LI. В воскресенье утром
Припадок ревматизма Лисбет не казался довольно серьезным, чтоб удержать Дину еще на одну ночь от господской мызы в то время, как она уже решилась оставить свою тетку так скоро, и вечером они должны были расстаться.
– Надолго, – сказала Дина.
Она уже сообщила Лисбет о своем решении.
– В таком случае на всю мою жизнь, и я никогда уже не увижу тебя, – сказала Лисбет. – Надолго! Мне недолго осталось жить. Я могу захворать и умереть, а ты не можешь навестить меня, и я буду умирать и все желать тебя увидеть.
Эти жалобы служили главным предметом ее разговора целый день. Адама не было дома, и она таким образом не налагала узды на свои сетования. Она мучила Дину, беспрестанно возвращаясь к вопросу, зачем она должна оставить страну, и не принимала никаких оснований, казавшихся ей только причудами и упрямством, и еще более сожалея о том, что «она не могла взять ни одного из сыновей» и быть ее дочерью.
– Тебе не нравится Сет, – говорила она, – он, может быть, недовольно умен для тебя. Но он был бы очень добр к тебе, и он так ловок, как только можно, на всякие вещи, которые делает, когда я бываю больна; и он любит Библию и церковную службу нисколько не меньше тебя. Но, может быть, тебе хотелось бы мужа, который был бы не совсем сходен характером с тобою, ведь струящийся ручеек не просит дождя. Адам годился бы для тебя… я знаю, что он бы годился, и он мог бы полюбить тебя довольно сильно, если б ты захотела остаться. Но он упрям и тверд, как чугунный брус… Уж его ни за что не склонишь сойти с своей собственной дороги, разве он сам захочет. Но он был бы отличным мужем для всякой, кто бы она там ни была, такой видный и умный парень. И он бы очень любил жену. Мне всегда бывает приятно от одного его взгляда, если он хочет быть ласков со мною.
Дина старалась избегать пытливых взоров и вопросов Лисбет, находя какое-нибудь дело по хозяйству, которое позволяло ей не сидеть на одном месте; и лишь только Сет возвратился домой вечером, как она надела шляпку, собираясь идти. Дина была глубоко тронута, когда старуха сказала ей, что прощается с нею в последний раз, и когда, уже на пути по полям, оглядывалась назад и видела, что Лисбет все еще стояла на крыльце и смотрела ей вслед до тех пор, пока Дина не стала в ее плохо видевших старых глазах самою бледною точкою.
«Да будет с ними Бог любви и мира! – молилась Дина, еще раз оглянувшись назад со ступеньки последней ограды. – Ниспошли им радость в награду за дни, в которые Ты испытал их печалью, и за годы, в которых они видели горе. По Твоей воле должна я проститься с ними. Пусть я не знаю другой воли, кроме Твоей».
Наконец Лисбет вошла в дом и села в мастерской около Сета, занимавшегося составлением из кусочков точеного дерева, принесенных им из деревни, небольшого рабочего ящичка, который хотел подарить Дине перед ее отъездом.
– Ведь ты увидишь ее еще раз в воскресенье перед тем, что она уйдет отсюда, – были ее первые слова. – Если б ты был полезен на что-нибудь, то уговорил бы ее прийти еще раз в воскресенье вечером и повидаться со мною.
– Нет, матушка, – сказал Сет. – Дина непременно пришла бы еще раз, если б считала это нужным. Мне не нужно было бы и уговаривать ее к тому. Она только думает, что это значило бы напрасно беспокоить тебя: прийти сюда, чтоб еще раз проститься.
– Она никогда не ушла бы отсюда – я знаю, если б Адам был привязан к ней и женился на ней. Но все случается наперекор, – сказала Лисбет в порыве гнева.
Сет остановился на минуту, потом, слегка вспыхнув, посмотрел прямо матери в лицо.
– Разве она сказала тебе что-нибудь такое, матушка? – спросил он тише обыкновенного.
– Сказала? Нет, она ничего не скажет. Ведь это только мужчины должны ждать, чтоб им сказали, а сами они раньше не догадаются ни о чем.
– Хорошо, что ж, однако ж, заставляет тебя думать таким образом, матушка? Почему ты взяла себе это в голову?
– Все равно, почему бы я там ни взяла себе этого в голову: моя голова не так пуста, чтоб я не могла догадаться сама, чтоб мне нужно было ждать, когда другие внушат мне. Я знаю, что она любит его, как знаю, что ветер входит в дверь, и этого с меня довольно. И он охотно женился бы на ней, если б знал, что она любит его, но он никогда и не подумает об этом, если ему не вложат этого в голову.
Предположение матери о чувстве, которое Дина питала к Адаму, не было для Сета совершенно новою мыслью, но последние слова ее вызвали в нем опасение, чтоб она сама не решилась открыть глаза Адаму. Он не был уверен в чувстве Дины, но думал, что был уверен в чувстве Адама.
– Нет, матушка, нет, – сказал он серьезно, – ты не должна и думать о том, чтоб говорить с Адамом о подобных вещах. Ты не имеешь права говорить, что чувствует Дина, если она не сказала тебе. А говорить об этих вещах с Адамом послужит только ко вреду: Адам чувствует благодарность и дружбу к Дине, но вовсе не имеет таких мыслей, которые склонили бы его сделать ее своею женой. Да я также не думаю, чтоб и Дина захотела выйти за него. Я думаю, что она никогда не выйдет замуж.
