– Позвольте мне подержать ее, – сказал Адам, когда Молли направилась к лестнице. – Дети так тяжелы, когда спят.
Хетти обрадовалась помощи, потому что держать Тотти на руках, и держать стоя, было ей вовсе неприятно. Но эта вторичная передача имела то несчастное действие, что разбудила Тотти, которая не уступала другим детям ее лет в капризах, если ее будили не вовремя. В то время как Хетти передавала ее на руки Адама и еще не успела выдернуть свои руки, Тотти открыла глаза и немедленно ударила левым кулаком по руке Адама, правой же рукою схватила за шнурок с коричневыми бусами вокруг шеи Хетти. Медальон выскочил из-за ее платья, шнурок тотчас же оборвался, и беспомощная Хетти увидела, что бусы и медальон рассыпались далеко по полу.
– Мой медальон, мой медальон! – сказала она громким, испуганным шепотом, обращаясь к Адаму. – О бусах не беспокойтесь.
Адам уж заметил, куда упал медальон – последний привлек его взор, лишь только выскочил из-за платья. Медальон упал на деревянное возвышение, где сидели музыканты, а не на каменный пол; а когда Адам поднял его, то увидел стекло и под ним темный и светлый локоны. Он упал этою стороною кверху, и стекло не разбилось. Адам перевернул его в руке и увидел золотую эмалированную спинку.
– Ему не сделалось ничего, – сказал он, подавая медальон Хетти, которая не была в состоянии взять вещь, потому что обеими руками держала Тотти.
– О! это все равно, я вовсе не забочусь об этом, – сказала Хетти, которая была бледна и теперь покраснела.
– Все равно? – спросил Адам серьезно. – А мне показалось, что вы очень испугались насчет его. Я подержу эту вещь, пока вам можно будет взять ее, – прибавил он спокойно, закрывая медальон рукою и тем желая доказать ей, что не хотел еще раз взглянуть на него.
Между тем Молли возвратилась с шляпкой и шалью, и лишь только взяла она Тотти, как Адам передал медальон в руки Хетти. Она взяла его с видом равнодушия и положила в карман. В душе же своей она была раздосадована на Адама и недовольна им, потому что он видел медальон; тем не менее она решилась теперь не обнаруживать никаких признаков волнения.
– Посмотрите, – сказала она, – все уж становятся на места. Пойдемте.
Адам молча повиновался. Смутная тревога овладела им. Разве Хетти имела возлюбленного, которого он не знал, потому что никто из ее родственников – он был в том уверен – не подарит ей такого медальона, и никто из ее обожателей, с которыми он был знаком, не обращал на себя такого внимания Хетти, каким непременно должен был пользоваться тот, кто подарил ей медальон. Адам терялся в совершенной невозможности найти человека, на которого могли бы упасть его опасения. С ужасным мучением мог он только чувствовать, что в жизни Хетти было что-то неизвестное ему, что в то время, как он убаюкивал себя надеждою, что она полюбит его, она уже любила другого. Удовольствие, которое он ожидал найти, танцуя с Хетти, исчезло. Его глаза, останавливаясь на ней, имели какое-то беспокойное, вопрошавшее выражение. Он не мог вспомнить, что бы сказать ей; она, с своей стороны, была также не в духе и также не хотела говорить. Оба они обрадовались, когда танец кончился.
Адам решился не оставаться долее: он не был никому нужен и никто не заметит, если он ускользнет потихоньку. Лишь только он вышел из дверей, как пошел своим обычным быстрым шагом, торопясь, сам не зная почему, занятый грустною мыслью о том, что воспоминание об этом дне, полном почести и надежд для него, было отравлено навсегда. Вдруг, когда он уже прошел довольно далеко по парку, он остановился, пораженный светом воскреснувшей надежды. Ведь он был глупцом, которому вздор показался большим несчастьем. Хетти, которая так страстно любила наряжаться, может быть, и сама купила ту вещь. Она, казалось, была слишком ценна для девушки… она, казалось, походила на вещи, которые лежали на белом атласе в большом магазине ювелира в Россетере. Но Адам обладал весьма несовершенными понятиями о ценности подобных вещей; по его мнению, она, конечно, стоила не больше гинеи. Может быть, в рождественской кружке у Хетти и было столько денег, и – кто знал? – может быть, она настолько была ребенком, что истратила их таким образом; она была так молода! она не могла не любить наряды! Но в таком случае отчего же она так испугалась сначала, так изменилась в лице, а после показывала вид, что ей было все равно? О! да ведь ей было стыдно, что он увидел, какая щегольская вещь была у нее. Она сознавала, что поступила дурно, истратив деньги на эту вещь, и знала, что Адам порицал страсть к нарядам. Это было доказательством, что она заботилась о том, что он любил и чего не любил. Судя по его молчанию и важности, она должна была подумать, что он был очень недоволен ею, что он готов был осудить ее слабости строго и жестоко. И когда он шел теперь тише, предаваясь размышлениям об этой новой надежде, он только беспокоился о том, что его поведение может охладить чувство Хетти к нему, потому что последняя точка зрения на это дело непременно должна быть верна. Каким образом могла Хетти иметь возлюбленного, которому она платила взаимностью и которого он, Адам, не знал совершенно? Она никогда не отлучалась из дома дяди долее как на день, она не могла иметь знакомых, которые не приходили бы на мызу, не могла иметь коротких друзей, которые не были бы известны ее дяде и тетке. Безрассудно было бы думать, что медальон был подарен ей возлюбленным. Он был вполне уверен, что небольшой локон темных волос был ее собственный; он не мог делать догадок о светлых волосах, находившихся под темным локоном, потому что не совсем ясно видел их. То могли быть волосы ее отца или матери, умерших, когда она была ребенком, и естественно, что она вложила туда и локон своих собственных волос.
