«Может быть — вероятно — излечат человеческие недуги. Всё может измениться. Будет найден образ жизни, соответствующий тому, чтобы избежать то, что нельзя остановить. И только тогда осмелятся сказать о том массовом истреблении, которое несут заболевания, в настоящее время растущие по количеству больных и неизлечимые. Может быть даже станут вылечивать некоторые неизлечимые заболевания; у лекарств нет времени доказать их состоятельность.
«От этого вылечат других — что несомненно, — но именно его не вылечат.»
Инстинктивно его руки упали, его голос остановился в тиши скорби.
Больной приобретал величие святого. Вопреки их воле, за то время, как они были здесь, он царил над их словами, и, если они придали более широкое толкование конкретному вопросу, то это, возможно, чтобы отделаться от частного случая…
*
«Он русский, грек?
— Я не знаю. Посредством рассматривания внутренностей людей, я же их всех вижу такими похожими!
— Они особенно похожи, — прошептал другой, — их отвратительной претензией быть несхожими и враждебными!»
Мне показалось, что говоривший содрогался, как если бы эта мысль пробуждала в нём какое-то волнение. Он встал, полный гнева, изменившийся.
«Ах! — воскликнул он, — какой позор этот спектакль, даваемый человечеством!
«Оно ожесточается против самого себя, несмотря на эти ужасные раны, которые оно носит. Мы, склонившиеся над этими ранами, мы больше других поражены всем тем злом, которое добровольно причиняют себе люди. Что касается меня, я не являюсь ни политиком, ни военным. Это не моя специальность заниматься социальными идеями; у меня достаточно дел в другой области; но у меня иногда бывают приступы сострадания, замечательные как мечты. Мне хотелось бы временами наказать людей, и я хотел бы их умолять!»
Старый врач меланхолически улыбнулся этому порыву, потом его улыбка стёрлась перед таким количеством явственного и неопровержимого позора.
«Это правда, увы! Столь несчастные, мы ещё терзаем друг друга нашими собственными руками! Война, война… Для того, кто посмотрит на нас издали, и для того, кто смотрит на нас сверху, мы являемся варварами и безумцами.
— Почему, почему! — сказал молодой врач, тревога которого возрастала. — Почему мы остаёмся безумными, раз мы видим наше безумие?»
Старый патриций пожал плечами — движение, которое он делал прежде, когда речь шла о неизлечимой болезни.
«Сила традиции, поддерживаемой заинтересованными в этом… Мы не свободны, мы привязаны к прошлому. Мы слушаем, что делалось всегда, мы это делаем вновь; и это война и несправедливость. Может быть, человечество однажды всё же придёт к тому, чтобы избавиться от неотступной мысли о том, чем оно являлось. Понадеемся, что мы выйдем наконец из бесконечной эпохи бойни и бедствия. Что ещё мы можем, кроме как надеяться?»
Старик на этом остановился. Молодой сказал:
«Хотеть этого.»
Другой собеседник сделал какое-то движение рукой.
Молодой человек воскликнул:
«Для всесветной язвы имеется внушительная общая причина. Вы её назвали: это порабощение прошлым, вековой предрассудок, который мешает всё должным образом переделать, в соответствии со здравым смыслом и моралью. Традиционное мышление заражает человечество; а название двух из его ужасных проявлений это…»
Старик приподнялся на стуле, сделав едва уловимый жест протеста, будто он хотел ему сообщить: «Не говорите этого!»
Но молодой человек не мог помешать себе сказать:
«Это собственность и родина», — уточнил он.
*
«Тише! — воскликнул старый мэтр. — Я больше не сопутствую вам в этой сфере. Я признаю существующее зло. Я призываю всеми своими чаяниями новую эру. Я делаю больше, я в это верю. Но не говорите так о двух священных принципах!
— А! — с горечью сказал молодой человек, — вы говорите как другие, мэтр… Необходимо, однако, дойти до источника зла, вы это хорошо знаете, вы… (и с неистовством): Зачем вы делаете вид, будто вы не знаете этого!.. Если есть желание излечить от угнетения и войны, будет правильным атаковать всеми полезными средствами — всеми! — принцип индивидуального богатства и культ родины.
— Нет, это неправильно! — воскликнул старик, который встал в большом волнении и бросил на своего собеседника жёсткий, почти яростный взгляд…
— Это правильно!» — вскричал другой.
Вдруг седая голова поникла, и старик сказал тихим голосом:
«Да, правда, это правильно…
«Я вспоминаю… однажды, во время войны; мы собрались вокруг одного умирающего. Никто его не узнавал. Он был найден среди обломков разбомблённого санитарного транспорта (умышленно или нет, это сводилось точно к тому же!); его лицо было изуродовано. Он стонал, плакал, вопил, издавал ужасные крики. Пытались различить в его агонии какое-нибудь слово, акцент, которое бы по крайней мере указало его национальность. Но не смогли; ничего разборчивого не смогли расслышать в звуках, бурно вырывавшихся из подобия лица, трепетавшего на носилках. Мы следили за ним глазами и слушали до тех пор, пока он не замолчал. Когда он умер и стоило лишь нам прекратить дрожать — в этот момент я увидел и я понял. Я понял своим нутром, что человек в большей степени испытывает глубокое тяготение к конкретному человеку, а не к своим неопределённым соотечественникам. Я понял, что все слова ненависти и возмущения против армии, что все оскорбления знамени, а также все антипатриотические призывы звучат как стремление к идеалу и красоте.
