То же самое мог сказать о себе и Смит.
В особняке барона на улице Рояль-Сент-Оноре, в гостеприимном доме мсье и мадам Гельвеций на улице Святой Анны не только говорят, но также вкусно и обильно едят и пьют. В скромной квартире мадемуазель Леспинасс подают только фрукты и шоколад, но тем не менее в этот салон многие тщетно стремятся попасть.
Его главное украшение — д'Аламбер. Выйдя из своего кабинета, где он проводит первую половину дня, великий геометр превращается в самого веселого, приятного и обаятельного человека на свете. Пожалуй, с ним Смит чувствует себя проще и естественнее всего. Как ему хотелось бы представить этого чудесного человека своим друзьям в Глазго и Эдинбурге! Но д'Аламбер отшучивается, когда Смит заводит об этом речь: он дитя Парижа с ног до головы и не любит выезжать за заставу, не то что в далекую Шотландию; к тому же последний опыт поездки французского философа с шотландцем так неудачен: ссора Юма с Руссо разгорается.
Дэвид Юм уехал в Англию в январе, уговорив Руссо отправиться с ним. Подозрительному и нервному Жан-Жаку скоро стало казаться, что шотландец хочет использовать его в каких-то своих интересах. Произошли резкие разговоры, потом — ссора.
«Cette affaire infernale» («это проклятое дело»), этот нелепый и неприличный скандал дает много забот обоим друзьям Юма — Смиту и д'Аламберу — и сближает их. Оба они считают необходимым погасить ссору, не давать желанной пищи мещанам и сплетникам.
По-человечески они могут понять Руссо — нищего, измученного болезнями, изгнанного с родины, преследуемого во Франции. И все же он ведет себя недопустимо, своими поступками он подрывает общее дело, за которое борются все философы. Поэтому оба они в принципе на стороне Юма. Но дело вовсе не в том, чтобы вывести бедного Руссо на чистую воду: это будет бесславная и бесполезная победа.
…Д'Аламбер должен обязательно прочесть то, что он, Смит, пишет в ответ на просьбу Юма о совете и помощи:
«Все ваши друзья здесь хотят, чтобы вы не публиковали[37], — барон, д'Аламбер, мадам Риккобони[38], мадемуазель Рианкур, мсье Тюрго и т. д. и т. д. Мсье Тюрго, друг, во всех отношениях достойный вас, просил меня особо передать вам этот совет, как его самую искреннюю просьбу и мнение. Он и я, мы оба опасаемся, что вы окружены дурными советчиками, и что советы ваших английских literati, которые сами привыкли выносить на страницы газет все свои мелкие дрязги, могут слишком сильно повлиять на вас».
Его отношения с Юмом приобрели в последний год немного странный характер, говорит он д'Аламберу после того, как тот прочел и одобрил письмо. Он, Смит, постоянно должен выступать каким-то ментором и утешителем, читать мораль человеку, который гораздо старше, опытнее и умнее его. Несколько месяцев назад ему пришлось писать Юму («это было, пожалуй, самое длинное письмо в моей жизни!», — говорит он, слегка улыбаясь), чтобы отговорить от нелепой идеи: Юм всерьез намеревался навсегда оставить Британию и поселиться где-нибудь во Франции. Может быть, Юму кажется, что он имеет пожизненную гарантию популярности среди парижских светских дам. Но он заблуждается: мода на философов не менее быстротечна, чем на дамские прически.
После д'Аламбера, самый приятный для него в Париже человек, конечно, мсье Гельвеций (как говорят французы, Эльвесиýс). Его дом отличается от всех салонов. В нем есть все то же, что и в других салонах, — созвездие умов, блестящая беседа, удобство и комфорт, наконец. Но, кроме того, есть нечто особенное: атмосфера счастливой семьи, домашнего очага.
(Через шесть лет Гримм скажет о Гельвеции: он был хороший муж, хороший отец, хороший друг, хороший человек. И это будет самое правдивое надгробное слово в истории жанра.)
Смит каждый раз улыбается про себя, вспоминая свое представление мадам Гельвеций.
У Гельвеция принимают по вторникам к обеду. Аббат, который должен был заехать за ним в половине второго, где-то задержался, и они приехали поздно; гостиная была полна народу, из соседней столовой слышались приказания дворецкого слугам, заканчивавшим сервировку стола.
Никто не обратил внимания на их появление. В этом «клубе свободной мысли», вполголоса заметил Морелле, царит полная свобода. Смит оглянулся, ища какой-то центр салона. Но центра не было. Вернее, как он позже понял, центр был, но действовал он не умом, авторитетом или властью, а неуловимыми флюидами женской мягкости и грации.
Телесной грации он, пожалуй, не обнаружил. В свои 45 лет мадам Гельвеций была статной и немного даже тяжеловесной женщиной. Смит вспомнил рассказ Морелле: лет двадцать тому назад очаровательная мадемуазель де Линьивиль ускользает из салона своей тетки, чтобы в саду поиграть в волан с совсем еще юным аббатом Тюрго де Брукур, ныне знаменитым философом и знакомым Смита.
Теперь это было довольно трудно представить. Но в ней была милая искренность, которая успокаивала и ободряла его.
