Нужно было на какое-то время выкинуть все это из головы, побыть одному, успокоиться.
Обходя две длинные яблоневые шпалеры, я рассматривал деревья, небо, птиц, слушал кузнечиков, стрекотавших в траве. Солнце уже клонилось к закату, когда я по тропке добрался до западного края персиковых посадок. Там, где мы настилали сечку, сохраняя прикорневую влагу, ветви дерев были усыпаны набухающими плодами. Солнечные лучи, просвечивая сквозь листву, играли на коре стволов, светлыми бликами ложились на землю. Не умолкая распевали птицы.
И вдруг совсем близко я услышал веселый смех, возгласы и щебетанье девичьих голосов. Проходя междурядьями, на меня двигалась группа молодых сборщиков. Их было около дюжины — почти одни девушки, только два парня; одних от других не отличишь. Все в джинсах, все длинноволосые, лишь майки разных цветов. Семнадцати-восемнадцатилетние ученики гимназий, которые отрабатывали свой трудовой семестр, снимая урожай вишни и персиков. Покуда не наступило время массового сбора, пока «не горело», они собирали плоды чаще всего спозаранку и вечером, чтобы на следующий день уже к шести утра все было готово к отправке. Почти все прекрасно загорели — в полдень, когда жарче всего палило солнце, они предавались безделью, проводя время у реки. Обрывки их разговоров, смех и шутки не переставая звенели в воздухе… Приятно было их слушать. Да и глядеть.
Останавливаясь, девушки поднимались на цыпочки и протягивали руки к персикам — на солнечной стороне на плодовых ветках приземистых крон они уже вполне вызрели; девичьи блузы и маечки напоминали крылья разноцветных мотыльков, порхающих вокруг деревьев. Странные это были мотыльки: верхние их крылья переливались веселыми, кричащими расцветками — канареечной желтью, лазурной синевой, черно-белыми полосами или шоколадно-коричневой окраской с оранжевыми колечками, напоминающими павлиний глаз, а два сомкнутых нижних «крыла» были у всех одинаковы. Джинсы, почти у всех основательно потертые, делали их похожими на каких-то странных бабочек-голубянок.
С неожиданным для себя удовольствием я любовался красотой дозревающих на солнце желто-розовых персиков (в густой листве плоды были еще зеленоваты) и прелестью девичьих форм, прикрытых — правда, весьма небрежно — кофточками и майками. Как тут не потешить взгляда пластичностью фигур и разнообразием красок?
К одной из девушек подошел длинноволосый паренек, готовивший вместе с Гонзиком ящики для отправки фруктов. Сборщицы, уставив ящики рядком, шли дальше, а Гонзик с кем-то из юношей, надписав имена укладчиц, переносил ящики на волокушу, стоявшую на краю участка. Держа в одной руке мягкий круглый персик, пальцем другой паренек показывал на глубокий плодовый шов, тянувшийся от ямки черенка.
— Погляди, Алиса, — воскликнул он, — точь-в-точь как задница у нашей Шарки! — И, желая подкрепить шутку, плотоядно впился в мякоть персика зубами, так что сок заструился у него по подбородку.
Вокруг все прыснули.
И только кто-то один упрекнул:
— Нехорошо так, Роберт!
Но одинокий голос потонул в одобрительном гуле. Неподалеку, у соседнего куста, стояла девушка; трудясь над ее фигурой, природа не поскупилась. Кофточка, расшитая гвоздиками и розами, туго облегала ее грудь, а джинсы сзади чуть не лопались. Чистое, свежее девичье лицо вспыхнуло жарким румянцем.
Жестокая шутка! Но — увы! — молодость беспощадна, дерзка и невоздержна. Этот долговязый юнец, у которого еще молоко на губах не обсохло, считал себя героем. И очень собой гордился. Гонзик тоже ржал как помешанный, не сводя глаз со стройной свеженькой красотки, белокурой, с выразительными голубыми глазами на смуглом лице. Полураскрыв рот, он прямо-таки готов был ее проглотить.
— Ну довольно. И шевелись, время не терпит, — поторопил я его, чтобы покончить с этим спектаклем.
Осматривая вызревающие плоды сорта «Майский цвет», я заметил среди ветвей ловкую, гибкую девушку, которая снимала персики в стороне от подруг. Довольно рослая, стройная фигура, грива длинных русых волос, а под прозрачной майкой небесно-голубого цвета с черной надписью «Grand Prix» — прекрасной формы крепкая грудь. Одной рукой девушка придерживала высокие ветви, а другой срывала зрелые плоды.
Очарованный, я не мог отвести глаз от молодой упругой груди, просвеченной солнцем, как рентгеновскими лучами. Девушка была прямо ангельской красоты, но отнюдь не ангельской скромности. Злодейка прекрасно сознавала свою привлекательность. Уже одна майка с надписью «Grand Prix» свидетельствовала о том, как она уверена в себе.
Я невольно вспомнил, как недавно на моих глазах из автобуса вышла старушка, иссохшая и изможденная, но в блузке с надписью «The Old Dairy». Бедняга! Она наверняка не имела представления, что за реклама отпечатана на ней. «Старая молочная ферма».
Белокурая девушка наклонялась, высыпая собранные плоды в ящики, и искоса поглядывала на меня. Знала, что я за ней наблюдаю. Выпрямившись, потянулась, словно сгоняя усталость, потянулась соблазнительно и призывно. И вдруг рассмеялась.
Обернувшись, я застыл как вкопанный (а ноги чуть не подломились в коленях).
