Не в большей степени, чем это присуще здравомыслию, она не видит истину; она, к тому же, не создана для этого, потому что она имеет целью лишь абстрактную или практическую систематизацию элементов, сущностную реальность которых она не обсуждает.
Религия… Она разумно говорит: здравый смысл лжёт, наука не ведёт ни к чему; она добавляет: мы не смогли бы быть уверены ни в чём без ручательства Бога. И религия таким образом остановила Паскаля[53], поставив свою двоякую сущность между истиной и им. Бог является лишь готовым ответом на загадку и на надежду, и не имеется иного основания для реальности Бога, чем желание, чтобы мы его имели.
Значит, этот неограниченный мир, который я только что видел возвышающимся передо мной, не основывается ни на чём? Тогда что же надёжно, что же прочно?
И, чтобы помочь себе, я ещё раз воскрешаю в памяти живущих, в которых я верю, тех людей, которых я видел здесь с сияющими лицами и с неистовыми взорами.
Я вновь вижу, как в вечер de profundis лица прояснялись, словно от высшей победы. Одно из них заключало в себе прошлое; другое, направив всё своё внимание к окну, озарялось лазурью; это другое, во влажном сумраке тумана, мечтало о солнце как само солнце; первое из них, задумчивое и удлиннённое, было переполнено смертью, которая его должна была поглотить, и все были окружены одиночеством, которое начиналось в этой комнате, но которое больше не кончалось.
И я, существующий как они, я, содержащий внутри своей мысли неумолимое прошлое и пригрезившееся будущее, и величие других; я, с моим неисцелимым и распростёртым лицом — сожалеющий, имеющий намерения и думающий о том, что я, с моими недавними размышлениями о звёздах, могу превратиться в прах? Возможно ли, что я являюсь ничем, тогда как в некоторые моменты мне кажется, что я являюсь всем? Есть ли я ничто, есть ли я все?
Тогда я начинаю понимать… Я не учёл в этом воспоминании мысль о порядке вещей. Я считал эту мысль заключённой в теле, не выходящей за его пределы, ничего не добавляющей ко вселенной. Наша душа может быть представлена в нас лишь как дуновение, как жизненное дуновение, некий орган; мы, как живые, так и мёртвые, могли бы занять одно и то же место?
Нет! Именно здесь я отыскиваю ошибку.
Мысль есть источник всего. Именно с неё следует начинать, всегда… Истина возвращена к своей основе.
И теперь я прочитываю признаки безрассудства в моём только что имевшем место размышлении. Это размышление было тем же самым, что и я; оно доказывало величие мысли, которая его задумала, и, однако, оно гласило, что думающее существо является ничем. Оно меня уничтожало, меня, который его создавал!
*
…Но не являюсь ли я жертвой иллюзии. Я решаю возразить себе: то, что есть во мне, это образ, отражение, идея вселенной. Мысль есть лишь призрак мира, предоставленный каждому из нас. Вселенная сама по себе существует вне меня, независимо от меня, с такой необъятностью, что она превращает меня в ничтожество, в словно уже мёртвого. И я напрасно перестану существовать или закрою глаза, вселенная вопреки всему будет.
Тревога, начинающаяся обида сжимает мне нутро… А потом во мне поднимается крик протеста, крик ясный, сознательный и незабываемый, словно возвышенный аккорд всей музыки: «Нет!»
Нет. Это не так. Я не знаю, имеет ли вселенная вне меня какую-нибудь реальность. Я знаю то, что её реальность имеет место лишь при посредстве моей мысли, и что с самого начала она существует лишь как понятие, которое я о ней имею. Я есть тот, кто нарушил покой звёзд и веков, и кто переместил небесный свод в свою голову. Я не могу освободиться от моей мысли. Я не имею права это делать, ни в коем случае. Я не могу. Как я ни пытаюсь спорить с самим собой, это всё равно, что мне выйти за пределы самого себя. Я не могу предоставить миру иную реальность, чем реальность моего воображения. Я верю в себя и я один, потому что я не могу выйти из самого себя. Как вообразить без безумия, что я смог бы выйти из самого себя? Как вообразить без безумия, будто я есть не один? Кто же смог бы мне доказать, что, за пределами непреодолимой мысли, мир имеет существование, отделённое от меня!
Я прислушиваюсь к метафизике (она не является наукой: она находится за пределами научной программы; она, скорее, уподобляема искусству, привязанная, как и оно, к подлинной истине: ибо если картина сильнодействующая и если превосходный стих прекрасен, так это по причине истины.)
Я просматриваю книги, я ищу разъяснения у учёных и мыслителей, я объединяю весь арсенал достоверных сведений, собранных человеческим разумом, я прислушиваюсь к громкому голосу того, кто изучил все верования и все системы со всей тщательностью своего необыкновенного ума, и я постигаю эту истину, даже если она принуждённо внушалась мне: Нельзя отрицать мысль о том, что имеется мир, но нельзя поручиться, что он существует вне мысли о том, что он есть.