– Эх! – произнесла Лисбет нетерпеливо. – Ты думаешь так, потому что она отказала тебе. Она никогда не выйдет замуж за тебя. Тебе следовало бы радоваться, если б она вышла за твоего брата.
Эти слова огорчили Сета.
– Матушка, – сказал он увещательным тоном, – не думай так обо мне. Я буду так же благодарен, имея ее сестрой, как была бы благодарна ты, имея ее дочерью. В этом деле я вовсе не думаю о себе, и мне будет тяжело, если ты когда-нибудь скажешь об этом еще раз.
– Хорошо, хорошо! В таком случае тебе не следовало противоречить мне и говорить, что этого нет, когда я говорю, что есть.
– Но, матушка, – сказал Сет, – ты поступишь несправедливо с Диной, если скажешь Адаму, что думаешь о ней. Ты этим сделаешь только вред, потому что заставишь Адама беспокоиться, если он не питает к ней тех же чувств. А я вполне уверен, что он не чувствует к ней ничего подобного.
– Э, уж не говори ты мне, в чем ты вполне уверен: ничего-то ты не знаешь об этом. Зачем же он все ходит к Пойзерам, если б он не хотел видеть ее? Он ходит туда два раза, когда прежде, бывало, ходил только один раз. Может быть, он и не знает, что ему нужно видеть ее; он не знает, что я кладу соль в похлебку, но он очень скоро заметил бы отсутствие соли, если б ее там не было. Он никогда не подумает о женитьбе, если ему не вложить этого в голову. И если б ты сколько-нибудь любил твою мать, то представил бы ему это и не позволил бы ей уйти с глаз моих, когда она могла бы хоть недолго быть моим утешением, прежде чем я лягу рядом со своим стариком под белым кустарником.
– Нет, матушка, – сказал Сет, – не считай меня упрямым, но я пошел бы против совести, если б решился сказать ему о чувствах Дины. Притом же, я думаю, я огорчил бы Адама, если б вообще стал говорить с ним о женитьбе. Я советую и тебе не делать этого. Ты можешь совершенно обманываться насчет Дины. Нет, я вполне уверен по словам, которые говорила она мне в прошлое воскресенье, что она и не думает о замужестве.
– Ну, ты такой же упрямый, как и вся ваша братия. Если б это было что-нибудь такое, чего я бы не хотела, то сделалось бы довольно скоро.
При этих словах Лисбет встала со скамейки и вышла из мастерской, оставив Сета в большом беспокойстве о том, что она станет смущать Адама насчет Дины. Чрез несколько времени он, однако ж, стал утешать себя мыслью, что со времени несчастья, выпавшего на долю Адама, Лисбет очень боялась говорить с ним о делах, касавшихся чувства, и что она едва ли отважится завести разговор о самом нежном из всех предметов. Если б даже она и решилась на это, то он надеялся, что Адам не обратит большого внимания на ее слова.
Сет справедливо предполагал, что Лисбет будет удерживать робость; впрочем, в продолжение следующих трех дней она очень редко и очень недолго имела случай разговаривать с Адамом, так что и не чувствовала сильного искушения заговорить о том, что у нее было на душе. Но в течение длинных часов, проведенных в одиночестве, она все предавалась полным сожаления думам о Дине, пока они не доросли до той степени необузданной силы, когда мысли в состоянии вылететь из своего тайного убежища самым внезапным образом. И в воскресенье утром, когда Сет отправился в капеллу в Треддльстон, представился опасный благоприятный случай.
Утро воскресенья было для Лисбет счастливейшим временем изо всей недели: так как в геслопской церкви служба начиналась только после обеда, то Адам был всегда дома, ничего не делал, а читал; при этом занятии она могла решиться прервать его. Притом же она всегда приготовляла обед лучше обыкновенного для своих сыновей – очень часто для Адама и самой себя, так как Сет нередко оставался вне дома целый день. Запах жарившегося мяса перед ясным огнем в чистой кухне, часы, стучавшие тихо, по-воскресному, ее дорогой Адам, сидевший в своем лучшем платье неподалеку от нее, не делая ничего важного, так что она могла подойти к нему и погладить его по голове, если хотела, могла видеть, что он смотрел на нее и улыбался, между тем как Джип с некоторой ревностью совал свою морду между ними, – вот в чем заключался земной рай бедной Лисбет.
В воскресенье утром Адам чаще всего читал свою большую Библию с картинками. И в это утро она лежала открытая перед ним на круглом белом сосновом столе в кухне. Несмотря на огонь, он сидел в кухне, зная, что его мать любила иметь его при себе, и то был единственный день недели, когда он мог побаловать ее таким образом. Вам было бы приятно видеть Адама, читающего Библию; он никогда не открывал ее в будни. Итак, она была для него праздничною книгою, служившею для него историей, биографией и поэзией. Одну руку он держал между пуговицами жилета, другая была наготове переворачивать страницы, и в течение утра вы заметили бы на его лице не одну перемену. Иногда он шевелил губами, как бы полупроизнося что-то: это, читая речь, он мог воображать, что произносит ее сам, так, например, предсмертную речь Самуила народу; потом поднимал он брови, и в уголках рта проявлялось легкое дрожание: это вызвано было грустным сочувствием: что-нибудь глубоко тронуло его, быть может, встреча престарелого Исаака с сыном. В другое время, когда он читал Новый Завет, его лицо вдруг принимало торжественное выражение, по временам он серьезно кивал головою, как бы соглашаясь с чем-то, или поднимал руку и тотчас же опускал ее. В другие утра, когда он читал апокрифические книги, которые читал очень охотно, резкие с