– Ага, а я в это время буду дрыхнуть без задних ног, – пробормотал я, больше интересуясь тараканами, прибежавшими полакомиться останками своего раздавленного собрата, чем спором с Сарой.
– Мы не можем рисковать вашей жизнью, мистер Пайн. Сейчас слишком поздно привлекать к делу кого‑то другого. И вам это известно не хуже, чем мне.
– Правда?
– Ты пьяница, но не идиот.
– Слушай, Сара, если я буду шляться там в сопровождении двух остолопов из команды Темплтона, я вряд ли найду хоть одного ститча, не говоря уже о возможности поговорить.
– Они животные, – заявила Сара, имея в виду ститчей и генетических оборотней, около десяти лет назад оккупировавших остров Рузвельта. В ее голосе явно слышалось нескрываемое отвращение. – От одной мысли о них меня начинает тошнить.
– А ты никогда не предполагала, что и они испытывают к тебе те же чувства?
– Нет, – холодно и твердо отрезала Сара. – Никогда.
– Если эти оболтусы постучат в дверь в шесть утра, клянусь богом, Сара, я их пристрелю.
– Я скажу, чтобы они дожидались тебя в вестибюле.
– Очень предусмотрительно с твоей стороны.
Снова повисла тишина, нарушаемая потрескиванием статических разрядов, и я плотно зажмурил глаза. Головная боль атаковала с новой силой. Подкатила тошнота, и я стал гадать, вырвет меня до или после того, как Сара закончит разговор. Интересно, а киборги блюют? А что увидели на мониторах своих персоналок те агенты, что сидели в салоне черного «шевроле», когда я вошел и дотронулся до края кровати в квартирке на Колумбус‑авеню?
– Сара, я вешаю трубку. Я собираюсь поспать.
– Ты трезв.
– Как судья, – прошептал я и посмотрел в окно, стараясь подумать о чем‑нибудь кроме тошноты.
В небе над рекой появились яркие огни – красный, белый и зеленый фонари вращались по часовой стрелке; один из больших военных вертолетов, старый «Феникс 6–98» или новейший японский агрегат кружил над Большим Червивым Яблоком.
– Ты паршивый лгун, – сказала Сара.
– Я стараюсь, как могу.
– Не вздумай сломаться, ты – ценное имущество, и Агентство заинтересовано, чтобы таким и оставался.
– Все, я ложусь спать, – заявил я, игнорируя не слишком тщательно замаскированную угрозу в ее словах. В этом для меня не было ничего нового. – И я совершенно серьезно предупреждаю, что пристрелю этих мерзавцев. Не думай, что это шутка. Любого, кто постучит в мою дверь до восьми часов, заруби себе на носу.
– Они будут ждать в вестибюле, пока ты не спустишься.
– Спокойной ночи, Сара.
– Спокойной ночи, мистер Пайн, – ответила она, и через пару секунд из трубки до меня донеслись прерывистые гудки.
Огни за окном исчезли, вертолет, вероятно, уже был где‑нибудь над Гарлемом. Я почти успел добежать до туалета, прежде чем меня стошнило.
Если бы я мог отделаться от ощущения, что кто‑то заглядывает мне через плечо, когда я пишу эти строки, я больше рассказал бы о своих снах. Эти жестокие кошмары всегда со мной, дергают меня, пытаются вырваться в широкий большой мир, чтобы все до единого ощутили таящуюся в них угрозу. Им уже не хватает места в моем черепе. Моя голова стала для кошмаров тюрьмой, наглухо закрытой тюрьмой… Но ощущение постороннего присутствия не исчезает, и это связано с тем, что я увидел в той квартире.
То существо на кровати.
То существо, из‑за которого умер коп, побывавший в Дамаске после израильского фейерверка в сорок мегатонн.
Мой тринадцатый контакт. Он был бы последним, если бы у меня хватило сил остановиться. Если бы Агентство так отчаянно не нуждалось в наемных убийцах.
Едва я прошел через импровизированный фильтр, один из полевых медиков Темплтона, надежно упакованный в свой голубой гермокостюм, проводил меня в ярко освещенную комнату. Одной рукой я прикрывал рот и нос, но густые облака ядовито‑желтого дезинфицирующего газа легко просачивались между пальцами и не давали дышать. Глаза защипало, и они начали слезиться, так что трудно было смотреть. Я всегда считал, что эта дрянь пахнет лакрицей, но для каждого она воняет по‑своему. Сара как‑то сказала, что ей это напоминает запах тлеющей ветоши, а один знакомый парень утверждал, что она пахнет гвоздикой.
– Оно в спальне, – сказал медик бесцветным голосом, звучащим из динамика на костюме. – Похоже, зараза не успела распространиться на другие комнаты. Как прошел перелет из Лос‑Анджелеса?
Выброс адреналина в моей крови не очень‑то располагал к пустым разговорам и обмену любезностями, так что я не ответил, а он, похоже, и не ждал другого – для медика этот случай был просто очередным рутинным заданием. Клубы желтого дыма сгущались по мере приближения к эпицентру, и я, делая редкие, короткие вздохи, шел за медиком. Дезинфекцию в комнате производили с помощью аппарата, предназначенного для очистки бытовых помещений, но башковитые ребята из команды Темплтона добавили к нему пару устройств собственного изобретения, так что насос вполне справлялся с задачей. Мы миновали кухню, где на столе стояли грязные тарелки, пустые пивные банки и открытый пакет кукурузных хлопьев, по короткому коридору свернули налево к крошечной ванной комнате, где было бы тесно даже крысе, мимо фотографии маяка на скалистом берегу, висящей на стене в металлической рамочке, – что‑то помним, что‑то забываем, – и оказались перед спальней. Конечно, здесь был и Темплтон, облаченный в оранжевый гермокостюм. Одной рукой он нежно поглаживал рукоятку висящей на бедре «беретты» тридцать восьмого калибра, а другой помахал мне и указал на кровать.
