В них было, при всех различиях, что-то общее — в американце и шотландце.
Смит хорошо понимал, что война с восставшими колониями — это особая война, которая не могла остаться для значительной части населения Англии «незаметной», какой осталась даже Семилетняя война. То были привычные войны монархов между собой, это была своего рода гражданская война.
Несмотря на то, что на стороне американских республиканцев воевали и оказались в числе победителей феодально-монархические Франция и Испания, поражение Англии в этой войне было ударом по силам старого порядка. Эти силы были разбиты не только на полях и морях сражений, но они понесли невозместимый урон и в самой Англии. В Англии XVIII века был свой старый порядок, резко отличный от французского, разгромленного революцией конца века, но тоже реакционный в политике и мешавший развитию экономики. Король и королевские друзья, воплощавшие в 60–70-х годах этот старый порядок, опирались на консервативную землевладельческую знать, на старую торговую, финансовую и колониально-плантаторскую буржуазию. Они потерпели поражение. Помешательство Георга III было неким символом этого.
Новая промышленная буржуазия, поднимавшаяся с ходом индустриальной революции, была в общем против войны. Она была заинтересована не в сохранении колоний любой ценой, хотя бы ценой военной оккупации и полного подавления, а в растущих рынках сбыта, в расширении торговли. Эта буржуазия не боялась конкуренции едва зарождавшейся американской промышленности и отсталой промышленности стран континентальной Европы. Меркантилистские рогатки ей только мешали. Кроме того, наиболее дальновидные люди из этого класса понимали, что в случае победы над американцами королевская власть попытается прижать и англичан; засилью консервативных лендлордов в парламенте не будет тогда видно конца.
Политическое влияние промышленной буржуазии до Американской войны было слабо, и она не смогла помешать войне. Поражение укрепило ее позиции. В политике это выразилось в том, что в 1782 году, когда война была безнадежно проиграна, лорд Норт был вынужден уйти, и наступило время неустойчивых коалиций в правительстве. Партия вигов могла бы стать выразителем интересов растущей промышленной буржуазии и использовать подходящий момент для прочного захвата власти и проведения назревших экономических и политических реформ. Но среди вигов царил разброд. Их вожди — Шелберн, Фокс, Берк — оказались неспособны проводить самостоятельную политику. Момент был упущен. К власти пришли «новые тори» во главе с младшим Питтом. Прочность их власти в немалой мере определялась тем, что они стали проводить политику, в известной мере устраивающую новую буржуазию.
Смит сохранил до конца жизни личную дружбу с Берком. Но в 1782–1784 годах он окончательно разочаровался в лидерах вигов как в политических деятелях и в последние годы с симпатией относился к Питту.
Он отнюдь не отказался от принципов вигизма (либерализма). Но тори Питт был в его глазах, так сказать, больший виг, чем сами вожди вигов, прозябавшие в бессильной и озлобленной оппозиции.
Очень любопытно пишет о поездке Смита в Лондон в последние годы его жизни лорд Бьюкен, один из первых собирателей биографических данных о нем. Смит вернулся, говорит автор, «тори и питтистом вместо вига и фоксиста, каким он уехал. Но постепенно впечатление ослабевало и к нему вернулись его прежние взгляды, но не связанные ни с Питтом, ни с Фоксом, ни с кем-либо другим».
Смит был дальновиден, связывая свои надежды на прогресс, на рост «богатства народов», с промышленной буржуазией. В экономике, как уже говорилось, интересы класса занимали его лишь в той мере, в какой этот класс в его представлении воплощал в себе силы прогресса и роста.
Соответственно в политике его занимали не партии и лидеры, а принципы, — создание условий, более всего благоприятствующих капиталистам-предпринимателям и, значит, опять-таки экономическому росту. Он считал, что такие условия создает строй, названный позже буржуазной демократией.
Смит, очевидно, видел своеобразную иерархию совершенства государственного устройства среди главных стран.
На верхней ступеньке этой иерархии — американские провинции, колонии Англии ко времени первого издания, независимые штаты — ко времени второго и последующих изданий. С явным одобрением он пишет: «…среди английских колонистов больше равенства, чем среди жителей метрополии. Их нравы более республиканские, и их правительства, в особенности в трех провинциях Новой Англии, до сих пор были тоже более республиканскими».
Смит во многом идеализирует государственное устройство штатов, не говоря уже о том, что он забывает здесь о рабстве. Но он совершенно прав, что в то время это было все же максимальное приближение к строю буржуазной демократии.
Далее идет, разумеется, Англия с ее конституционной монархией и выборным парламентом, что гарантирует не только свободу личности, но и безопасность собственности, и сохранность капитала.
Хотя прямо об этом не говорится, он, видимо, надеялся, что предлагаемое им слияние Англии с ее американскими колониями, учитывая их республиканский дух, поведет к демократизации государства в самой Англии.