— Дорогой аббат, — сказала она, обращаясь к Морелле, — теперь я вижу, что вы настоящий друг. Я слышала, что на мсье Смита особые права имеет внучка великого Ларошфуко.
— Особые права на него, мадам, имеет только ее величество Философия, — ответил Морелле, отвешивая поклон. — Кроме того, должен сказать, что вы упомянуты в завещании мсье Юма, который оставил нам в наследство своего соотечественника.
Смит не нашелся что сказать. Рассмеялись двое — мадам Гельвеций и ее 14-летняя дочь, стоявшая рядом и терпеливо дожидавшаяся, когда ей представят иностранца. Матрона превратилась в школьницу, а школьница тщетно пыталась сохранить тон дамы.
Гельвеций подошел в этот момент. Смит был знаком с ним: две недели назад их представили друг другу у мадам Жоффрен.
У себя дома он сиял откровенным довольством, но это довольство не было неприятно. Всем своим видом он говорил: «Да, я очень богат, но что же мне делать? Вы видите, я стремлюсь использовать это богатство наилучшим образом, какой мне известен».
Мсье и мадам Гельвеций подходили друг к другу: оба высокие, ладные и веселые. И было сразу видно, что между супругами царит согласие — не внешнее, поддерживаемое для света, а самое сердечное и искреннее.
Видеть это в Париже немного странно. Морелле говорит, что в свое время мирное семейное счастье четы Гельвеций вызывало больше толков, чем самые скандальные измены и связи.
50-летний Клод-Адриен Гельвеций мог считаться счастливчиком в жизни. Сын придворного врача королевы, он получил блестящее образование, а в 23 года по ее протекции вошел в компанию налоговых откупщиков. Благодаря этому он в короткое время составил себе состояние.
Красивый (Вольтер обращался к нему в письмах: «Мой дорогой Аполлон!»), богатый, образованный и умный, Гельвеций лет десять был красой парижского и версальского света, любимцем женщин — от маркиз до гризеток. Мало кто знал, что в часы досуга он штудирует старых философов, но Вольтер и Монтескье уже тогда были его друзьями и наставниками.
В 36 лет Гельвеций женился на бесприданнице из знатного лотарингского рода Анн-Катрин де Линьивиль. Одновременно он отказался от места откупщика, что вызвало удивленный комментарий министра: «А говорят, что все откупщики ненасытны!» (В «Богатстве народов» след этого факта из биографии Гельвеция можно видеть в том любопытном месте, где Смит рассказывает о французских налоговых откупщиках: они часто остаются холостяками и неизвестно для кого накопляют богатства, потому что «они слишком спесивы, чтобы жениться на равных себе, а женщины из знати не желают выходить за них».)
К изумлению света, супруги удалились в далекое от Парижа имение Гельвеция Ворэ и, по-видимому, нашли счастье в уединении.
В 1758 году раскрылся один из секретов уединения Гельвеция: вышла его книга «De l'Esprit» («Об уме»), философский трактат с острой критикой церкви и феодального строя.
Успех был велик: Гельвеций за несколько дней стал знаменит. Но скоро выявился успех другого рода: книга была запрещена королевским советом и парижским парламентом и послужила поводом для запрета Энциклопедии. Только богатство и связи спасли автора от тюрьмы. Ему угрожало изгнание… Некий вельможа написал Анн-Катрин, прося добиться от мужа покаяния и отречения. Она гордо ответила, что не станет этого делать и готова последовать за супругом в изгнание. В салонах восторгались ею.
Но Гельвеций не был готов к таким испытаниям. Его умоляла мать, уговаривали друзья. Подобно Галилею, он покаялся, но внутренне еще более укрепился в своих взглядах. Близкие люди знали, что он работает над новым сочинением, где намерен еще решительнее выступить против деспотов и фанатиков.
Гельвеций не успел или, вернее, не решился издать эту книгу. Это сделал после его смерти, в 1773 году князь Дмитрий Голицын, большой друг энциклопедистов, русский посол в Париже и в Гааге. Книга эта — прославленный трактат «De l'Homme» («О человеке»). Французская революция признала Гельвеция одним из своих духовных отцов. Улица Святой Анны была переименована в улицу Гельвеция.
Философия Гельвеция в ряде вопросов подходит близко к идеям Смита. По всей вероятности, общение с Гельвецием и изучение его трудов утвердили Смита в его представлениях о благотворной роли материального интереса в обществе. Вместе с тем он пошел дальше француза, применив эти представления к экономике.
Сам Гельвеций опирался на учение англичанина Локка, который, разумеется, был отлично известен и Смиту. У Локка Гельвеций взял основную материалистическую идею: мир существует сам по себе, независимо от наших ощущений, а через ощущения человек познает мир.
Отсюда тянул он нити своих рассуждений. Если главным в человеке является способность физических ощущений, то ему, естественно, свойственно стремление получать в жизни удовольствие и избегать страдания. Таким материальным принципом человек должен руководствоваться и фактически руководствуется в своих действиях. Религиозным идеям греха и искупления, бесплотным абстракциям добра и зла здесь нет места.