Ева.
Она стояла чуть поодаль и наблюдала за мной.
Кровь прихлынула к моим щекам.
— Ах вот ты где, — с холодным презрением бросила она. — Что, ворон считаешь?
— Я? — У меня перехватило дух. — Ты меня ищешь?
— Зачем же мне еще здесь быть? Слышала, как ты кричал у склада, на другом конце, в вишневом саду. А теперь мне сказали, что ты едва не придушил заготовителя. Что за глупости ты вытворяешь? Одну за другой!..
— Да я его лишь тряхнул маленько. Иногда помогает…
— Но теперь-то перебесился? Или желаешь продолжать в том же духе? Жаждешь еще на ком-нибудь досаду сорвать?
— Мне и впрямь полегчало — малость успокоился (а у самого сердце бьется как колокол). Вот видишь, смотрю, каков урожай. Прекрасные плоды.
— Это я тоже заметила. Все глаза проглядел, из орбит чуть не выскочили. Облизывался, как кот на сметану, а в душе уже меня предал.
Я слушал ее с опаской, в некоторой растерянности. Что это вдруг? Она ли это? Но по тону, по решимости чувствую — ее проняло. Это меня вдохновило.
— И в мыслях не было! — шутовски ужасаюсь я. — Тебе — и изменять?
Она сверкнула взглядом.
— Приятно полюбоваться молодой крепенькой яблонькой, правда? Вполне тебя понимаю.
Хотела меня подловить: знал я ее.
— А что, уж и полюбоваться нельзя?
— С любованья, Адам, все и начинается. Хотя что это за мужик, если его даже полюбоваться не тянет. Невелика честь для меня такого выбрать. — Она огляделась вокруг. И, словно отмахнувшись от чего-то, произнесла:
— Ну, довольно. Пойдем, мне с тобою поговорить надо.
В тоне звучала решимость. Да и по выражению лица было видно, что пощады ждать нечего.
Мы пришли к берегу и уселись в густой траве.
— Теперь слушай, — начала она. — Тебе не кажется, что хватит уже с нас твоих безумств и подозрений? И не стыдно такое вытворять? Ревнивец несчастный! Сам себя растравляешь, да еще и упорствуешь. А мне это уже надоело.
Она застигла меня врасплох.
— Как будто я один упорствую. А сама?
— Похоже, ты так и не образумишься, не сумеешь взять себя в руки. Вон и сейчас — я же вижу — у переносицы морщинка, а брови насуплены, как у чернокнижника. — Она помолчала. — Ну как ты можешь подозревать, что у меня шашни с этим шутом Штадлером? Это же оскорбительно! Держишься, будто я тебе изменяю. Вот так бы и влепила тебе подзатыльник, чтоб опомнился. Какого счастья мне искать и где? Благодарю покорно. Того, что выпало на мою долю до встречи с тобой, мне до могилы хватит.
— Утешать ты умеешь, что правда, то правда, — заметил я.
— Неужто тебе все еще мало? Я по твоим глазам вижу, ты вот уже месяц ни о чем другом не думаешь, кроме как о том, затеяла я с ним роман или нет… А я просто веселилась. Знаешь ведь, как я танцы люблю. И чувствовала себя прекрасно. Вот и все.
— Вот и все?! Льнула к нему, волчком вертелась — лишь бы его раззадорить. Он с тебя глаз не сводил, сразу можно понять, что к чему. Впился как клещ.
— Что правда, то правда, — самоуверенно подтвердила она, рассмеявшись. — Летел как оса на мед… Уже по пути наверх, когда пошли нашу сечку смотреть, все в любезностях рассыпался. И сулил, когда снова на международную ярмарку поедет, все привезти, что моей душе угодно. На обратном пути попытался даже меня обнять. Я его отпихнула, вот он и налетел на стену да ободрал себе руку.
— Ах так? — У меня перехватило дыхание. — Что же ты мне ничего не сказала?
— А когда я могла это сделать? Я и собиралась. Да разве ты слушал?.. А тот прямо огнем полыхал. Надутый, чванный, самонадеянный. Как мой первый супруг — просто копия. Когда-то, девчонкой, я считала это достоинством. Но стоит один раз обжечься… Вот и решила: погоди, я тебя проучу… Нарочно поддразнивала — чтоб знал!
Во взгляде ее сквозила насмешка. К кому она относилась — к Штадлеру или ко мне?
— С вами, мужиками, обращение очень простое! Улыбнешься обещающе, коснешься бедром, не застегнешь пуговичку на воротничке платья — и все. А если еще с интересом всякие глупости слушать, от удивления вздыхать да глаза закатывать — вот павлин уже и вовсе в клетке. Уже и готов. Но тебя на него променять… Это мне даже во сне не снилось; это мне уже и совсем ни к чему. А ты словно с ума спятил.
Сорвав былинку, она вертела ее в пальцах. Задумалась.
— Как будто ты меня не знаешь, Адам. Словно мы и не прожили вместе столько лет. И после всего пережитого говорить мне — ступай к нему… В эту минуту я тебя убить была готова или, взбесившись, и впрямь рога бы наставила… Все ждала, проспишься — наутро помудреешь… А ты меня подозревать начал. За каждым шагом следишь. Не веришь. Ты даже не представляешь, как это меня оскорбляет и выводит из себя. Я тебя нарочно допекать стала. Раз ты меня терзаешь и мучаешь, ну так и сам терзайся, если уж такой недотепа. Ешь себя поедом, это уж твоя вина. Но поиграли — и будет.