Потом фразами, начало которых я плохо слышу и которые у меня не соединяются одна с другой, они говорят о залитых солнцем грабовых аллеях, о парках с чёрными газонами, о больших золотых аллеях и о больших изогнутых водоёмах, таких искрящихся и сияющих в полдень, что невозможно больше на них смотреть, как на солнце.
Погружённые во тьму, сами являющиеся тенями, они несут свет; они думают о дневном свете, они берут его для себя, и это своего рода памятник синеве и лету, исходящий из них.
И чем больше они говорят о солнце, тем сильнее их голос понижается и стихает.
После более значительной и полной нежности тишины я услышал:
«Если бы тебе можно было представить, насколько тебя красит любовь, как тебя озаряет твоя улыбка!»
Всё остальное уходит на второй план, выделяется только эта улыбка.
Затем мелодия их мечты меняет образы без изменения света. Они упоминают о салонах, о зеркалах и о гирляндах из ламп… Они упоминают о ночных праздниках на податливой воде, полной лодок и цветных шаров, — красных, синих, зелёных, — сравнимых с женскими зонтиками под палящим солнцем в парке.
Снова тишина, затем кто-то из них продолжает разговор, умоляющим тоном, проявляя огромную одержимость, огромную потребность осуществить мечту, доходящую почти до безрассудства:
«У меня жар. Мне кажется, что у меня солнце в ладонях.»
*
И, мгновением позже, торопливо:
«Ты плачешь! Твоя щека мокрая, как твой рот.
— У нас никогда не будет этого, — прозвучала жалоба кого-то из умоляющих — мы никогда не будем иметь этот свет, кроме как в мечтах, которым мы предаёмся ночью, когда мы вместе.
— Он у нас будет! — воскликнул другой голос. — Однажды всё печальное закончится.»
Затем с пафосом добавил:
«Мы его почти имеем. Ты это прекрасно видишь!
— Ах, если бы знали! — вновь повторили они, со своего рода угрызениями совести, которые неведомы. — Все бы завидовали нам; даже самые влюблённые и даже счастливые!»
Потом они снова стали говорить, что Бог их видел…
Эта мрачная группа, которую ваяли во тьме, мечтала, чтобы Бог их бы обнаружил и их коснулся, как озарение, Тогда их сплетённые души существовали бы как более значительные и более возвышенные. Я извлёк нужное слово: «всегда!»
Подавленные, обращённые в ничто, эти существа, которые, о чём я догадывался, ползали под простынями одно по другому как личинки, говорили: всегда! Они изрекали сверхчеловеческое слово, сверхъестественное и необычное слово.
Все сердца одинаковы с момента их создания. Мысль, полная неведомого, ночная кровь, влечение, сравнимое с мраком, издают свой победный клич. Любовники, когда они обнимаются, борются каждый за себя, и говорят: «Я тебя люблю»; они ждут, плачут и страдают, и говорят: «мы счастливы»; они уже оставляют друг друга, утрачивая пыл, и говорят «всегда!» Словно на самом дне, куда они погрузились, они похитили небесный огонь, подобно Прометею.
И я старался к ним подобраться как можно ближе… Мне так хотелось их увидеть в этот момент! Мне хотелось этого так же сильно, как я хотел жить: обнаружить эти движения, этот мятеж, этот рай, эти облики, откуда всё изливалось. Но я не мог дойти до истины. Я едва видел окно, вдали, расплывчатое как млечный путь, в тёмной безмерности комнаты. Я больше не слышал слов, был только шёпот, из которого я не понимал, шла ли речь об их ещё раз достигнутых согласиях, которые налаживались, либо о жалобах, которые вырывались из раны их ртов.
Затем сам шёпот прекратился.
Возможно, постоянно прижатые друг к другу, они стали спать отдельно друг от друга; возможно, они ушли, чтобы обольщаться в другом месте своим сокровищем.
Показавшаяся мне смолкнувшей гроза снова началась и продолжалась.
*
Я долго борюсь с тьмой, но она сильнее меня, она меня погребает. Я валюсь на свою кровать, остаюсь в темноте и тишине. Облокачиваюсь, читаю по складам молитвы; я лепетал: Deprofundis[3]
De profundis… Почему этот возглас ужасной надежды, этот крик бедствия, мучения и страха поднимается этой ночью из моего нутра к моим губам?…
Это признание созданий. Какими бы ни были слова, произнесённые теми, участь которых я мельком видел, они кричали об этом из глубины себя — и после этих дней и этих вечеров, проведённых мной в подслушивании, я слышу именно это.
Этот призыв из пропасти к свету, это усилие скрытой истины, направленное к истине спрятанной, со всех сторон поднимается, со всех сторон ниспадает, и, из-за навязчивости человеческого рода, я это целиком озвучиваю.
Я же сам не знаю, что такое я есть, куда я иду, что именно я делаю, но я тоже взывал из глубины моей бездны к хотя бы малому количеству света.
VII
Соседняя комната находится в слегка влажном утреннем беспорядке. Та самая Любимая оказывается здесь со своим мужем. Они возвращаются из поездки.
Я не слышал, как они вошли. Вероятно, был слишком усталым.
