В эту минуту послышался шум у двери кельи: в замке повернулся ключ, и когда отворилась дверь, Адам неясно увидел, что там было несколько лиц. Он был слишком взволнован, чтоб заметить больше этого, даже чтоб заметить между ними лицо мистера Ирвайна. Он понял, что наступали последние приготовления и что ему нельзя было оставаться долее. Все безмолвно дали ему дорогу, и он пришел в свою комнату один, оставив Бартля Масси дождаться конца.
XLVII. Последняя минута
То было зрелище, оставшееся более памятным для некоторых, даже чем их собственные печали, – зрелище в это серое утро, когда роковую тележку с двумя молодыми женщинами увидела любопытная ожидающая толпа, направившаяся по дороге к страшному символу обдуманно наложенной внезапной смерти.
Весь Стонитон слышал о Дине Моррис, молодой методистке, которая довела упорную преступницу до сознания, и толпа с таким же любопытством желала увидеть ее, как и несчастную Хетти.
Но Дина почти не замечала толпы. Хетти, увидев многочисленное скопище народа в отдалении, судорожно прижалась к Дине.
– Закрой глаза, Хетти, – сказала Дина, – и, не переставая, будем молиться Богу.
И таким голосом, в то время как тележка медленно двигалась среди любопытной толпы, она с напряженною борьбой изливала всю душу в последней молитве за трепещущее существо, которое привязалось и жалось к ней как к единственному видимому явлению любви и сострадания.
Дина не знала, что толпа безмолвствовала и смотрела на нее с каким-то благоговением; она даже не знала, как близко они были от рокового места, когда тележка остановилась, и она содрогнулась, испуганная громким криком, ужасным для ее слуха, подобным страшному вою демонов. Пронзительный крик Хетти слился с этими звуками, и они, в взаимном ужасе, еще крепче прижались друг к другу.
Но то не были крики проклятия… не вой торжествующей свирепости.
То были крики внезапного сильного волнения при появлении всадника, мчавшегося во весь галоп и пролагавшего себе дорогу сквозь толпу. Лошадь разгорячена и измучена, не отвечает отчаянному побуждению шпорами; глаза всадника, кажется, омрачены безумием, и он видит только то, что остается невидимым для других. Смотрите, у него что-то в руках, он поднимает это кверху, как будто делает знак.
Шериф узнает его: это Артур Донниторн, держащий в руке трудно добытое избавление от смерти.
XLVIII. Еще встреча в лесу
На следующий день, вечером, два человека шли с противоположных концов к одному и тому же месту, влекомые туда общим обоим воспоминанием. Место действия была роща при донниторнской Лесной Даче; кто были лица – вы знаете.
Похороны старого сквайра совершились в это утро, завещание было прочитано, и теперь, в первую минуту отдыха, Артур Донниторн вышел прогуляться один, чтоб внимательнее пораздумать о новом будущем, открывавшемся перед ним, и найти силы привести в исполнение горькое намерение. Ему казалось, что всего лучше он достигнет этого в роще.
Адам также прибыл из Стонитона в понедельник вечером и сегодня выходил из дома только для того, чтоб навестить семейство на господской мызе и рассказать им все то, чего еще не досказал мистер Ирвайн. Он говорил Пойзерам, что последует за ними в их новое местопребывание, где бы последнее ни было. Он думал оставить управление лесами, и так скоро, как только ему будет возможно покончить свои дела с Джонатаном Берджем и переселиться с Сетом и матерью неподалеку от друзей, с которыми он чувствовал себя связанным общим горем.
– Сет и я, уж конечно, найдем работу, – говорил он. – Человек, знающий хорошо наше мастерство, будет дома везде, и вы должны начать новое поприще. Матушка не станет противоречить. Когда я пришел домой, она сказала мне, что решилась умереть в другом приходе, если я пожелаю этого и если мне будет покойнее в другом месте… Удивительно, как тиха стала она с тех пор, как я возвратился домой. Кажется, будто самая великость горя успокоила ее. Всем нам будет лучше в новой стране, хотя и есть здесь люди, с которыми мне будет трудно расстаться. Но я не могу расставаться с вами и с вашими, если только это будет в моей власти, мистер Пойзер. Горе сроднило нас.
– Конечно, Адам, – отвечал Мартин. – Мы переселимся в такое место, где не будем слышать и имени этого человека. Но, кажется, мы никогда не уйдем слишком далеко, и люди всегда узнают, что мы приходимся сродни тем, которых ссылают за моря и которых чуть не повесили. Этим всегда будут кидать нам в лицо, а после нас и нашим детям.
Визит на господской мызе был очень продолжителен и сильно подействовал на Адама, так что у него не хватило уже энергии думать о посещении других или о возвращении к своим прежним занятиям раньше следующего дня.
«Но завтра, – думал он, – я снова примусь за работу. Может быть, я снова приучусь любить занятия. Впрочем, все равно, люблю ли я их или нет, я должен работать».