И вот Адам лег спать, утешенный, создав самому себе замысловатую ткань вероятностей, самую верную завесу, которую только умный человек может поставить между собою и истиною. Его последние мысли перед сном слились с мечтою, которая перенесла его на мызу; там он был снова вместе с Хетти и просил ее простить его в том, что он был так холоден и молчалив.
В то время как Адам предавался этим мечтам, Артур вел Хетти к танцу и говорил ей едва слышным, торопливым голосом: «Я буду в лесу послезавтра в семь часов, приходите, как можете, раньше». И безрассудные радости и надежды Хетти, испуганные просто вздором и потому отлетевшие назад на небольшое расстояние, теперь снова запорхали, не сознавая настоящей опасности. Она была счастлива впервые во весь этот длинный день и желала, чтоб танец продолжался несколько часов. Артур также желал этого, он позволит себе только эту последнюю слабость, думал он, а человек никогда не находится с более сладостною томностью под влиянием страсти, как в то время, когда он решился поработить ее завтра.
Но желания мистрис Пойзер были совершенно противоположны этим: ее голова была полна грустных предчувствий о том, что завтра утренний сыр поспеет позже, вследствие прибытия семейства домой в позднюю пору. Теперь, когда Хетти исполнила свою обязанность, протанцевала один танец с молодым сквайром, мистер Пойзер должен был выйти и посмотреть, приехала ли за ними телега, потому что было уже половина одиннадцатого, и, несмотря на полуробкое возражение с его стороны, что это кажется неприличным, если они уедут первые, мистрис Пойзер настаивала на своем намерении, все равно, будет ли то прилично или неприлично.
– Как, вы уже отправляетесь домой, мистрис Пойзер? – спросил старый мистер Донниторн, когда она подошла проститься и присела. – Я думал, что мы не расстанемся ни с кем из наших гостей раньше одиннадцати. Мистрис Ирвайн и я уж люди пожилые, а мы не намерены уйти от танцев раньше того времени.
– О, ваша милость! господа-то могут оставаться до поздней поры, при свечах: у них нет забот о сыре на душе. А для нас уж и теперь довольно поздно, да и нельзя внушать коровам, будто их не нужно доить так рано завтра утром. Итак, если вам будет угодно извинить нас, позвольте нам проститься.
– Ну, – сказала она мужу, когда они сели в телегу, – я лучше согласилась бы варить пиво и стирать в один и тот же день, чем провести один из этих веселых дней. Ведь утомительнее всего толкаться из одного угла в другой и смотреть выпучив глаза, не зная хорошенько, чем бы заняться в следующую минуту. И при этом изволь-ка иметь всегда на лице улыбку, словно торговец в рыночный день, а то, чего доброго, люди сочтут тебя невежей. И в заключение, что ж остается у вас после всего этого? Желтое лицо, оттого что вы наелись вещей, которые вам не по нраву.
– Нет, нет, – сказал мистер Пойзер, находившийся в самом веселом расположении духа и чувствовавший, что он пережил сегодня великий день, – тебе вовсе не мешает иногда повеселиться немного. И ты танцуешь нисколько не хуже других. Я всегда скажу, что ни одна из всех женщин нашего околотка так не легка на ногу, как ты. И это была большая честь для тебя, что молодой сквайр пригласил тебя прежде других; это, полагаю, случилось оттого, что я сидел во главе стола и сказал речь. Да и Хетти также… У нее никогда не было прежде такого кавалера: бравый молодой джентльмен в мундире. Тебе это послужит предметом разговора, Хетти, когда ты состаришься, как ты танцевала с молодым сквайром в день его совершеннолетия.
Книга четвертая
XXVII. Кризис
То было во второй половине августа, недели три после рождения. В северной внутренней части Ломшейрскаго графства уже началась жатва пшеницы, но к уборке хлеба нельзя было приступить еще несколько времени, по случаю проливных дождей, причинивших наводнения и большие убытки вообще во всей стране. Благодаря своей веселой нагорной местности и орошаемым ручейками долинам, брокстонские и геслопские фермеры были спасены от последних несчастий; а так как я не могу иметь притязаний на то, что они были исключительными фермерами, которым общее благо было ближе собственного к сердцу, то вы заключите из этого, что они не очень-то были недовольны быстрым возвышением цены на хлеб, пока существовала надежда, что они будут собирать хлеб неповрежденным; а несколько ясных дней и сухие ветры поддерживали в фермерах эту надежду.