, как они волнуются, подобно моему сердцу в моей груди.
Я нашёл пропавшую пару. Всё моё внимание направлялось ощупью к этим двум телам. Напрасно. Темнота заполняла мои глаза и ослепляла меня; чем больше я смотрел, тем больше мрак причинял мне вреда. Однако в какой-то момент мне показалось, что я заметил вырисовывающуюся очень тёмную форму на тёмном окне… Она остановилась… Нет… темнота; неподвижный, как идол, мрак… Кто были эти живые существа, что они делали, где они были, где они были?
И сразу я услышал, как из скопления мрака раздалось отчётливое человеческое слово: «Ещё!».
«Ещё!» — этот возглас исходил из их плоти. Наконец они появились передо мной. Мне показалось, что их фигуры, выступающие из мглы, обнажались.
Затем, среди торопливого бормотания, чего-то вроде борьбы, раздалось другое слово, брошенное приглушённым и счастливым голосом:
«Если бы они знали! Если бы знали!»
И эти слова были повторены со сдерживаемой силой, всё тише и тише, до полного молчания.
Потом они, совсем громко, разразились неудержимым смехом. И послышался звук поцелуя, заглушивший всё. В глубине скопившейся тьмы этот поцелуй внезапно возник как привидение.
Сверкнула молния, преобразив за долю секунды соседнюю комнату в мертвенно-бледное убежище; потом вернулась тёмная ночь.
Электрический отблеск приподнял мои веки, которые я инстинктивно держал полузакрытыми, так как мои глаза были бесполезны. Я обшарил взглядами ту комнату, но не увидел ничего живого… Так прикорнули, что ли, оба гостя, которые в ней находились, в каком-нибудь углу и спрятались в самой глубине тьмы?
Казалось, что они не заметили эту вспышку молнии. С безнадёжной регулярностью меня атаковывали те же слова, но более медлительные, более редкие, с большей растерянностью:
«Если бы знали! Если бы знали!»
И я слушал этот возглас, склонившись над ними с сакральным вниманием, как над мёртвыми.
*
Почему это вечное опасение, которое их надламывало и которое подрагивало в их устах? Какая неудержимая потребность быть в уединении и прятаться имелась у них, — чтобы издать этот жалкий возглас гордости, напоминающий крик о помощи; какую гнусность они совершали, какой порок прятался в их объятии?
Я получил острый удар в сердце. Оба голоса слишком похожи. Я понимаю: это две женщины, две любовницы, которые приходят во тьму, чтобы соединиться странным способом!
*
Ах! я слушаю… Никогда я так не полагался на ночь, и действительно как никогда в жизни, с соединёнными ладонями и запавшими глазами, я вопрошаю гнусных любовников, которые пали там, в постели мрака…
Я чувствую, что их охватил трепещущий апофеоз…
«Да увидит нас Бог! Да увидит нас Бог!» бормочет один из ртов.
Им также необходимо быть увиденными Богом, чтобы приукраситься в их деянии; как безутешные, они зовут его себе на помощь!
*
…Я теперь сомневаюсь, что это две женщины. Мне показалось, что я уловил низкие звуки мужского голоса. Я слушаю, я сравниваю, я обрабатываю эти обрывки голоса, ещё раз пытаясь невероятным усилием освободиться от мрака.
Потом я отчётливо различаю страстную молитву, торопливые слова которой, произнесённые совсем тихо, начинают проявляться одно за другим, подавляемые двумя ртами, омытыми, затопленными кровью поцелуев!
«Ты хочешь, ты хочешь?»
И вопрос обретает большую трепетную важность, вопрос всякого отдающегося существа, приоткрытого или напряжённого.
Затем громкий голос поднимается как взмах крыла:
«Да.
— Ах!» — бормочет другое тело.
Каким таинственным и необузданным способом они стремятся познать друг друга и войти в тесную близость? какую форму имеет эта пара?
Какую форму? Не всё ли равно, какая форма у любви! Я освобождаюсь от этой заботы, и мне кажется, что я таким образом присутствую на любой трагедии любви.
Они любят друг друга; остальное ничего не значит. Являются ли они извращёнными или нормальными, являются ли они проклятыми или благословленными, они любят друг друга и обладают друг другом так, как это возможно на этом свете.
Они прячутся от всех после того, как взаимно привлекут друг друга; они катаются во тьме как в простынях или в саванах; они заключают себя в тюрьму; они ненавидят и избегают дневной свет так же, как наказание порядочностью и душевным спокойствием. «Если бы знали!» вскрикивали, плакали и смеялись они; они гордятся своим одиночеством, они себя за это бичуют, они себя за это ласкают. Они выброшены за пределы закона, за пределы естественности, за пределы нормальной жизни, состоящей из жертвоприношения и небытия. Они стремятся соединиться; их мраморные лбы ударяются друг о друга. Каждый занят своим телом, каждый чувствует, как он без размышления плотно связывает своё тело. О! что за важность представляет сексуальность их рук, ищущих наощупь спящее сладострастие, их двух ртов, которые захватывают друг друга, их двух сердец, таких слепых и таких немых.
Все любовники мира похожи: они случайно влюбляются; они видятся, и привязаны друг к другу чертами их лиц; они будто озаряются друг другом через страстное предпочтение, сравнимое с безрассудством; они подтверждают реальность иллюзий; моментально они переделывают ложь в правду.
И в этот момент я услышал несколько откровенно вырвавшихся у них слов:
«Ты для меня, ты принадлежишь мне. Я тобой владею, я тебя беру…
— Да, я для тебя!..»
Вот любовь вся целиком, вот она около меня, та, которая бросается мне в лицо наподобие фимиама, с её возвратно-поступательными движениями, запахом жара жизни, и которая выполняет свой тяжёлый труд доведения до слабоумия и бесплодия.
*
Диалог возобновляется, более тихо, более спокойно, и я слышу, как если бы обращались ко мне.
Сначала с трепетом, почти как во сне, произносится одна фраза:
«Я обожаю наши ночи, я не люблю наши дни.»
И разговор продолжается, с медленным монотонным перечислением доводов, рассеянно, с удовлетворённым убаюкиванием — с иногда смешивающимися и бесформенными словами, ибо два рта сближены, как пара губ:
«Днём всё рассеивается, теряется. Именно ночью нам можно по-настоящему проявить себя.
— Ах! — сказал другой голос, — мне хотелось бы, чтобы мы любили друг друга днём.
— Это будет, возможно… Позже, ах! позже.»
Слова резонируют в длительном и отдалённом эхе.
Потом тот же голос говорит:
«До скорого свидания…
— Боже мой!» — восклицает другой, с трепещущей надеждой.
Я уже слышал подобную жалобу; она настолько одинаковая, будто на земле имелось мало поводов для жалоб: «Я же так хотела светлой участи!» — пожаловалась женщина, нарушающая супружескую верность.