В этот вечер он позволил себе в последний раз предаться горю: неизвестность кончилась, и он должен перенести, чего нельзя было изменить. Он решился не видеться более с Артуром Донниторном, если можно, избегать встречи с ним. Теперь он не имел никакого поручения от Хетти к нему, потому что Хетти видела Артура; к тому же Адам не доверял себе: он научился страшиться необузданности своих собственных чувств. Слова мистера Ирвайна, что он должен помнить, что он чувствовал после того, как нанес последний удар Артуру в роще, не выходили у него из памяти.
Эти мысли об Артуре, подобно всем мыслям, сопровождаемым сильными ощущениями, возвращались беспрестанно и всегда вызывали сцену в роще, то место под образовывавшими свод ветвями, где он увидел две наклонявшиеся фигуры и где его охватило внезапное бешенство.
«В последний раз пойду посмотрю это место сегодня, – сказал он, – это принесет мне пользу: это заставит меня снова перечувствовать все то, что я чувствовал, когда сшиб его с ног. Я чувствовал, как жалко я поступил, лишь только я совершил этот поступок и прежде чем я подумал, что он, может быть, умер».
Вот каким образом случилось, что Артур и Адам шли к одному и тому же месту в одно и то же время.
На Адаме было теперь его рабочее платье; он сбросил другое с чувством облегчения, лишь только прибыл домой. Итак, если б у него за плечами была корзинка с инструментами, то его можно было бы принять, при виде его бледного, худого лица, за призрак Адама Бида, входившего в рощу вечером в августе, восемь месяцев назад. Но у него не было корзинки с инструментами, и он не шел так прямо, как прежде, не бросал вокруг себя проницательных взоров, руки его были заложены в боковые карманы, а глаза почти все время потуплены в землю. Он только что вошел в рощу, как остановился перед буком. Ему хорошо было известно это дерево – то был знак рубежа его юности, воспоминание о том времени, когда оставили его некоторые из самых ранних и сильных ощущений. Он был уверен, что они никогда уже не возвратятся, а между тем в эту минуту в нем пробуждалось чувство привязанности к Артуру Донниторну, в которого он так верил, прежде чем подошел к этому буку восемь месяцев назад. То было расположение к покойнику: тот Артур уж более не существовал.
Нить его мыслей прервал шум приближавшихся шагов, но бук стоял на повороте дороги, и Адам не мог видеть, кто шел, пока высокая, стройная фигура в глубоком трауре не подошла к нему на расстояние двух шагов. Они оба были поражены и смотрели друг на друга в безмолвии. Часто в последние две недели Адам представлял себе, что встретится с Артуром именно таким образом – тогда он осыпал бы его словами, которые были бы столь же мучительны, как голос угрызений совести; тогда он насильно наложил бы на него справедливую долю горя, причиненного им, – и так же часто он думал, что лучше не быть такой встречи. Но, представляя себе встречу, он воображал Артура таким, каким встретил его в тот вечер в роще, румяным, беззаботным, легким на слова; человек же, стоявший перед ним теперь, тронул его своими признаками страдания. Адам сам знал, что такое страдание, и не мог наложить жестокою руку на убитого человека. Он не чувствовал побуждения, которому нужно было бы сопротивляться: безмолвие было справедливее упреков. Артур заговорил первый.
– Адам, – сказал он тихо, – может быть, хорошо, что мы встретились здесь, так как я очень хотел видеть вас. Я, во всяком случае, увиделся бы с вами завтра.
Он остановился, но Адам не сказал ничего.
– Знаю, как тягостно вам встретиться со мною, – продолжал Артур, – но это едва ли случится опять в продолжение многих лет.
– Нет, сэр, – произнес Адам холодно, – об этом самом я хотел писать вам завтра же, что лучше было бы прекратить все отношения между нами и назначить на мое место кого-нибудь другого.
Артур почувствовал всю резкость ответа и не без усилия заговорил снова:
– Я желал поговорить с вами отчасти и об этом предмете. Я не хочу уменьшать вашего негодования против меня, не хочу просить вас, чтоб вы сделали что-нибудь ради меня. Я хочу только спросить вас: не поможете ли вы уменьшить дурные последствия прошлого, которого уже нельзя изменить? Я говорю о последствиях, имея в виду не себя, а других. Я знаю, что могу сделать только очень немногое; я знаю, что самые горестные последствия останутся; но что-нибудь может быть сделано, и вы можете помочь мне в том. Выслушаете ли вы меня терпеливо?
– Да, сэр, – сказал Адам после некоторого колебания, – я выслушаю, что это такое. Если и могу помочь в исправлении чего-нибудь, я сделаю это. Я знаю, что гнев не исправит ничего; его уже было довольно.
– Я шел в эрмитаж, – сказал Артур, – не пойдете ли вы туда со мною; там мы можем и присесть, мы можем лучше поговорить там.
В эрмитаж не входил никто с тех пор, как они оставили его вместе, потому что Артур запер ключ от него в своем бюро. И теперь, когда он отворил дверь, там стоял подсвечник с догоревшею в нем свечкою; там стояло кресло на том же самом месте, где тогда сидел Адам; там была и корзинка с ненужными бумагами, и в ней, в самом низу – Артур вспомнил о том в первое же мгновение, – лежала маленькая розовая шелковая косыночка. Им было неприятно войти в это место, если б мысли, волновавшие их, были менее неприятны.