«Да, это правильно, это правильно! И после этого дня, несколько раз, мне было дано дойти до истины. Но чего же вы хотите… Я уже стар и не имею сил противостоять этому!
— Мэтр!» — прошептал молодой человек, стоя, с растроганной уважительной интонацией.
Старый учёный продолжил, воодушевляясь откровением искренности, упиваясь истиной:
«Да, я знаю, я знаю, я знаю, говорю же вам! Я знаю, что, несмотря на сложность аргументов и лабиринт особых случаев, в которых теряешься, ничто не колеблет абсолютную простоту вывода о том, что закон, по которому одни рождаются богатыми, а другие бедными, и поддержание им в обществе хронического неравенства, есть высшая несправедливость, которая не более обоснованна, чем несправедливость, создававшая прежде расы рабов, и что патриотизм стал чувством узким и агрессивным, которое будет питать всё время своего существования ужасную войну и истощение рода людского; что ни труд, ни материальное и моральное процветание, ни благородные изыски прогресса, ни чудеса искусства не нуждаются в полном ненависти соперничестве — и что всё это, напротив, разгромлено оружием. Я знаю, что карта отдельной страны состоит из условных линий и разрозненных названий, что врождённая любовь к себе ведёт нас ближе к конкретному человеку, чем к тем, кто составляет часть одной и той же географической группы; что в большей степени вы являетесь соотечественником тех, кто вас понимает и вас любит, находясь на уровне вашей души, или тех, кто страдает от такого же рабства — чем тех, кто встречается на улице… Национальные группировки, объединения современного мира всего лишь являются тем, что они есть. Возрастающей, чудовищной деформацией патриотического чувства человечество убивает себя, умерщвляет себя, а современная эпоха есть агония.
Они имели одинаковую точку зрения и сказали разом:
«Это рак, это рак.»
Мэтр воодушевился, будучи во власти очевидности:
«Совершенно также, как вы, я знаю, что последующие поколения строго осудят насадивших и распространивших фетишизм идей угнетения. Я знаю, что излечение зла начинается лишь тогда, когда отказываются от культа, посвящённого ему… И я, интересующийся уже полвека всеми великими открытиями, которые изменили видимую сторону вещей, я знаю, что восстанавливаешь против себя враждебность всего существующего, когда начинаешь!
«Я знаю, что это порок — проводить годы и века, говоря о прогрессе: «Мне бы его хотелось, но я его «не желаю», и что именно для того, чтобы выполнить определённые реформы, нужно всеобщее согласие, ну что же, я знаю, что мир в целом этим также засевается! Я знаю, я знаю!
«Да… Но я! Слишком много забот меня одолевают, слишком много работы меня захватывает; и потом, я это вам говорил, я слишком стар. Эти идеи для меня слишком новые. Ум человека способен охватить лишь некое определённое количество созидания и новизны. Когда это количество иссякло, каким бы ни был окружающий прогресс, отказываются видеть это и продвигаться вперёд… Я неспособен бросить в дискуссию плодородное преувеличение. Я неспособен отважиться быть логичным. Я вам делаю признание в том, мой малыш, что у меня нет сил быть правым!»
*
«Мой дорогой мэтр, — сказал молодой человек с интонацией упрёка, который пробуждался в нём, стихающий и чистосердечный перед этой искренностью, — вы открыто заявили о вашем осуждении тех, кто публично боролся с идеей патриотизма! Выступающие против них воспользовались значимостью вашего имени.»
Старик выпрямился. Его лицо преобразилось.
«Я не допускаю оставления страны в опасности!»
Я его больше не узнавал, Он опять оставил свою главную мысль, он больше не был самим собой. Я был этим обескуражен.
«Но, — прошептал другой, — всё, что вы только что сказали…
Это не то же самое. Люди, о которых вы говорите, бросили нам вызовы. Они выступили как враги и заранее объявили несостоятельными все оскорбления.
— Те, кто их оскорбляет, совершают преступление по неведению, — сказал дрожащим голосом молодой человек. — Они не признают высшую логику творящихся вещей.»
Он наклонился совсем близко к своему товарищу и более твёрдо его спросил:
«Почему же тому, что начинается, не стать революционным? Те, кто первыми воззвали, одиноки, и их либо игнорируют, либо ненавидят, — вы только что это сказали! — Но последующие поколения воспримут этот передовой отряд принесённых в жертву, станут приветствовать тех, кто посеял подозрение в двусмысленности слова «родина», и сопоставят их с предшественниками, которым мы сами воздали должное!