Он сидит на стуле, рядом с кроватью, которая не разобрана, но именно здесь я различаю удлинённый отпечаток одного тела или одной пары.
Она одевается. Я только что видел, как она исчезла за дверью умывальной комнаты. Я смотрю на мужа, черты лица которого, как мне кажется, обнаруживают значительную правильность и определённое благородство.
Линия лба отчётливо вырисовывается; лишь рот и усы немного вульгарны. Он выглядит здоровее, крепче, чем её любовник. Рука, играющая с тростью, изящная, и этот персонаж в целом наделён некоей мощной элегантностью. Это тот самый мужчина, которого она обманывает и которого ненавидит. Это та самая голова, та физиономия, то выражение лица, которые испорчены и искажены в её глазах и смешиваются с её несчастьем.
Вдруг она уже здесь; она появляется прямо перед моими глазами. Моё сердце останавливается, затем стесняет моё дыхание и тянет меня к ней.
Она наполовину обнажена: сиреневая рубашка, короткая и лёгкая, натянутая и выпуклая на её груди, при её движениях мягко приникает к ней, к округлости её живота.
Она возвращается из умывальной комнаты, немного томная и усталая от тысячи пустяков, которые она уже проделала, с зубной щёткой в руке, с совершенно мокрым и ярко-красным ртом, с растрёпанными волосами. Её нога тонкая и красивая, маленькая ступня очень стройна на высоком заострённом каблуке туфли.
Комната, вся в беспорядке, в духоте затхлого утра полна смеси запахов: мыла, рисовой пудры, резкого благоухания одеколона.
Она скрылась; она вернулась тёпло-влажная; затем вся свежая, с порозовевшим лицом, вытирающая капельки воды.
Он, разглагольствуя, разъясняет одну сделку. Его ноги наполовину вытянуты. Он то ли смотрит на неё, то ли не смотрит.
«Ты знаешь, Бернары не согласились на сделку с вокзалом…»
На этот раз он следует глазами за ней, когда говорит, потом он смотрит в другое место, скользит взглядом по ковру, разочарованно щёлкает языком, весь погружённый в свои мысли, — в то время, как она ходит туда и обратно, показывая изгиб своих бёдер, свой энергичный крестец, свой бледный живот и густую тень низа своего живота.
У меня в висках стучит; вся моя плоть стремится к этой женщине, почти обнажённой и очаровательной утром, в прозрачной одежде, обволакивающей её нежный аромат… И ещё слышно, как в этой комнате, где она несёт свою наготу, раздаётся банальная фраза мужа, чуждая ей фраза, богохульная фраза.
Она надевает свой корсет, свои подвязки для чулок, свои панталоны, свою юбку. Мужчина остаётся в своём скотском безразличии; он вновь погружается в размышления.
…Она устроилась перед зеркалом камина с различными коробками и предметами. Зеркало умывальной комнаты, видимо, не кажется ей достаточным для того, что она хочет делать.
Полностью приступив к своему туалету, она разговаривает совсем одна, болтливая, весёлая, оживлённая, по причине того, что ещё только начало дня.
…Она старательно занимается всем этим и всё успевает; она тратит много времени, чтобы привести себя в порядок, но это важные часы, а не потерянные. К тому же, она торопится. Теперь она открывает шкаф, достаёт из него воздушное лёгкое платье, которое держит в руках перед собой как гнездо с птичьим выводком.
Она надевает это платье. Потом вдруг ей в голову приходит какая-то мысль, и её руки останавливаются.
«Нет, нет, нет, решительно», — говорит она.
Снимает это платье и начинает искать другое: тёмную юбку и блузку.
Она берёт шляпу, слегка взбивает на ней бант, затем перед зеркалом поправляет у своего лица украшение из роз на этой шляпе и, вероятно, удовлетворённая, напевает…
*
…Он не смотрит на неё, а когда он смотрит на неё, он её не видит!
Ах! это имеет значительную важность; это драма, драма томительная, но к тому же мучительная. Этот мужчина не является счастливым, и однако я завидую его счастью. Скажите мне, что же можно ответить на это, кроме того, что счастье находится в нас, в каждом из нас, и что это желание того, чего у нас нет!
Эти люди существуют вместе, но в действительности находятся в отсутствии по отношению друг к другу; они покинули друг друга, не расставаясь. Их отношения представляют собой что-то вроде интриги небытия. Они больше не сблизятся, поскольку между ними конченая любовь полностью заняла своё место. Эта тишина, это взаимное неведение являются тем, что есть наиболее жестокое на земле. Не любить больше друг друга это хуже, чем ненавидеть друг друга, ибо, что ни говорите, смерть хуже страдания.
Мне жаль тех, которые живут парой, но сцеплены безразличием. Мне жаль то бедное сердце, которое давно имеет столь мало из принадлежащего ему; мне жаль людей, у которых есть сердце для того, чтобы больше не любить.
И на мгновение, перед этой столь простой и столь причиняющей боль сценой, я как бы претерпел огромные несметные страдания тех, кто мучается больше.
*
Она закончила одеваться. Надела жакет цвета своей юбки, в самом начале полностью показав своё бельё в виде корсажа, верх которого прозрачный и розоватый, будто утренняя заря на её теле — и она нас покидает.