Но я, я! Я, являющийся лишь судьбоносным созерцателем, на чём я сосредоточился! Я тут, чтобы это не прошло для меня напрасно. Я похож, несмотря на всё, на поэта в начале своего творения. Поэт проклятый и бесплодный, который не оставит славы, которому случай одолжил истину, предоставленную ему гением; творение недолговечное, которое уйдёт со мной, смертное и закрытое для других, как я, но однако творение возвышенное, которое могло бы показать основные направления жизни и рассказать драму из драм.
*
Кем же я являюсь? Я есть желание не умереть. Не только этим вечером, но постоянно меня подталкивает потребность создать основательную и действенную теорию, которую я больше не брошу. Мы все, всегда, представляем собой желание не умереть. Оно является неисчислимым и разнообразным как сложность жизни, но по сути это вот что; продолжать существовать, существовать всё больше и больше, достигать расцвета и сохраняться. Весь имеющийся запас силы, энергии и ясности ума служит для получения вдохновения любым способом. Вдохновляются новыми впечатлениями, новыми ощущениями, новыми идеями. Стараются получить то, чего не имеют, чтобы обрести это для себя. Человечество — это желание нового на фоне страха смерти. Это так; именно это я видел. Инстинктивные движения и естественные крики всегда имели одно направление, подобно сигналам, и, по сути, самые непохожие слова были одинаковыми.
Но потом… Где слова, которые освещают путь? Если это так, то чем же является человечество в мире, и что такое мир?
Я вспоминаю, я вспоминаю, как если бы звали на помощь… Веха, дорожный знак, где помещается сокровенная тревога: важность человеческого существа среди прочих вещей, эта важность, которую я пытался понять всю мою жизнь…
Необъятность каждого из нас: первый важный признак во тьме. Это верно, что сердце скорбит или радуется со всем естеством, и, по мнению самого смиренного из созерцателей, верно, что в небе Прованса звёзды потускнели, когда Мирей появилась в своём окошке.
Я существую посреди мира. Звёзды меня увенчивают. Земля меня несёт и возносит. Я нахожусь на вершине веков. Я притягиваю всё к себе, огромные или небольшие проявления ума и сердца. Движением своей руки перед глазами днём я создаю ночь, а ночью я заслоняю от себя ночь; если я закрываю глаза, лазурь больше не может существовать. Начиная с меня, все виды величия развиваются, уменьшаясь.
*
Я опёрся головой на руку.
Тогда мои пальцы ощущают кости моего черепа: глазная впадина, углубление виска, челюсть. Череп…
Череп! Но я знаю его! Мой череп подобен другим черепам.
Это сходство между мной и всеми, я никогда о нём не думал. Я его вижу. Я вижу, сквозь лёгкую тень, мои кости, мои останки. Я узнаю в самом себе мой вечный призрак из праха, мой скелет, как узнают кого-нибудь. Я его трогаю, я его ощупываю, этого мрачного и белого урода, каким я являюсь в глубине…
Мои мечты о величии прошли, потому что мой череп подобен другим черепам, всем тем, которые были.
Сколько же их было? Если бы от начала существования человечества прошло сто тысяч лет, что, вероятно, меньше, чем на самом деле, поскольку на земле существует один миллиард с половиной жителей, которые возобновляются каждые тридцать лет, это составляет четыре тысячи пятьсот миллиардов черепов, которые обращаются в прах со времени появления людей.
*
Я уйду в землю. У меня будет болезнь или рана, которые быстрее сгноят кусок моей плоти. Я, вероятно, умру от болезни какого-нибудь органа, атрофированного, испорченного, переставшего действовать, — или же от безумия, сокрушая всё остальное; я умру от болезни, без кровотечения… (Мне бы больше хотелось умереть в багрянце раны…)
И меня тоже похоронят, так же, как других, хотя это могло бы показаться странным.
Уже, как уведомление от влажной земли, подобной грязи, (слова поэта мне вновь вспоминаются и они меня удручают), на мне есть пыль, подобная праху, которая покрывает меня все дни, от которой я вынужден отмываться, от которой я защищаюсь, которую я срываю с себя: это мрачный ангел земли.
В хрупком гробу моё тело станет добычей насекомых, непреодолимого размножения их личинок. Несметное нашествие, которое увеличивается! Линней[39] смог сказать, что три мухи пожирают труп столь же быстро, как это делает лев.
Я открыл книгу, которую имею тут. Я погружаюсь в подробности. Я узнаю из неё, что же меня ждёт! Я узнаю мою будущую историю.
Животные на кладбищах сменяют друг друга по периодам; каждый вид появляется в своё время, таким образом, что распознают возраст трупа по множеству тех, кто им насыщается. Таким образом через покинутые мёртвые тела происходят восемь последовательных вторжений, которые соответствуют восьми фазам гнилостной ферментации, посредством которой, постепенно, внутренняя часть мёртвого тела перемещается наружу.
Я хочу их знать, заранее взглянуть на то, что я не увижу — и испытать трепет перед тем, чего я не ощущу.
