— Бараны они! Они меня выгнать сделали!
— За что это?
— Эй, там, короче, много татарин, дагестанец, ингуш, башкир и азербайджанец! А нохча им не понравился! Азер говорит, ты не настоящий правоверный! Говорит, короче, вы волку поклоняетесь, а Кораном прикрывались, чтоб сауды денег давали на газават. Я говорю, ты баран, оу! Дагестанец говорит, мой бабка жил Кизляр. Я говорю, и что? Я при чем? Я ходил твой Кизляр? Мне одиннадцать лет было, когда Шамиль Кизляр ходил. Никто в мой тейп не был там с оружием в руках. Я говорю, что ты хочешь, короче? Он говорит, уйди! У ингуша одного на плече татуха, понял. Баба голая, короче. Я говорю, ты какой правоверный, если у тебя татуировка? Это харам! Коран запрещает не только баба, даже бабочка рисовать. Я говорю, Аллах запрещает живых существ рисовать. Он смеется, короче, и говорит, что она уже мертвый, не живой. Аллах простит. Я говорю, ты баран, оу. Татарин говорит, из-за тебя, короче, мы не сможем с русским договариваться. Типа, короче, русские не будут с ними договариваться, если в муслимиат есть чеченец. Я ушел. А оказывается, русский может принять нохча к себе. И я тут, короче. А они говорили, русский не будет с ними говорить из-за чеченца. Бараны они! А русские, Егор, вон, приняли. Аллах велик!
— Велик, успокойся, — пробормотал Демидов.
— Брат, сколько время? — Турпал сразу остыл и словно забыл об этом разговоре.
Егор достал из-за пазухи карманные часы на цепочке и, открыв крышку, кивнул.
— Пора.
— О. Спасибо. — Чеченец встал из-за стола и пошел к двери. — Я у себя, короче, — сказал он и вышел.
— Пошел молиться? — спросил Варяг.
— Да, — ответил Демидов. — Он пять раз за день это делает.
— Странный он какой-то.
— Да нет. Просто напряжен вечно. Ну и характер такой. Он постоянно чувствует себя чужаком и думает, что его недолюбливают. Понять его можно. Хотя у нас это не так. У нас все равно, кто какой нации. Главное — человеком будь.
— А как он к вам попал?
— Он один долго жил. Потом однажды на него собаки дикие напали. Рвать начали. А наш дозор его отбил у собак. У меня тут против столбняка были лекарства. Просроченные, правда, но помогли. Оклемался. С тех пор с нами.
Егор снова налил себе самогону. Варяг пристально смотрел на то, как он делает залп своей кружкой и следом отправляет картофелину.
— Не волнуйтесь, — крякнул он, поняв этот взгляд. — Мне ведро надо, чтоб захмелеть. А уж на таком холоде и подавно.
В помещение вошла женщина. Одета она была в старое пальто и валенки. На плечах шерстяная шаль. Ее лицо было совершенно заплаканным и опухшим. Посмотрев на гостей, она вдруг упала на колени и, хлопая ладонями по полу, стала плакать и причитать.
— Спасибо вам! Спасибо вам! Если бы не вы, я бы и мужа сегодня потеряла! Спасибо вам! — рыдала она.
Людоед вскочил с табуретки и принялся аккуратно поднимать ее.
— Послушайте, не надо так, успокойтесь, — настойчиво говорил он.
Демидов также помогал ей подняться на ноги.
В помещение ворвался Фэн. Он схватил жену и крепко прижал к себе, успокаивая.
— Сулпан, родня, зачем ты так, — шептал он, гладя ее по голове.
— Доченька моя! — рыдала женщина, стуча кулаками по плечам супруга и мотая головой.
Вслед за Драконом вошли еще несколько женщин. Они осторожно взяли Сулпан под руки и увели. Китаец обессилено опустился на пустующую табуретку и тяжело вздохнул. Молчание затянулось. Все понимали, какое горе постигло этого человека, но говорить что-либо было сейчас неловко, а слова утешения и сочувствия ничего не способны были сделать.
— Сколько ей было лет? — Первым тишину нарушил, как ни странно, молчаливый обычно Николай.
— Пять годиков всего, — едва сдерживая слезы, ответил китаец.
— А чем болела?
Фэн молчал, медленно качая головой, затем наконец произнес:
— Да там… Столько всего… Я и названий-то всех не знаю. И никто не знает. Разве может сейчас родиться здоровый ребенок?
Васнецов пристально взглянул на него и задал очередной вопрос:
— Тогда зачем вы ее родили?
— Ты что мелешь? — прошипел Сквернослов.
Китаец растерянно посмотрел на Николая.
— То есть как это? Как это — зачем? А зачем жить тогда? А продолжение рода?..
— Вы, зная, что нормальные дети не могут родиться, все равно пошли на это? — Васнецов стал говорить громче. — Вы породили новую жизнь, обрекая ее на страдания, и теперь, когда случилось неизбежное в этой ситуации, оплакиваете ее?
Егор наклонился через стол и тихо спросил у Варяга:
— У него с головой все нормально?
— Вообще-то нет, — пробормотал Яхонтов, вперив в Васнецова недобрый взгляд. — Николай. Ты что несешь?
— Я говорю об ответственности! — огрызнулся Николай. — О чем думают люди?