И теперь, когда у меня есть это точно, по существу выделенное утверждение, выраженное словами, теперь, когда я держу это величественное богатство, я не могу больше устраняться от чуда упрощения, которое оно создаёт.
Нет, не является верным, что истина, которая начинается в нас, продолжается в другом месте, и когда, после произнесения этих слов, которые никто после него не мог даже в помыслах отрицать: «Я мыслю, значит я существую», философ[54] попытался, довод за доводом, сделать вывод о наличии чего-то реального вне мыслящего субъекта, его постепенно покинула уверенность. Из всей прошлой философии остаётся лишь эта заповедь очевидности, которая выявляет в каждом из нас основу всего: от человеческого искания остаётся только то, что говорится в одной книге о возобновлении и одиночестве каждой личности. Мир, в том виде, каким он представляется нам, свидетельствует лишь о нас, которые полагают, что видят его. Внешний мир, то есть земной шар со своими одиннадцатью движениями в пространстве, своими горизонтами и возвратно-поступательными движениями моря, своими тысячью миллиардами кубических километров, своими ста двадцатью тысячами видов растений и своими тремя сотнями тысяч видов животных, и весь солнечный и звёздный мир с его трансформациями и его историей, его началами и его млечными путями, — это мираж и галлюцинация.
И вопреки голосам, которые, даже из нашей сокровенной глубины, осуждают то, что я только что осмелился помыслить, подобно выступающей против красоты толпе, вопреки учёному, который, признавая, что мир есть галлюцинация, добавляет, без доказательства, что это «истинная галлюцинация» — я говорю, что бесконечность и вечность мира есть два ложных бога. Именно я придал вселенной эти чрезмерные свойства, которые я имею в себе (необходимо, чтобы я их ей придал, поскольку если бы даже она их имела, я бы не смог удостовериться в её неоспоримости, и я бы их добавил из моей собственной сущности к тому ограниченному отображению, которое я имею о ней). — Ничто не имеет преимущества перед абсолютом, говорящим о том, что я существую и что я не могу выйти из себя самого, и что всё: пространство, время, мышление, есть лишь способы мне представить себе реальность, и я их воспринимаю как неопределённые возможности.
Со своего рода содроганием я обнаружил в серьёзной книге это толкование криков человечества, которые дошли до меня. Человеческое сердце кровоточило и было распростёрто сквозь холодные и расчётливые строки немецкого писателя. Возможно, и нужна определённая значительность, чтобы преодолеть видимость и чтобы понять грандиозные формулы истины, очищенные таким образом. Но я заявляю, что эти слова есть самые великолепные, которые я когда-либо внушал людям, и что они превращают книгу философа из Кёнигсберга[55] в произведение, которое больше всего приближается к истинной библии. Слова Иисуса Христа, произнесённые, чтобы поучать общество в соответствии в правилами благородства, при сравнении представляются поверхностными и утилитарными.
Это важно, это значительно и существенно — вырвать из замалчивания истинные слова, поставить разум на достойное его место, восстановить истину. Речь идёт не о напрасном обсуждении формул, а о пугающей личной проблеме, которая меня целиком интересует, о вопросе жизни и смерти для меня, о великом суде без обжалования, в который я вовлечён.
*
Всё есть во мне, и не имеется судей, и не имеется границ, и не имеется пределов для меня. Dе рrоfundis, усилие, чтобы не умереть, спад желания с его возносящимся криком, всё это не прекращается. Именно при безмерной свободе осуществляется непрерывное действие человеческого сердца (всегда нечто другое, всегда!). И это такая экспансия, что сама смерть ею устраняется. Ибо смог бы я вообразить мою смерть иначе, чем выйдя из себя самого и считая, будто я был не самим собой, а другим?
Каждый из нас не умирает… Каждое человеческое существо одиноко в мире. Это представляется абсурдным, противоречивым, когда высказывается подобная фраза. И, однако, это именно так… Но имеется много человеческих существ, таких как я… Нет, так невозможно сказать. Говоря так, мы оказываемся рядом с истиной в своего рода абстракции. Возможно сказать лишь одну вещь: Я одинок.
И именно поэтому мы не умираем.
В настоящее время, будучи полностью согбенным тем вечером, тот мужчина сказал:
«После моей смерти жизнь продолжится. Будут существовать все подробности мира, которые безмятежно окажутся на тех же местах. Будут существовать все следы моего пребывания, которые постепенно умрут, пустота после моего пребывания, которая снова закроется.»
Он ошибался. Он ошибался, говоря так. Он унёс с собой всю истину. Однако мы, мы увидели, как он умирал. Он умер для нас, для него — нет. Я сознаю, что в этом заключается ужасающая истина, которую трудно достигнуть, чудовищное противоречие, но я держусь за оба эти конца, ища ощупью, в каком бесформенном бормотании это будет выражено. В чём-то вроде следующего: «Каждое человеческое существо есть вся истина…» Я возвращаюсь к только что оглашённым словам: Каждый из нас не умирает, потому что он одинок; только другие умирают. И эта фраза, которая с трепетом изливается с моих губ, одновременно зловещая и радостная, возвещает, что смерть есть ложный бог.