Маленькие мухи, curtonevres, неотступно преследуют тело за несколько минут до смерти… Я их услышу. Определённые выделения указывают им на неотвратимость события, которое скоро им предоставит в беспредельном изобилии пищу для их личинок и, отяжелевшие от яиц, они уже настойчиво стремятся отложить яйца в ноздри, в рот и в уголки глаз.
Едва жизнь прекратилась, в изобилии появляются другие мухи. Как только слабое веяние разложения становится ощутимым, появляются ещё мухи: синяя муха, зелёная муха, научное название которой Lucilia Coesar, и большая муха с грудной клеткой в белую и чёрную полоску, которую называют «большая саркофажница»[40]. Первое поколение этих мух, привлечённых ужасным сигналом, может только из себя одного создать в трупе семь или восемь поколений, которые продолжаются и скопляются в период от трёх до шести месяцев: «Каждый день, — отмечает Меньен[41], — личинки синей мухи увеличивают в 200 раз свой вес…» Кожа трупа тогда жёлтая, слегка отливающая розовым, живот светлозелёный, спина тёмно-зелёная. Или, по крайней мере, таковыми будут их цвета, если это не происходило в тени.
Затем разложение меняет природу. Это масляная ферментация, которая производит жирные кислоты, обыкновенно называемые трупным жиром. Это сезон кожеедов, — плотоядных насекомых, которые порождают личинки, снабжённые длинными волосками, — и мотыльков: огнёвки-аглосса. Личинки кожеедов и гусеницы огнёвок-аглосса имеют особенность, заключающуюся в том, что они могут жить в жирных веществах, «которые плотно формуются, как сало, в глубинах гробов»; некоторые из этих веществ будут кристаллизоваться и сиять как блёстки, позже, в окончательном прахе.
Вот теперь очередь четвёртого отделения. Оно сопровождает казеиновую ферментацию и состоит: из мух, pyophilas, которые предоставляют своих червей сыру — червей, узнаваемых по характерным прыжкам, выполняемых ими, из coléoptères, corynètes.
Аммиачная ферментация, чёрное разжижение плоти, вызывает пятое вторжение: в нём участвуют мухи, lonchéas, ophyras, и phoras, столь многочисленные, что на эксгумированных в течение этого периода трупах черноватые останки их хризалид появляются, по выражению одного судебно-медицинского эксперта, «как панировочные сухари на свиных окороках», и что множество мух вырывается из гроба, когда его приходится снова вынимать и когда его открывают на этой стадии. Разложение с обращением в чёрную жидкость является также предпочтительным для жесткокрылых насекомых: мертвоедов и девяти видов жуков-могильщиков.
Теперь гниение почти выполнило своё дело. Начинается период высушивания и мумификации трупа под покровами и оболочками, накрахмаленными студенистыми жидкостями предыдущего периода. Всё, что остаётся от мягкого вещества, от органической массы, мучнистой и рыхлой, и от аммиачных мыл, пожирается другим видом животных: клещами, круглыми и крючковатыми, едва видимыми невооружённым глазом. Каждые пятнадцать дней их число увеличивается в десять раз: вначале их было двадцать; через два с половиной месяца их два миллиона.
За клещами следует седьмое вторжение. Это разновидности моли, огнёвки-аглосса, которые уже появлялись в момент выделения жирных кислот, потом исчезли. Они обгладывают, распиливают, измельчают похожие на пергамент ткани, связки и сухожилия, — превращённые в жёсткое вещество, на вид смолистое, — а также волосы на теле, волосы на голове и ткани. Мёртвое тело имеет золотистый, бронзовый цвет и издаёт сильный запах воска.
Наконец, через три года, последнее множество обработчиков. Что же пожирают они? Всё, что остаётся, всё, до останков насекомых, которые, в личиночном состоянии, следовали друг за другом на трупе. Высшим уничтожителем является чёрное жёсткокрылое насекомое, научное название которого tenebrio obscurus.
После него не остаётся больше ничего, кроме, вопреки ему, нескольких останков от останков вокруг белеющих костей и маленькой компактной массы в глубине черепной коробки. Эта разновидность зернистого коричневого перегноя, который пудрит человеческий камень и который можно бы было считать последним остатком плоти, всё же им не является. Это скопление скорлупы, куколок, хризалид и экскрементов последних поколений насекомых-пожирателей.
Прошли три года. Всё кончено. Создание, которое было обожаемым и которое само обожало, полностью вернулось за три года в минеральный мир. Смрад исчез; это был последний признак жизни; он улетучился, увы, и даже нет больше скорби.
И всем жителям мира придётся пройти через это спустя несколько лет. С тех пор, как я размышляю, возможно, четверть часа, тысяча человеческих существ умерли на поверхности мира.
Их тела, скопления клеток, их клетки, скопления атомов (неделимые частицы вещества) — заложены в другие сочетания. Клетка! Это органическое соединение имеет размер, который варьируется между тысячной и десятитысячной долями миллиметра. Атом! Это неизвестный и воображаемый элемент. Если допустить, что он имеет размер, приблизительно соответствующий вероятности, основываясь на малом размере анатомических элементов, обнаружится, что, в сфере вещества диаметром с булавочную гол