Иногда я глубоководная рыба.
Иногда я дикарь.
– Мы все еще наводили справки и ищем их следы, – сказал Темплтон, снова указывая на кровать, – но я уверен, один из них местный.
Взгляд серых глаз внимательно обшарил мое лицо, а фонарь шлема светил так ярко, что я не видел лица Темплтона в сплошном желтом тумане.
– Я думаю, кто‑то из них мог подцепить заразу на трейлер‑ной стоянке, скорее всего это была женщина, но несколько недель ничего не происходило. Мы считаем, что толчком послужила вирусная инфекция. Женщина могла простудиться, а любое воспаление всегда было отличным катализатором.
Я вдохнул поглубже и тотчас закашлялся. Потом все же смог набрать воздуха и глянул на потолок.
– Ну же, Дит. Мне надо, чтобы на этот раз ты как следует сосредоточился. Ты ведь не пьян, правда? Фенимор говорил…
– Я не пьян, – ответил я, и это было правдой, – пока. Я не пил целых шесть месяцев, но – какое счастье! – жажде скоро придет конец.
– Это прекрасно! – обрадовался Темплтон. – Это чертовски прекрасно. Как раз это я и надеялся услышать.
Я снова посмотрел на кровать.
– Ну и когда ты мне расскажешь, что в этих двоих такого особенного? – спросил я. – Сара все представила так, будто здание заражено целиком.
– А особенное в них то, Дит, что они еще в сознании. Оба в сознании. Электроэнцефалограмма показывает устойчивые импульсы. Чистые линии альфа, бета и дельта; тета слабее, но медики говорят, что волны отчетливо читаются.
Темплтон продолжал что‑то говорить, но я отключился от него и заставил себя внимательно посмотреть на постель.
Иногда я глубоководная рыба.
Левый глаз женщины был не поврежден, широко открыт и блестел от слез. Голубая радужка была яркой, как рождественское утро, и я понял, что глаз смотрит на меня.
– Совершенно очевидно, – сказал Темплтон, наклоняясь над кроватью, – более девяноста процентов организма заражены штаммом Лаэлапса. Одно непонятно, почему их мозги до сих пор не вытекли из ушей.
– Мне понадобится шприц, – пробормотал я совершенно автоматически.
Часть меня еще присутствовала в комнате, говорила и двигалась, часть – готовилась к решительному шагу, поскольку выбраться из этой дыры можно было, только двигаясь вперед. Но лишь самая малая и жестокая частица моего существа не потерялась в глубине этого умоляющего глаза.
– Шприц на двенадцать с половиной, а не ту австралийскую погремушку, которую ты мне подсунул в Бостоне. Я не желаю ощущать абсолютно ничего, кроме этого существа, понял?
– Конечно, – ответил Темплтон, ощерившись, словно хорек.
– Я так и думал. Темп, я не желаю слышать, что происходит в их головах. Ни намеков, ни шепота.
– Дит, ты можешь поступать как тебе угодно.
– Чушь! – огрызнулся я. – Хватит пудрить мне мозги, лучше давай шприц.
Он кивнул медикам, и через несколько минут под действием лекарств я со свистом полетел по черной спиральной трубе, по Дороге Чистильщика, по Лестнице Персефоны, верхом на Белом Быке, – можете называть как угодно, мне все равно. Я начал потеть и в последний раз постарался заставить себя пройти через эту процедуру. Темплтон хлопнул меня по спине, как всегда делал, когда я стоял на краю пропасти, а я молча вознес коротенькую молитву, чтобы его туша сгнила вместе с Агентством. А потом я опустился на колени рядом с кроватью и приступил к работе.
Сара, как и обещала, прислала двух головорезов из команды Темплтона, но я ускользнул от них через черный ход и с радостью обнаружил, что она не позаботилась поставить там одного из своих людей. Возможно, она не могла позволить себе отвлекать сотрудников от основной работы ради прогулки на остров. Возможно, у Темплтона были другие грандиозные замыслы. Я остановил такси, водитель которого принимал наличные, и доехал с ним до самых развалин на авеню Йорк. Водитель‑вьетнамец никак не соглашался везти меня к мосту Куинсборо дальше Третьей авеню, но я сунул ему пять сотен, и у парня прибавилось храбрости. Он высадил меня на углу Второй авеню и Шестьдесят первой Восточной, дважды перекрестился и умчался обратно, не обращая внимания на рытвины и выбоины в старом асфальте. Я проводил его взглядом и почувствовал себя более одиноким, чем ожидал. Над головой нависло манхэттенское небо цвета грязной пахты, и я ощутил запоздалое сожаление, что не взял с собой пушку, впрочем, ненадолго. Девятимиллиметровый «самсон‑Л4», купленный почти четыре года назад в голливудском ломбарде, остался лежать в запертом ящике гостиничного комода. Если меня задержат при пересечении линии баррикад с незарегистрированным оружием, у военной полиции будет лишний повод поиграть в футбол моей головой, пока не придут соответствующие бумаги из Агентства.