— Погоди, но… — Фэн был совершенно обескуражен такой постановкой вопроса. — Погоди… Но… Но зачем жить тогда? Зачем мы все живем? Так после нас ничего не останется? Придет наш час, и мы умрем и ничего после себя не оставим? Никого после себя не оставим? Люди все вымрут, и все? Что же ты говоришь такое? Да мы… Но мы хотели ребенка. И ведь есть призрачная надежда и пусть крохотный, но шанс, что ребенок выживет. Что он будет жить. А зачем нам тогда жить в таком случае? Продержаться подольше и умереть? Это наш удел?
— Послушай, Дракон, извини за такой вопрос, конечно, — встрял в разговор Людоед. — У твоей дочери нет пятен на теле? Красных или черных, особенно в шейных областях?
Фэн Сяолун совсем не понимал, чего от него хотят, и растерянно смотрел на гостей.
— Погоди, ты что имеешь в виду? — спросил Егор.
— Чума, — ответил за Людоеда Варяг.
— Чума? — удивился Демидов. — Бывали случаи холеры и тифа. Даже эпидемии. Дизентерия и всякое такое. Но чума… Хотя были вспышки в самом начале. Еще до холодов. Но когда холода настали, и случаи чумы прекратились. С чего вы вдруг спросили?
— Ганину яму знаешь? — взглянул на Егора Крест.
— Знаю, конечно. Там черновики окопались.
— Так вот. Нет там больше черновиков. Там огромные крысы. Носители чумы.
Егор какое-то время смотрел на Илью, вытаращив глаза, затем вскочил и схватил Дракона за руку.
— Пошли.
— Чего? Куда? — пробормотал китаец, вставая.
— Надо осмотреть ее.
— Что?!
— Надо, дружище, пойми! Пойдем!
Они вышли из помещения, оставив четверку путешественников одних.
Людоед, воспользовавшись моментом, схватил Николая за воротник.
— Ты что себе позволяешь, идиот! Забыл уже, как перед Ветром в Вавилоне извинялся?! Забыл про его сына?!
— Разве я не прав? — Васнецов пристально посмотрел в глаза Людоеду. — Разве я не прав?! Зачем плодить страдания и боль?! Зачем?!
— А зачем мы хотим уничтожить ХАРП?! Это надежда и тот самый призрачный шанс! Это борьба жизни против смерти! Это торжество жизни над смертью!
— Но торжествует смерть! — воскликнул Николай.
— Это лишь твое мироощущение! Это только то, что ты хочешь видеть! Ты просто слабак, так признай это! И значит, пусти себе пулю в лоб и успокойся! — рявкнул Крест и оттолкнул от себя Васнецова.
Варяг и Вячеслав ничего к этому не добавили. Они сидели молча, но Николай понимал, что и они осуждают его. Он и сам терзался от того, что сказал, и не знал, где он прав, а где нет. Мысли его ходили хороводом вокруг странного ощущения, что его кто-то или что-то зовет. Он не понимал, кто, что, куда и зачем. Но чувствовал непреодолимую тягу пойти за этим странным зовом. Он так сильно ушел в себя, что даже не заметил, как вернулся Демидов.
— Нет ничего, — мотнул он головой, садясь. — Никаких пятен и других симптомов чумы.
— Что ж. И то хорошо, — вздохнул Людоед. — А про огромных крыс что можешь сказать?
— Были случаи в метро. Крысы очень большие на людей нападали. И в руинах возле эпицентров ядерных взрывов они попадались. Но надо отдать должное черновикам, они прогнали их из города. Последний раз люди с этими тварями месяц назад, или около того, сталкивались.
— А как они их прогнали? — удивился Варяг.
— Да вроде говорят, химикатами какими-то. Они ведь на своей базе химическое оружие делают. Вот есть у нас один, тоже когда-то по подвалам маялся в одиночку, и его черновики выкуривали. Он их склад с провизией грабанул тогда, убив охрану. Они его выследили в одном подвале. Сунулись. Он стрелять начал. Еще двоих положил. Тогда они газ пустили.
— А как он выжил после этого? — спросил Крест.
— Да как, сорвал с себя майку, обоссал ее и на лицо намотал. Так и выжил. Ослеп только, но смог уйти.
Николай снова задавал себе циничный вопрос, зачем им в общине слепой. Какой от него прок? Но нашел в себе силы противопоставить этому простую идею гуманизма, которая, как правильно заметил Людоед, ведет их к уничтожению ХАРПа. Ему очень хотелось понять, что в разуме побуждает с таким рвением обращать свой взор на иррациональность рождения детей, которые, скорее всего, будут больными и долго не протянут, зачем спасать жизнь слепцу… Почему он думал об этом? Почему он не воспринимал это как должное? Как то, что всякий человек должен понимать из соображений человечности? Неужели он действительно все больше перестает быть человеком? Он чувствовал, как двоится его разум в противоречиях, и не в силах был собрать все свои внутренние «я» воедино, став при этом монолитом, каким были Варяг или Людоед, всегда знающие, чего хотят, и всегда имеющие четкую позицию. Хотя, может, они умело казались такими? Васнецов сейчас понимал одно. Он страдает такими противоречиями, когда оказывается среди людей. Когда он был один или среди привычных уже попутчиков, то такого смятения не испытывал. Ни деления внутренних; сущностей, ни разного восприятия окружающего. И снова навязчивая мысль уйти подальше, прямо сейчас, овладела им. Уйти. И тогда он не будет распаляться, взвешивая все за и против и ставя на разные чаши весов циничный рационализм и гуманность и человеколюбие. Странный зов с новой силой стал будоражить его…