В нынешнем парламенте сидит множество депутатов от гнилых местечек — лендлордов и их приспешников. Они и определяют в большой мере политику Британии. А смогут ли они это делать в «генеральных штатах империи», где рядом с ними будут заседать представители американских ремесленников и ирландских крестьян?
На следующей ступеньке — Франция. Конечно, по сравнению с Англией ее правительство «жестоко и полно произвола», но по сравнению с Испанией и Португалией, которые стоят еще ниже, оно кажется либеральным и уважающим законы.
Надо думать, государства Центральной и Восточной Европы и Россию, где существовало крепостное право, он помещал еще ниже. Но о них он мало знал и еще меньше писал.
Смит не был буржуа ни по происхождению, ни по положению в обществе, ни по образу жизни. Он был интеллигент-разночинец и ревниво охранял свою духовную свободу. Это важно для понимания многих черт его характера и взглядов.
Он не был лишен интеллектуального и даже гражданского мужества, но отнюдь не был борцом. Глубокий демократизм совмещался в нем с уважением к существующим социальным граням. Он был гуманен и не любил несправедливость, жестокость и насилие, но без особого труда мирился со всем этим. Он верил в разум, прогресс и культуру, но опасался за их судьбу в этом грубом и жестоком мире.
Из всего сказанного выше ясно, как Смит относился к основным классам общества. Напомню лишь здесь, что он довольно откровенно считал помещиков-лендлордов паразитами и очень критически относился к крупному землевладению.
Одними из самых ненавистных для него социальных типов были политикан и чиновник-бюрократ. Не было у него доброго слова для «того коварного и хитрого создания, в просторечии называемого государственным деятелем или политиком, решения которого определяются изменчивыми и преходящими моментами».
Политики, считал он, склонны к слепому национализму и узости взглядов. Они и чиновники, исполнители их воли, ограничивают естественную свободу, мешают естественному ходу дел, который только и может дать обществу процветание.
Парадокс жизни Адама Смита заключается в том, что его личное материальное благополучие покоилось сначала на пенсии от крупного помещика, а затем на жалованье таможенного чиновника.
Александр Уэддерберн, в дальнейшем барон Лафборо и граф Росслин, противник Франклина в Кокпите, кое в чем подходил под данную Смитом характеристику политика. Даже среди своих достойных современников он отличался непомерным честолюбием и беспринципностью. Травля Франклина для него не была ни долгом службы или патриотизма, ни следствием личной ненависти. Скорее он действовал из политического честолюбия и ради громкой саморекламы.
Тем не менее Уэддерберн, умный скептик, интересный собеседник, был близок Смиту. Уэддерберн понимал и во многом разделял его антимеркантилистские взгляды.
Письма Смита к Уэддерберну, к сожалению, не найдены. Но письма последнего к Смиту содержат интересные детали.
Короткое упоминание в одном из них — единственный источник сведений о драматическом эпизоде в малодраматической жизни Смита. Осенью 1777 года, видимо, на пути из Лондона на родину, ему пришлось столкнуться с грабителем. (Такие нападения на большой дороге были нередки в то время; Босуэл рассказывает, как он лишь по счастливой случайности избежал рук бандитов на пути из Эдинбурга в Лондон.) Поскольку Уэддерберн пишет об этом деле в довольно легком тоне, ясно, что оно кончилось благополучно. Насколько можно понять, роль сыграли храбрость Смитова слуги Роберта Рида и хладнокровие самого Смита. Во всяком случае, под дулом пистолета ему довелось побывать.
Доктор Джонсон однажды сказал, что шотландцу легче сделать в Лондоне карьеру, чем англичанину: все шотландцы стоят друг за друга горой, и англичане не мешают этому; англичанин же может рассчитывать лишь на своих личных покровителей.
Уэддерберн был в Лондоне одним из самых влиятельных шотландцев. Смит воспользовался его протекцией, когда в 1777 году открылась вакансия таможенного комиссара Шотландии. С волками жить — по-волчьи выть…
7. СМЕРТЬ ЮМА
В теплый, погожий день 23 апреля 1776 года два немолодых шотландца проезжали в почтовой карете через городок Морпет в Нортумберленде. Они направлялись на север. До Бервика-на-Твиде, до границы, оставалось миль пятьдесят, и они рассчитывали к ночи добраться туда. Джентльмены спешили, и кучер, предчувствуя хорошую мзду, усердно погонял.
Когда карета уже миновала ворота постоялого двора, один из них случайно обернулся и вдруг закричал во весь голос: «Стой!»
Второй джентльмен, завернутый, несмотря на тепло, в плед, удивленно досмотрел на него, но промолчал, ожидая объяснений.
— Черт меня подери, сэр, если это не Колин Росс, камердинер Дэвида, — там в воротах, с трубкой в зубах. Колин! — крикнул первый, высовываясь из кареты.